Да, вызволили меня мои козаки родные, и не раз после привелось мне их в бой водить. Теперь, все меньше и меньше таких людей, а скоро их вовсе будет мало или совсем не останется… Не устоять тогда Украине против натисков иноземных. О, мазеповщина, мазеповщина, дорого ж ты достаешься моему бедному народу!..
В эту минуту послышалось щелканье и звон отворяемого замка. В комнату, будто крадучись, проскользнул Мазепа.
- Чего крадешься? - с горькой усмешкой спросил Палий, - не бойся, - я не укушу.
- Цепных собак мне нечего бояться, а ты к тому же еще и старый пес, беззубый, - попытался сострить вошедший.
Ответом на эту плоскость был презрительный взгляд, заставивший смутиться даже Мазепу.
- Что тебе надо? - спросил после паузы гетман.
- За что, по какому праву ты изменнически лишил меня свободы? - в свою очередь, задал вопрос Палий.
- Я действовал по указу моего всемилостивейшего повелителя, великого государя московского и его пресветлого величества, царственного братца… Такова воля государей: повелели взять тебя под стражу, аки разбойника, и представить под караулом в "Приказ".
- А давно ли царь меня собольей шапкой наградил и казной дарил! - возвысил голос заключенный.
- Знаю, знаю… То-то и прискорбно, что ты не оценил монаршей милости, не возвратил захваченных городов и прочих маетностей и тем вызвал праведный гнев государев. Тебе я и раньше писал об этом.
- Я рад служить его величеству, московскому, царю; но Украина мне дороже Москвы. Матери я не продам ни Петру, ни Карлу.
- Кстати, - будто вспомнил гетман, - ты обвиняешься в сношениях со шведами.
Палий тяжело вздохнул и снова так посмотрел на Мазепу, что, казалось, самые сокровенные мысли последнего ему стали вдруг ясны, до того ясны, будто он читал раскрытую перед ним книгу.
- Теперь я знаю, кто сочинил на меня донос в Москву, - выговорил вдруг узник твердым голосом.
- Знаешь?
- Да! Это дело рук твоих и твоего поганого змееныша Орлика. Вы оклеветали меня, как раньше оклеветали многих честных сынов Украины. Тебе захотелось моего золота, да? Так подавись же им. Царь далеко, царь не знает, как ты роешь ямы землякам, где ему знать! Будь же ты проклят! Проклята женщина, вскормившая тебя! Радуйся, доносчик, да не очень, придет и твой час!
- Палий, смотри, я не обращу внимания на твои седины, на твой сан и угощу тебя на прощание плетьми. Слышал?
- Слышал, - как не слыхать! Если ты заковал сонного гостя в оковы, не пощадив ни его седин, ни нашего векового гостеприимства, то долго ли тебе исполосовать меня плетьми? Помни только, что от тебя, от руки твоей не может быть бесчестья. Вспомни, как московский царь во время пирушки заспорил и дал тебе пощечину. И ты потом лизал, как пёс, руку, ударившую тебя.
- Замолчи! Петр еще вспомнит… - крикнул, было, взбешенный гетман, но спохватился и прикусил язык. - Так знай, старик, что если ты не перестанешь сквернословить, то твоя спина задрожит под ударами ремня.
- Не хвастай, гетман!.. Если бы ты и взаправду заставил вздрогнуть мою старую спину от ударов, то задрожала бы со мной и вся Украина от края до края. Меня поддерживает и любит придавленный тобой народ. Не обожгись, гетман. Не так ты уж силен, как тебе кажется. Сильные не бывают доносчиками.
- Не заговаривайся!
- Я знаю, что мне говорить…
- Теперь ты в моих руках.
- А все же без царского указа ты и волоса не тронешь на моей голове. Тебе вот, кажется, что жизнь наша длинна и долга, что мы ее сначала станем переживать. Неправда это! Оба мы, и ты, и я, одной ногой стоим в "домовине". Смежатся очи вечным сном и откроются они уже не здесь, не в этом мире, нет… И тебя и меня потребуют к ответу перед престолом Всевышнего, и оба мы будем не судьями, а судимыми.
