Много бед и горя выпало на долю многострадальной Украины. Рвали ее на части чужие, а чего не могли или не успевали сделать чужие враги, то доделывали свои. Свои порой бывали хуже чужих… Люди, захватившие власть в свои руки, вечно колебались из стороны в сторону и искали поддержки и опоры то у одних соседей, то у других. Гетман Украины, лежащей на правом берегу Днепра, Дорошенко, опасаясь Москвы, льнул к туркам и татарам, зная, что ни султану, ни хану крымскому нет дела до внутренних распорядков украинского народа, - им лишь бы, как проголодавшемуся волку, сорвать, где можно, и что можно, а там хоть трава не расти. Гетман левобережной Украины, Самойлович, крепко держался Москвы и поэтому являлся врагом Дорошенка и всех, кто думал иначе, чем он. Но трудней всех приходилось кошевому атаману Сирку. Он вечно был не меж двух огней, а меж трех-четырех и более… Ему часто приходилось менять союзников и искать поддержки у того, против кого еще вчера он обнажал свою острую казацкую саблю. Но это происходило не по легкомыслию и не из корысти, - атаман наш никогда не был корыстолюбцем, - а горькая нужда, неотвратимая необходимость заставляли его поступать так, а не иначе. Ему дорога была воля казацкая, и, чтоб отстоять эту волю от недругов, он готов был заключить союз с самым заклятым врагом. Любил наш атаман волю, но не меньше воли любил он и правду, чем меньше видел он правды на земле, тем сильнее и крепче любил ее.
- Правда - сирота, ее все обижают, - говаривал Сирко, - а сироту и Бог велел жалеть…
Однажды гетман Самойлович прислал Сирку письмо и строго-настрого выговаривал за то, что татары кочуют в запорожских степях, а кошевой делает вид, что ничего не замечает.
- У татар сено в этом году не уродилось, - ответил кошевой гетману, - а разве не бывало, что и запорожцы, когда не хватает корму для стад и табунов, тоже перекочевывали в крымские степи? - пояснил он далее. Это дело соседское, издавна вошедшее в обычай; долг платежом красен. Когда бы, пан-гетман, сам черт помогал людям в нужде, то и его чураться не следовало бы, не даром говорится: "Нужда и закон изменяет". Если же мы, живя по соседству с татарами, помогаем при случае друг другу, то человеку разумному это не должно казаться удивительным…
Вот как рассуждал и отписывался старый запорожец. Да и вообще низовые рыцари, или, по-ихнему "лыцари", за словом в карман не лазили и умели подчас угостить неугодного им человечка таким ответом, что ему оставалось только за ухом почесать да проглотить казацкую присылку на доброе здоровье…
У больших, видных людей и врагов больше. По их следам бежит зависть, от зависти не отстает клевета; а уж когда эти две сестрицы сойдутся вместе, то не жди добра, - добра не будет, а зла не оберешься… Военная слава Сирка, всеобщее уважение, которым было окружено его имя не только в Сечи, но и во всей Украине - все это только разжигало злобу его противников. Боевые успехи кошевого не давали спать обоим гетманам - и Дорошенку и Самойловичу. А все вертевшиеся возле гетманской булавы, в чаянии великих и богатых милостей, со своей стороны рады пыли швырнуть бревно под ноги отважного запорожца. Приспешников же этих и блюдолизов развелось тогда много в Украине, и в гетманских дворах, тесно было от них. Сирко и не чувствовал, что над головой его собираются грозные тучи, что клевета и злоба роют ему глубокую яму, и не миновать ему этой западни.
Москва ценила заслуги кошевого атамана, - быть может, там удивлялись его боевым подвигам; но доносы Самойловича, выставлявшего Сирка перед царем человеком ненадежным и опасным, не могли не поселить известного недоверия к вождю низового запорожского войска. Клевета всегда оставляет след.
В то время, когда атаман со своими молодцами одерживал одну победу вслед за другой, в то самое время враги Сирка усердно плели свою паутину. Распространились слухи, что кошевой атаман сам уже подумывает о гетманской булаве и не сегодня - завтра и протянет к ней свою сильную, железную руку. У страха глаза велики. Отказаться от гетманских почестей и доходов никому не хотелось: а приспешники и многочисленные клевреты украинской старшины боялись лишиться крох перепадавших им с гетманского стола.
