- Сама-то она по матери француженка, а вышла замуж за сына подмосковного фабриканта по фамилии Арманд.
- Та-а-ак-с, - протянул я разочарованно, - стало быть, товарищ Арманд из буржуазного класса?
Елена Егоровна рассердилась.
- Сам ты буржуй! Инесса давно порвала с мужем и уже успела в тюрьме посидеть за тебя, пролетария, а ты фыркаешь… Наверно, вместе с тобой манифестом освобождена. Вот она какая! Ты, может, и мизинца ее не стоишь. Видал, как ее народ слушает?..
Мне стало очень неловко. Ведь надо полагать, что товарищ Арманд было так же трудно оторваться от своего класса и своей среды, как и Наташе - генеральской дочке. Ведь это только нам, рабочим, "нечего терять, кроме своих цепей". На какой-то миг вдруг вспомнилась Наташа, жаркие пески пустыни, гибель Миши Кудрявого. Но все это мгновенно было смыто необыкновенными событиями и переживаниями дня. Но удивительнее всего - уважать людей, подобных Арманд, обучала меня, агитатора МК, домашняя прислуга, кухарка! Да, сидя в тюрьме, я, видимо, отстал и не сразу понял, какой гигантский переворот в сознании народа совершился после октябрьских событий. Подумать только: самые отсталые, самые забитые люди начинают сознавать свое человеческое достоинство и требовать лучшего места под солнцем! Лакеи читают Горького, а его призыв уважать человека поднимают как свое знамя! Кухарки и дворники выдвигают из своей среды трибунов и агитаторов, смело выступающих перед тысячной аудиторией в защиту попранных прав! Разве это не чудо?..
- Ты что, друг, задумался? - перебила мои мысли Елена Егоровна, когда мы были уже на улице. - Пойдем скорей, а то дома дочка заждалась, поди…
В этот момент меня окликнули:
- Товарищ студент! Товарищ студент, обождите минутку!
Мы остановились. К нам подбежала молодая девушка в пальто и котиковой шапочке.
- Вы прочитали мое письмо, да? Я видела, как Седой передавал его вам, не отпирайтесь.
- Во-первых, я не студент, а рабочий, а письмо я действительно прочитал и не думаю отпираться.
Девушка лукаво погрозила пальцем.
- Знаем мы, какой вы рабочий! Надел дрянненькое пальтишко и думает, что его не узнать…
Я не стал спорить.
- Вы тут пишете о забастовке прислуги…
- Да, - живо подхватила девушка, - мы просим вас сделать нам забастовку, а насчет рабочего времени…
- Знаешь что, милая, - вмешалась Елена Егоровна, - забастовку мы сами должны делать! Ты получила приглашение на собрание Союза женского равноправия?
- А как же, сама хозяйка билетик вручила, да так еще ласково.
- Ну вот и приходи, там встретимся и потолкуем. А насчет хозяйской ласки поостерегись: кошка мышку тоже ласкает, перед тем как ее слопать… Тебя как звать-то?
- Марусей.
- Пока до свидания, Маруся, до завтра.
Елена Егоровна провела меня через двор на кухню.
В кухне было светло и уютно. Катя сидела в сторонке за маленьким столиком и читала книжку. Она встретила нас не очень-то ласково:
- И что ты, мать, каждую ночь но собраниям летаешь? Никакой передышки…
- Отдыхать теперь некогда, дочка, надо дело делать. Ты вот лучше устрой Павла за прилавком, он, поди, тоже устал.
Девушка не торопясь достала из ниши тонкий матрасик, небольшую подушку и привычно стала устраивать постель под прилавком книжного магазина.
Я понял, что таких бездомных ночлежников здесь принимали не раз.
- Иди спи, коли так, революционер, - улыбнулась Катя. - Ты, поди, и во сне будешь кричать "долой"?