И спросят нас: "А что ж вы делали на грешной земле?". Меня спросят, - я скажу: с нехристями воевал, татар и турок бил, пленных и невольников освобождал, ляхов тоже бил, тогда стоило… Так и скажу: воевал, пока проклятый гетман не вырыл мне яму своей клеветой… И о грехах скажу… Бывал грешен, бывал… Упивался горилкой и медом, а потому, что лыцарь был, казак "на всю губу"… Поругают меня там, поругают да и простят… А когда тебя приведут на суд, что ты ответишь?.. Скажешь: земляков грабил, на своих доносы писал, чтобы овладеть их богатством. Клеветой начал жить, обманом жил, да так и кончить думаешь?.. Ой, не выгорит!.. Припомнишь мое слово!.. Знай, что нас праведно рассудят. Не в московском Приказе, нет, а там, высоко-высоко, откуда солнышко к нам приходить, где зорьки сияют.
Несколько секунд старцы стояли друг против друга, сохраняя гробовое молчание. Но вот Мазепа не выдержал, опустил голову и вышел из комнаты, не произнося больше ни слова. Умышленно или вследствие рассеянности, но светильник он оставил в углу.
Узник внимательно осмотрел свою временную, тюрьму и заметил на печной лежанке несколько запыленных книг. Он взял наудачу первую из них - это было евангелие.
Скамьи из комнаты будто умышленно были вынесены, и узнику даже присесть было негде. Для его отдыха, видно, был предназначен грязный пол, так как на узкой лежанке старику трудно было поместиться, да и цепи мешали.
Палий раскрыл книгу на первой попавшейся странице и, набожно осенив себя крестом, громко и отчетливо прочел следующее: "Мне отмщение, и Аз воздам".
Слова эти повергли старца в глубокую задумчивость, и ему захотелось проникнуть в их сокровенный смысл. На лбу его появился ряд новых глубоких морщин. Отдавшись всецело своим думам, Палий на время отрешился от окружающего, и суета мирская уже не могла переступить через порог темницы.
Оставим старца с его думами и посмотрим, что делается в городе.
В обыкновенные дни Бердичев в эти часы уже засыпал, и жизнь, по крайней мере, наружно, замирала в нем. Но сегодня, благодаря праздничному дню и присутствию гетмана со свитой и конвоем, Бердичев преобразился. Везде блестели огни в окнах, слышался говор и смех.
В числе немногих казаков, взятых Палием с собой, находился и Микола Сивый. Микола Сивый сам напросился в конвойцы полковника, так как у него в Бердичеве была замужняя сестра, и ему хотелось хоть в кои веки проведать родню.
Сестра до отвалу могла напотчевать его варениками, каких по выражению запорожца, "сам султан не едал".
Микола любил своих родичей, но более всего был люб ему племянник Данько, быстроглазый четырнадцатилетний мальчуган, ожидающей с нетерпением признаков усов и возможности удрать в степь.
- А, ты еще не спишь, козарлюга? - обратился Микола к своему любимцу. Ну, садись.
- Дядько, вы давно у батьки Палия? - спросил мальчик.
- Давно.
- Отчего же его зовут батьком?
- Оттого, что он батько и для нас, и для всей Украины.
- А кобзари про него поют?
- А рази ты не слышал?
- Слышал…
- Так и не спрашивай про то, что знаешь. Если же хочешь знать, кто наш батько Семен Палий, то я тебе расскажу.
- Дядько, расскажите, расскажите!
- Слушай же - запорожец вытер рукавом свои молодецкие усы, крякнул и начал - наш батько родом из Борзны. Я, видишь, только бурсы понюхал, а он и семинарию превзошел, и по-латыни так тебе и чешет. Сначала он был полковником охочекомонным, а уже гетман сделал его начальником реестровых казаков в Хвастове. Но он сам держит казаков, вот, к примеру, я… Мы с батьком нехристей бьем, освобождаем пленных соотечественников и, вообще, христиан.
- Это я знаю, - перебил Данько, - а вы, дядько, расскажите лучше, как батько в Сичи был, как он воевал.
- Говорю, не перебивай!.. До всего дойдем. Надо, брат, по порядку. Да, был он и в Сичи, одним из первых сичевиков был. Мы с ним и под Царьград ходили и под бахчисарайским ханом перины сжигали. А чего мы в Кафе наделали, вот было-то смеху.