В Москву полетели письма, доносы. В этих доносах Сирко выставляли опасным бунтовщиком, желающим порвать прежние связи с Москвой, посеять в Украйне новую, смуту и предаться со всем войском запорожским султану. Враги не скупились на обвинения, а обвиняемый и не думал о грозящей опасности: не свое личное, а общее дело занимало его. В городах и селах его несчастной родины неистовствовал Нурредин-султан с белогородским мурзой Тенмахбетом.
Наконец эта черная туча начала редеть и рассеиваться, как рассеивается дым, гонимый ветром. Оставив за собою целый ряд пылающих городов и обращенных в пепел деревень, союзники повернули домой. Нурредин спешил в Крым, а мурза к Белогороду.
Весенняя распутица давала себя знать: выбиваясь из сил лошади уставали и падали. Еле-еле дотащился мурза со своими белогородскими татарами до речки Куяльника, и на рубеже своих владений принужден был остановиться, так как измученные лошади положительно отказывались служить. Ветер гнал с моря тяжелые клубящиеся тучи, и они опускались всё ниже и ниже над степью. Круто приходилось татарам. Мокрая, размытая дождями земля, непрестанные дожди, - негде голову преклонить, нельзя обогреться и обсушиться у пылающего костра; потоки воды заливают огонь, а резкий ветер гуляет по степи и воет, и злится, и теребит промокшую насквозь одежонку.
Вот унылые мутные сумерки незаметно слились с непроглядной ночью. Темна и грязна необъятная степь. Шум беспрерывно падающего дождя заглушает похрапывание коней. Изредка только слышится злобное проклятье на гортанном языке или вырвется вдруг мольба к милостивому пророку, за какие-то провины отступившему от правоверных и пославшему на них непогоду. До самого рассвета ни на одну минуту не прерывался дождь. Чуть забрезжило мглистое утро, дождь уменьшился, и был отдан приказ седлать лошадей.
В эту самую минуту в сизом, волнующемся тумане обрисовались силуэты быстро приближающихся всадников. Татары так растерялись, что начали метаться, как угорелые, а по степи, уже пронесся боевой клич запорожцев.
Казаки врезались острым клином в самую середину татарской ставки, проложили себе саблями порогу к шатру мурзы, схватили его вместе с несколькими приближенными и, щедро рассыпая удары направо и налево, умчались с быстротой степного вихря.
Нападение это было так неожиданно и так стремительно, что если б не исчезновение самого белогородского мурзы и не трупы, валяющиеся по пути к его шатру, то эту бешеную атаку легко можно бы принять за сновидение.
Татарские кони не успели отдохнуть, чтобы можно было серьёзно подумать о погоне.
- Это шайтан налетел! - испуганно перекликались лишившиеся вождя татары.
- Сам Сирко был здесь! - раздавались смущенные голоса.
Небольшой отборный отряд лихих всадников бросился, было, в погоню за отчаянными смельчаками; но, проскакав не более версты, принужден был возвратиться вспять, так как, хотя и выносливым и резвым, но загнанным татарским лошаденкам не под силу было настигнуть запорожских скакунов.
Мурза Тенмахбет в момент неожиданного нападения собирался стать на молитву, но вдруг послышалось шлепанье лошадиных копыт по размытой земле, в тумане глухо прозвучало несколько выстрелов, кто-то вскрикнул, и кожи, покрывавшие шатер, зашевелились от неожиданного напора всадников. Тучный, заплывший жиром мурза выхватил свою кривую широкую саблю, но воспользоваться её услугами не пришлось: рослый запорожец, будто выросший из земли на пороге шатра, оглушил татарина ударом пики, взвалил его откормленную тушу на плечи и потащил к лошади.
Когда пленник очнулся и пришел в себя, то понял, что для него все кончено: со всех сторон он был окружен запорожцами. Рядом с ним скакали его приближенные, захваченные вблизи палатки. Они так же были, прикручены к седлам ремнями, как и их мурза.