Пожелав хозяйкам спокойной ночи, я полез под прилавок. Постель показалась мне самой мягкой из всех, на каких я почивал до сих пор. Уснул мгновенно, едва прикоснувшись к подушке. И сон был легкий, как у младенца, без грез и сновидений.
Отцы и дети
Из кассы комитета мне выдали месячное содержание - двадцать пять рублей. Это означало, что отныне я становлюсь профессиональным революционером - так Ленин называл подпольщиков, целиком посвятивших себя делу революции. Никогда и никакая получка не вызывала во мне такую горячую волну чувств и такой жажды деятельности. Мне хотелось немедленно, сию же минуту, броситься в бой, отдать делу весь пыл своего сердца, всю энергию молодости, каждую капельку крови…
Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться - словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила "спальня" под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!
Правда, сапоги на мне большущие, и если натыкать туда побольше портянок да завернуть ноги в бумагу, тогда можно обойтись и без валенок. Так я и сделал. А вот пальтишко действительно "дрянненькое", так назвала его вчера горничная Маруся, и притом без мехового воротника, того и гляди, отморозишь уши. Пришлось сбегать к Сухаревой башне на барахолку и купить рыжий башлык, которым прекрасно можно укрыть от мороза и лицо и уши. Я решил, что для зимовки этого вполне достаточно, и не стал тратить деньги на покупку теплого пальто или шубейки - нельзя же попусту сорить партийными средствами.
Закупив необходимое обмундирование, я отправился в Оружейный переулок, по адресу, указанному моим новым приятелем - Петрухой. Дом и его квартиру я нашел без особого труда. Это было трехэтажное здание, цокольный этаж которого уходил в землю метра на два. По скользким каменным ступенькам я спустился вниз и постучал в дверь, обитую разным тряпьем.
Дверь тотчас открылась, и вышел сам Петр, - он, видимо, поджидал меня.
- А-а-а, здравствуй, дружище! Ты пришел как раз вовремя, я только что говорил с хозяйкой. Комната сдается. Пойдем посмотрим, а потом к нам чай пить. Сегодня воскресенье, и все дома.
Комнатушка на втором этаже оказалась в самом деле свободной. Хозяйка охотно согласилась сдать ее за восемь рублей в месяц. Ужасно дорого! Для верности она взяла с меня задаток за полмесяца вперед. А я вовсе не был уверен, что проживу так долго на одном месте.
Комната мне понравилась. Три шага вдоль и два с половиной поперек; одно окно выходило в переулок, другое - во двор. Это меня тоже устраивало: в случае надобности можно выпрыгнуть в любое из них, благо этажи низкие. В переднем углу столик, у стены кушетка, два венских стула и вешалка у двери. Больше мне ничего не нужно. Есть даже лишние вещи - портрет царя с царицей, засиженный мухами, да у потолка законченная иконка. Получив от меня четыре рубля наличными, юркая, кругленькая, беленькая хозяйка, кажется немка, расплылась в приятной улыбке.
- Приезжайте в любое время. Пожалуйста! Хоть ночью, хоть днем. Буду рада. У меня же и столоваться можете, и, право, недорого. Пожалуйста, пожалуйста!
Мы тотчас распрощались с хозяйкой.
- Я перееду сегодня же, схожу только за вещами.
- Пожалуйста, пожалуйста! Не забудьте паспорт, пожалуйста…
И мы спустились вниз, к Петрухе.
Когда он открыл передо мною дверь, я не сразу разглядел комнату - в ней было сумрачно, в углах темно. Окно выходило на улицу, выступая над тротуаром линии на одну треть. Справа от двери, за ситцевой занавеской, стояла широкая деревянная кровать, накрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. На кровати две горки подушек. За занавеской смутно виднелась тень женщины. Вдоль степы слева прилепились две жиденькие кушетки. Прямо под окном стоял расписной сундук, обитый тонкой жестью, рядом - громоздкий комод с многочисленными фотографиями домочадцев, а над ними на стене висел портрет Маркса. Посредине комнаты стоял длинный, голый, но выскобленный добела стол, две узенькие скамейки и табуретка у печки слева. В явном противоречии с Марксом, в углу, у самого потолка, висела маленькая иконка с темным ликом Христа. Перед ней чуть теплилась красная стеклянная лампадка. Значит, в семье есть верующие.