- А ну, ну, дядьку.
- Нет ты еще малый, на губах молоко видно… После узнаешь. Да, отпалили шутку. Хан у нас побывал в плену, едва откупился. А батько тоже раз оплошал и достался в руки ляхам. Они его в Магдебурге упрятали и продержали в крепости около года. Ни царь Петро, ни гетман не хотели освобождать батька. Тогда мы порешили его сами освободить.
- Но как же вы это сделали? - спрашивал мальчуган сверкая глазами.
- Сумно стало на душе у казаков. Вот и придумали мы такую штуку. Из Украины отправился огромный обоз, товары ввезли на высоких возах, запряженных волами. Везли муку, дерево, кожи, больше кож. К Магдебургу подошли вечером и попросились подночевать. Сначала нам отказали и грозить еще вздумали. Тогда мы послали для переговоров жидов-ищеек. Они вмиг все оборудовали, разумеется, с помощью злотых и червонцев. Не только нам разрешили ночлег, но и выгон еще дали, чтоб скот попасти. Только опустилась ночь, просьба была исполнена.
Ночь настала темная-темная. Жидки перепоили караульных, а тем временем из-под шкур и мешков начали вылезать вооруженные казаки… Нападение было так стремительно, а защита так вяла, что палиивцы без труда освободили своего батька, часть пушек заклепали, а часть взяли с собой. Когда магдебурцы хватились пленника, его, и след простыл.
- Ах, молодцы казаки! Ах, голубчики! Как же они хорошо это сделали! - волновался мальчик.
- Да, братик, молодцы!.. Магдебурцам оставили товар, чтоб было чем слезы вытирать.
- Ах, молодцы! Вот люблю таких.
- А сам кем будешь?
- Запорожцем.
- Брешешь.
- Я брешу?
Мгновенье, и мальчик, упав на колени перед образом, начал креститься в подтверждение своих слов.
- Видите, дядько, как я брешу, - сказал он с гордостью, подходя к столу…
- А батько задаст трепку, - поддразнивал казак.
- А я удеру.
- А он поймает…
- А я снова удеру, в самую Сичь.
- Ну, помогай тебе, Боже. Мне пора на гетманский двор.
Когда Микола Сивый добрел до гетманского двора, несчастный узник продолжал стоять в прежней позе, склонившись над евангелием, и при свете догорающей светильни глядел на темные буквы, из которых складывалась многознаменательная фраза: "Мне отмщение, и Аз воздам". Лицо заключенного вдруг просветлело. Он уразумел, наконец, смысл этих слов, и гетман со всем его величием, со всей его временной гордыней и силой казался ему теперь ничтожным и жалким…
Светильник погас, но в душе Палия загорелся новый свет.
Мазепа хорошо помнил нанесенную ему много лет тому назад царем Петром обиду. Но резкое прямое напоминание Палия об этой обиде было для гетмана равносильно новой пощечине. А тут еще эти грозные обвинения, сыплющиеся с уст старца, стоящего одной ногой в могиле. Не мог Мазепа никак забыть и последнего взгляда, брошенного ему вдогонку, преисполненного самого уничижающего презрения. Гетман не мог найти себе места. Постель казалась ему жесткой и слишком горячей, в комнатах было душно, но не успевал он распахнуть окно, как порывы сердитого ветра начинали еще больше раздражать его нервы.
"Этой ночи, кажись, конца не будет!" - думал гетман, машинально теребя свои седые усы. Он несколько раз закуривал трубку, но табак казался ему отвратительно-горьким, и он швырял драгоценные чубуки, куда попало.
"Я думал, что вздохну свободно, когда этот гад очутится у меня под замком; думал, что легче, мне станет - рассуждал Мазепа, а вышло иначе. В груди словно свинец расплавленный кипит. Нет, я только тогда почувствую облегчение, когда мой ворог сложит голову на плахе, или живой будет заточен в сибирских тундрах. Любопытно будет пересчитать его сокровища: народная молва раздувает их, а все ж он страшно богат. В награду я, конечно, получу свою долю, А это будет львиная доля. Не знал ты, Семен, для кого клады зарываешь".