Убедившись, что о преследовании не может быть и речи, запорожцы уменьшили бег. К пленникам приблизился Сирко и первый ласково заговорил с Тенмахбетом. Осведомившись о его здоровье, он приказал развязать ремни, туго стягивавшие занемевшие члены татарина.
- Благодарю тебя, храбрый атаман! - угрюмо ответил мурза, - но если ты хочешь проявить ко мне свою милость, то скажи, какой выкуп ты желал бы получить за мою свободу?
- Об этом после! - сказал Сирко и отъехал прочь от пленников. Поровнявшись со своим зятем, Иваном Сербиным, кошевой повел к нему такую речь: - Слушай, Иван! Я думаю этого мурзу отправить к царю в Москву, а чтоб в пути не вышло какой помехи, так мы с тобой захватим пару-другую молодых казаков и доставим татарву в Курск к боярину Ромодановскому… Мне с ним и о делах потолковать придется… Может, он при случае слово за меня замолвит перед царем, а то ведь враги хотят мне живому очи выклевать. Царь поверит боярскому слову, и тогда нашей старшине не так будет сподручно оговаривать меня перед Москвой.
- Дело доброе, батько! А вы знаете, я с вами на край света пойду! - ответил молодой казак.
- Так мы и сделаем… Отвезем его в Курск, к боярину, и сдадим с рук на руки, а уж там пусть он сам доставит его в Москву.
Только два дня прогостил Сирко в местечке Новом Санжаре Полтавского повета, и затем начал собираться в дорогу. Сопровождать его должен был зять и четыре молодых казака.
Украинская весна была в полном расцвете. На дворе стоял апрель. В прозрачном воздухе неслышно бродил теплый ветерок, умерявший щедрые ласки солнца. Вишневые сады белели по скатам зеленых холмов, все было в цвету: и черешня, и груша, и яблоня; цвела душистая черемуха, распускалась ароматная сирень; в свежей, юной травке пестрели скромные полевые цветы. Рай был на земле!.. Синее прозрачное небо улыбалось красавице-весне, и если порой и набегала серая тучка, приплывшая Бог весть откуда и Бог весть зачем, то вешние ветры спешили подхватить ее и унести, чтоб она не темнила ласкового, светлого горизонта.
Однажды Сирко вышел после обеда в сад отдохнуть. Он прилег под вишней и смотрел, как пчелки суетятся в залитых светом ветвях, как работает крошечная серенькая птичка, устраивая гнездышко. И птицы, и насекомые, и растения - все было поглощено какой-то чудной, созидательной работой, все говорило, щебетало и пело о жизни, о её светлых радостях и немощных заботах. Но вот в прозрачной синеве показался коршун: он расправил свои тонкие крылья и будто застыл, выслеживая добычу, плавно описав затем несколько кругов, он быстро передернул крыльями, и с быстротою пули опустился вниз. Закудахтали куры во дворе, всполошился весь птичник, а через минуту снова настала прежняя тишина, и коршун поднимался снова в вышину, держа в когтях свежую добычу.
Невесёлые думы посетили кошевого: он вдруг почувствовал, что все, кого люди чтут за отвагу, за храбрость, перед кем низко склоняются головы слабейших, что все эти удальцы и храбрецы, начиная с кошевого, такие же коршуны, такие же хищники, брошенные в мир для того, чтобы разрушать, а не созидать, не творить. Неясны были его мысли и ощущения, но ему стало вдруг не по себе.
В эту минуту в нескольких шагах от того места, где отдыхал Сирко, послышались голоса. Кусты густо разросшейся черемухи отделяли его от говоривших, но до него ясно, отчетливо долетало каждое слово. Он узнал голос дочери и её мужа Ивана.
- Слушай, Иван, отговори батька пускаться в такую далекую дорогу, да и сам не езди, - просила молодая женщина.
- Это почему?