Навстречу нам бросился светловолосый юноша лет восемнадцати с такой радостной улыбкой и такими сияющими глазами, будто он увидел самых лучших друзей.
- О-о-о, наш брат наборщик! Давай лапу! Мне Петруха говорил о тебе, товарищ оратор. Ты безработный? Не горюй, брат, после революции мы моментально в сытинской типографии устроимся. Самая большая типография в России! Не веришь? Ей-ей!
- Да что ты на него набросился, Сережка? Дай осмотреться, - одернул юношу Петр. - Познакомься, Павло, с нашим батькой, его вся улица дядей Максимом кличет.
С сундука степенно поднялся приземистый старик, с темным, словно дубленым лицом и умными голубыми глазами. Из копны белокурых с проседью волос и небольшой двухвостой бороды лицо выступало как из рамы. В длинной посконной рубахе, подпоясанной веревочкой, в черных валенках с обрезанными голенищами, он походил скорее на крестьянина, чем на рабочего.
Дядя Максим улыбнулся и протянул мне руку.
- Добрый день, сынок! Дружок моего Петрухи? Ну, садись, гостем будешь. - И он так давнул мне руку, что я невольно поморщился: вот силища!
Я сел на уголок скамейки, против старика. Сережка тотчас устроился рядом.
- Хорошо бы, папаша, самоварчик поставить, - сказал Петруха.
- А как же, - охотно отозвался отец, - без чаю и язык не вертится и дело не спорится. Аринушка, - позвал он в сторону занавески, - заправь-ка нам самоварчик. Гость пришел, калякать будем.
Занавеска отдернулась, и оттуда вышла высокая благообразная женщина с вязаньем в руках. Окинув меня приветливым взглядом карих глаз, она низко, по-русски, поклонилась.
- Здравствуй, сынок! Вы тут побалакайте, а я сей минутой вернусь.
Арина Власовна вышла.
Сережка снова повернулся ко мне:
- Стрелять умеешь, оратор? Плохо? Не беда. Пойдем в лес, я тебя живо выучу. Стреляю, как Следопыт, могу нулю в пулю всадить, право слово. Не веришь?
- Знаем мы, какие ты пули отливаешь! - засмеялся Петр. - Помолчи немножко, дай и другим слово молвить, сорока-белобока!
- Молчу, молчу! - Сережка зажал рот ладонью, смеясь одними глазами.
Я с удовольствием смотрел на этого веселого, жизнерадостного юношу. Он ничуть не походил на безработного да еще голодающего. Молодое, свежее лицо с вздернутым носом и румянцем во всю щеку свидетельствовало о здоровье и радости жизни.
- Так, та-а-ак, - заговорил старик, критически обозревая мою фигуру. - Стало быть, и ты оратель? Вот чудо! Малый усов не отрастил, а уж народ учит, на митингах балакает. Врет, поди, Петруха?
Я не сразу нашелся, как ответить на такую неожиданную критику. Старик лукаво улыбнулся, показав здоровые, крепкие зубы.
- И народ слухает тебя, сынок?
Петр поспешил мне на выручку:
- Еще как слушают, папаша! Я сам слушал, когда он на митинге домашней прислуги выступал.
- С прислуги чего взять? Бабы, - спокойно отпарировал отец. - А у бабы, говорят, волос длинен, да ум короток.
Желая как-нибудь выпутаться из неловкого положения, я ополчился против старинной пословицы и привел в пример Елену Егоровну:
- Кухарка, а держит себя с большим достоинством и рассуждает умнее других мужчин.