Гетман снова попытался лечь и даже погасил огонь. Но не успел сон коснуться усталых век, как до слуха Мазепы долетел подозрительный шорох. Старик сейчас же вскочил на ноги, сорвал со стены пару заряженных пистолетов и осторожно, как крадущийся тигр, стал пробираться к двери!
Щелкнули курки. В эту самую минуту послышался вопрос:
- Кто идет?
- Орлик, это ты? - спросил, в свою очередь Мазепа.
- Я.
- Что ты тут делаешь в такой поздний час?
- Сначала я работал, а затем стал молиться.
- Молитва, сынку, хорошее дело, но на все есть время и место. Ты и меня вот разбудил.
- Простите, пане-гетмане.
- Да я только так, к слову. Мне всюду представляется предательство, измена.
- Времена татя.
Мазепа вернулся в опочивальню, Орлик остановился у притолки.
- Арестанта завтра ночью отправим? - спросил он после паузы.
- Да, как стемнеет.
- А людей его?
- Людей сегодня следовало бы выпроводить. Сколько их?
- Всего шесть человек. Я им покажу перстень Палия в доказательство, что это его воля, и дам письмо к полковнице.
- Молодец ты, что не забыл, снять его… У как играет!.. Даже при лампаде и то сверкает. Дорогая штука… Верно, от хана крымского разжился. Возьми себе его… Орлик низко поклонился.
Великодушный гетман, как видно, щедро распоряжался краденым чужим добром. Единомышленники расстались, пожелав друг другу спокойно провести остаток ночи.
Все спало в гетманском доме, не спали только казаки Палия. Сбившись в кучу в самом конце двора, они вели шепотом, оживленную беседу. Микола уже вернулся, и все были в сборе.
Худой как высохшая тарань, запорожец тонким фальцетом рассказывал следующее:
- Сижу я, братики, под вербою за воротами да семечки "лузгаю". Вдруг идет мимо коваль Степанчук
- "Здорово, кум" - говорю ему. "Здорово, кум", ответил он и сделал знак, означающий: иди за мной, - дальше корчмы не забредешь… Пошли… Полоснули и по одной, и по другой, по третьей… И не заметили, как усы намочили. Вот тут кум и разболтался. Страсть, чего наговорил. - Казак опасливо оглянулся и закончил шепотом: - сказывал он, что, по приказу гетмана, заковали нашего батька в железо и что его повезут до Москвы.
- Что ты брешешь! - вскрикнул Микола.
- Тсс… не брешу я… Подождем дня, - видней будет.
Смущенные страшной вестью, казаки, всю ночь не смыкали глаз, обсуждая, что делать, если их вождь изменнически превращен из почетного гостя в арестанта.
- Если это, братцы, правда, - сказал Микола, - то пусть пятеро из нас на месте лягут за батька, а шестой чтобы бежал оповестить пани-матку и товариство. На узлы - кому бежать, кому остаться.
Выпало бежать Миколе Сивому.
- Я тоже хочу эту наемную гетманскую ватагу пошевелить, а после и наутёк, - заметил Микола.
Только взошло солнце, казаки Палия были вытребованы к Орлику.
- Вы знаете этот перстень? - спросил писарь.
- Еще бы не знать: это нашего батька перстень; ему хан татарский дал, когда мы его из плена выпускали.
- Хорошо. Так вот полковник Палий приказывает вам сейчас же вернуться в ваш Хвастов и передать его жене, полковнице, это письмо в собственные руки. Его же здесь задёрживают важные дела.
- А может, гетманские кандалы? - спросил Сивый.
- Что? - нахмурился Орлик.
- Я уже сказал, а теперь не Петровка.
- Поняли меня? Ступайте же, подкрепитесь на дорогу, и айда, - добавил писарь.
- Хорошо. Мы-то в самое пекло поскачем, только пусть наш батько благословит нас в дорогу и сам прикажет - объявили палиивцы.
- Но я ведь от его имени. Вот перстень, - настаивал Орлик;
- Перстень и украсть недолго.
- Я вам приказываю повиноваться, иначе вы будете иметь дело с самим ясновельможным гетманом.