Старик пожал плечами:
- Оно конечно, бывают и бабы с толком. Моя Арина Власовна тоже не даст себе на мозоль наступить. Всяко бывает.
Я понял, что моя "агитация" за равноправие женщин повисла в воздухе.
- А насчет возраста, папаша, - опять вмешался Петр, - ты это зря. Дело ведь не в годах, а в голове, в науке, в знаниях.
- Так, та-а-ак, - согласился старик, поглаживая бороду. - Ноне и яйца курицу учат и теленок волка дерет. Ученье - оно конечно, того, дело большое. Ученье, говорят, свет, а неученье - тьма. Ученый человек и богу лучше молится, святое писание знает, а мы что, тяп-ляп - и клетка.
Петр поморщился, Сережка смешливо фыркнул.
В этой семье религия, по-видимому, была яблоком раздора. Как бы желая оправдать отца, Петр живо повернулся ко мне:
- Ты, друг, не думай, что мой батька святоша какой-нибудь. Бога-то он почитает, а для царя ружьишко готовит, по митингам ходит, собирается у помещиков землю оттяпать, против социализма тоже не возражает.
- Моя вера социализму не помеха! - резко оборвал сына старик. - Христос сам первым социалистом был, всеобщую любовь и братство проповедовал.
Петр сразу загорелся и пошел в наступление:
- Какое братство, батя? Какую всеобщую любовь? Христос учил любить врагов своих, учил терпеть и покоряться всякому начальству. А кто наши враги? Кто начальство наше? Буржуи, помещики, цари да министры и прочая сволочь. Значит, ты обязан любить их? Лизать им пятки? Гнуть шею? А они с тебя будут шкуру драть…
Старик нахмурился и сердито погрозил сыну пальцем:
- Но-но, ты не очень завирайся! Как может Христос против народа идти? Где оно, это самое, указано?
- В священном писании, батя, в евангелии, - продолжал напирать Петр. - Мы призываем к восстанию, к революции, а Христос - к терпению и покорности. Откуда ты взял, что он первый социалист?
- На митинге эсеры говорили, - покосившись на икону, ответил старик.
С каждой минутой он все больше мрачнел. Густые, ершистые брови сдвигались над переносицей.
Сережка молчал, весело поглядывая то на отца, то на брата. А Петр не унимался:
- Христос, скорей, соглашателем был, папаша, оппортунистом, а не социалистом. Он хотел помирить бедных с богатыми, угнетенных с угнетателями, овец с волками, а награду обещал на "небе", которого и в природе-то не существует. Все это господские сказки, батя, для темного народа выдуманы, а ты перед ним, - Петр ткнул пальцем в сторону иконки, - на коленях стоишь, лбом пол прошибаешь…
Отец вскочил с сундука и трахнул кулаком по столу.
- Цыц ты, богохульник! Врешь ты все! Как это можно, чтобы Христа не было? А кто сотворил всю эту карусель? - он сделал широкий жест над головой.
"Какая страшная сила религия, - думал я, слушая горячий спор отца с сыном, - как велико еще невежество народа и как слепа вера в богов и чертей! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: отцы духовные веками держали в плену живую человеческую мысль, жгли на кострах инаковерующих, сеяли мрак и невежество".
В детстве и ранней юности я на самом себе испытал ослепляющую силу суеверий и многое мог бы сказать дяде Максиму. Но сейчас я не хотел раздражать его и сводить весь разговор к вопросам религии. Незаметно сделав знак Петру, я обратился к взволнованному старику:
- Скажите, дядя Максим, почему вас так земля беспокоит? Вы же рабочий, а не крестьянин?
Тот живо повернулся ко мне.
- Так-то оно так, мил человек, руки у меня, положим, рабочие, вот они, - он показал мне свои бугристые ладони и крепкий, как камень, кулак. - Хороши? Можно сказать, не руки, а крюки. А вот душа-то у меня мужицкая, крестьянская, к земле тянет. Из деревни на фабрику к Прохорову я по нужде ушел, потому - развернуться негде. Там у нас брательник остался да дочка старшая, а земля - ошметки одни: там клочок, здесь клочок, а промеж господская влезла. "Ты, говорит, в объезд гони", - а объезд десять верстов да обратно столько. Пока туды-сюды смотался - и день кончился. Когда ж работать-то? Эсеры правильно говорят: земля ничья, - стало быть, общая, божья земля. Надо ее, матушку, захватить да и поделить поровну, по душам то есть.
Я хотел было продолжить разговор, надеясь доказать старику, что при уравнительном землепользовании в деревне опять начнется классовая борьба, опять появятся свирепые эксплуататоры-кулаки, начнут душить бедноту и, конечно, никакого социализма на деле не получится.
Но тут распахнулась дверь и с кипящим самоваром в руках вошла Арина Власовна. Сережка бросился навстречу и, выхватив из ее рук самовар, ловко поставил его на середину стола.
Вскоре мы уже все сидели за столом и с удовольствием пили горячий чай. Разливала мать семейства.
Разговор тотчас возобновился и стал общим. Даже мать изредка подавала реплики, неизменно поддерживая в споре мужа и осаживая ребят.
К концу чаепития явился младший сын, Мишка. Это был крепыш лет тринадцати, с горячими, карими, как у матери, глазами, белобрысый и низенький, как отец, почти квадратный, похожий на пенек. Он живо подбежал к столу и, вынув из кармана горсть медных монет, торжественно разложил их перед матерью:
- Получай, мать, от трудящегося человека!
- Деньги принес? - удивилась та, пересчитывая медяки. - Тридцать восемь копеек? Вот сокол ясный! - Но, глянув в лицо мальчика, она вдруг ахнула - О матерь божья, опять глаз подбитый! Ну что нам с ним делать, отец?
Мишка отвернулся и сердито буркнул:
- А я ему два подбил, пусть не лезет, черная сотня!
- Правильно, братишка! - со смехом поддержал Сережка. - Спуску никому не давай! Поди, с Федькой поцапался?
- С ним, - подтвердил Мишка. - Он меня голоштанником обозвал, а я его буржуёнком, черносотенцем. Он за царя, а я против. Ну и пошла война!..
- Он ведь большевик у нас, - подмигнув мне, пояснил Петр. - Нашу, большевистскую печать разносит.
- А то нет? - задорно вскинув ершистую голову, отозвался Мишка. - Вот она, пожалуйте вам!
Он выхватил из кармана тоненький журнальчик и бойко прочитал вслух:
Царь испугался, издал манифест:
Мертвым - свобода, живых - под арест!
- Здорово? А вот еще чище, вы только слухайте! - И Мишка продолжал:
Важный дворянин,
большой семьянин,
в тереме гуляет,
столом гадает:
- Стол мой, столишко,
один сынишко,
семь дочерей,
бабка да мать,
куда бежать?
- Во какая загадка! Это про царя, - разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. - Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.
Отец встревожился:
- Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?
- Ничего я не куролесил. Я продавал газеты "Новая жизнь" и каждому потихонечку подсказывал: "На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!" - и газеты мигом расхватывали.
- А дальше что?
- А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался - и цап меня за руку. "Городово-о-ой!" - кричит. Ну, я и того…
Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.
- Как же ты ушел от него?
- Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!
Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.
Отец сурово нахмурил брови.
- Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…
- Да, да, милок, брось, сиди дома, - поддержала мать. - А то опять тебя схватят…
Мишка дерзко посмотрел на отца.
- Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…
Дядя Максим оборвал его:
- Вот тебе всыплю огонька березовым веником!
- Зря, отец, шумишь, - серьезно заметил Петр, - Мишка полезное дело делает.
- И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, - поддержал и Сережка.
Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:
- Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…