- Хоть с самим ясновельможным сатаною, а без батька не поедем, - было ответом.
- Я вас плетьми проучу, - крикнул, выведенный из себя, писарь и схватился за саблю.
Запорожцы грузно опустили мозолистые руки на эфесы своих огромных тяжелых саблюк и, постукивая коваными сапожищами, вышли во двор причем поспешили занять позицию у колодца, где были свалены бревна.
- Я вас перестрелять велю, - крикнул Орлик.
- Стрелять, так стрелять, - равнодушно ответили казаки.
На самом деле Орлик всячески решил избегать пальбы, чтобы не вызвать волнения в городе.
Был вытребован отряд сердюков, и им приказано было немедленно обезоружить бунтовщиков. Сердюки, как голодная волчья стая, колонной ринулись к колодцу; сабли скрестились, зазвенела сталь, но в первых рядах нападающих сразу явился такой урон от кривых "шаблюк" что колонна отступила. Еще два приступа, и по двору засочилась кровь нападающих. Казаки держались стойко. Вдруг они сняли шапки, перекрестились на восток и начали целоваться. Это было последнее прощальное лобзанье боевых товарищей.
- За батька!.. На смерть! - крикнуло шесть здоровенных глоток, и палиивцы бросились, с львиной отвагой на гетманских наемников.
Пользуясь суматохой, Микола Сивый, согласно жребию, проложил себе путь к полуоткрытым воротам, где он раньше облюбовал привязанного к решетке степного скакуна Орлика. В один миг он перекинул поводья, вскочил в седло и был таков.
- Держи! Лови! Стреляй!.. - раздались крики.
Кто-то наудачу выстрелил вдоль улицы. Проклятая шальная пуля впилась в плечо казаку, он качнулся в седле, но сейчас же оправился, и с новой силой вдвинул в бока лихого скакуна свои обитые серебром каблуки.
Резня продолжалась до тех пор, пока последний палиивец не испустил дух под ударами гетманских наемников.
- Прощай, батько! Твои "дитки" тебя не покинули! - крикнул запорожец, склоняя голову под ударами сабель.
Орлик хорошо знал силы своего лихого скакуна, купленного за дорогую цену у крымского мурзы еще жеребенком, и потому мысль о погоне он сразу отбросил в сторону, как неисполнимую и безрассудную.
Беглец вскоре оставил далеко за собой пыльный Бердичев и скрылся в лесной чаще. Однако, бешеная скачка, наконец, дала себя знать. Конь начал менять свой аллюр, на крутых поворотах он уже заметно пошатывался и даже раз-другой споткнулся, и только железная рука всадника, вовремя натянувшая поводья, спасла его от падения.
- Конь мой! конек мой золотой! Донеси меня до хутора Рудого, - там я найду поддержку, и ты отдохнешь, - шепчут побледневшие губы казака. - Боже мой, да неужели он падет, и я останусь пешим среди леса дремучего?!
Эта мысль была боле чем ужасна для гонца. Она заставила вспомнить его о ране. Боль усиливалась. Казалось порой, что кто-то раскаленным железом выжигает рану и дробит на мелкие части кости. Румянец исчез с лица запорожца, его щеки пожелтели, глаза ввалились, но в них еще светился прежний, энергичный огонь.
- Выноси, коник! - повторял почти бессознательно гонец, так как перед его глазами уже расстилается какой-то странный зеленоватый туман. В ушах звенит; голова кажется тяжелой-тяжёлой, будто ее наполнили горячим свинцом.
Но вот хвоя сменилась березняком, дорога круто повернула вправо и вскоре прожала меж двух зеленых стен густо разросшегося орешника. Откуда-то потянуло дымком.
- Дай, Боже, сил моему коню! Уже близка первая остановка, без новой подставы я пропал. И письмо не доставлю пани-полковнице, да и я сам много не проеду. Горит проклятая рана, огнем горит.
Удалой скакун донес гонца до первого привала.
Навстречу вышел сам Рудый, владелец лесного хуторка. Микола Сивый передал ему в нескольких словах все случившееся в Бердичеве за последние сутки, и, пока ему седлали другого коня, он перенес мучительную перевязку раны.