- Мало ли у батька ворогов? Когда он с войском идет, его всякий боится; но если вы двинетесь в путь с горстью молодников, то легко может приключиться беда. Вчера еще батько рассказывал, как старшина наш на него зубы точит, а ты сам знаешь: береженого и Бог бережет… Не женского разума дело учить вас, казаков, а только сердце - хороший вещун. Мое же сердце неспокойно: когда оно узнало, что вы поедете, то затрепетало, как пташка, и с того часа я уже не знаю покоя.
- Пустое ты говоришь!.. Разве я могу батьку совет давать? По его слову весь кош запорожский пойдет в огонь и в воду, а ты захотела, чтобы он нас слушал, да в советники брал… Чудной народ вы, бабы, Право, чудной…
- Смейся надо мной!.. Дай Бог, чтоб меня обмануло сердце; только… я верю ему, и страшно мне, ах, как страшно!..
Кусты черемухи раздвинулись, и молодые люди увидели добродушно улыбающееся лицо того, о ком шла речь: перед ними стоял батько и с улыбкой грозил пальцем своей заботливой дочке.
- Тату!.. - прошептала в смущении молодая женщина, машинально обрывая лепестки черемухи.
Отец взял ее ласково за подбородок и с той же улыбкой начал успокаивать ее, говоря, что никакой беды с ними не приключится, что мужа её он долго не задержит, а зато Иван, побывав в гостях у московского боярина, наверно, привезет ей обновку. Каждое новое слово его вливало мир и покой в её встревоженную душу, ободряло и утешало ее. Видя перед собой отца, она чувствовала, что для этого железного человека не существует ни страха, ни опасности, что он все одолеет, все поборет. Но когда отец вышел из сада вместе с мужем, и она осталась одна со своими думами, то прежний страх снова закрался в её сердце, и душу защемила тоска. Её не радовало и не веселило уже и вешнее солнышко, золотившее потоками своих лучей молодую листву, не радовали белые, душистые цветы, не слышала она звонкого щебетания хлопотливых птичек; ей казалось, что с далекого угрюмого севера ползет темная туча и закрывает своими длинными крыльями ясную лазурь безоблачного небосклона.
Короткая весенняя ночь без спора уступила свое место ясному утру. Солнце только что взошло, только что улыбнулось земле, но согреть ее своей лаской еще не успело, и юные зеленые всходы всюду были густо покрыты жемчужной росой. Синеватый туман, курившийся в ложбинах, редел и таял в прозрачном воздухе.
Ворота во двор Сербина были отворены настежь: оттуда только что выехала группа всадников, сопровождавших пленного мурзу. Но у крыльца небольшого домика, до половины закрытого кустами цветущей сирени, еще стояла пара оседланных коней, нетерпеливо рывших копытами землю. Вот на пороге дома показался Сирко; вслед за ним вышел зять с женой. Молодая женщина, по-видимому, хотела скрыть охватившее ее волнение и все крепче и крепче прижимала к груди крошечного ребенка.
- Помни, дочка, что тебе, муж наказывал, да береги хлопчика этого: из него выйдет добрый сичевик! - сказал Сирко. - Пусть растет тебе на утеху, казачеству на славу… Слышишь? - спросил он, заметив, что её глаза уже заволакиваются слезами.
- Слышу, батько! - ответила она дрогнувшим голосом.
- Слезами нам дорогу не поливай, - это не годится. Мы не на битву идем, а в гости идём, и боярин встретит нас честь-честью; я от него и охранное письмецо имею.
Зять тем временем подвел коня атаману, подтянул подпругу в седле Сирко с легкостью юноши очутился и стременах и повернул к воротам. Сербии, наскоро простившись с женой, последовал его примеру. Выехав на дорогу, он привстал на седле, чтобы еще раз взглянуть на сына, и махнул своей красноверхой шапкой. Молодая жена высоко подняла ребенка, а на ресницах её заблестели крупные слезы. Ей казалось теперь, что её сердце соединено какой-то невидимой питью с удаляющимися всадниками и, чем больше натягивается эта нить, тем сильней становится её тоска. Умирающие в отдалении удары копыт отдавались глухой болью в её робком сердце. Но вот все стихло; улеглось и облако пыли, поднятое всадниками; впереди узкой темной лентой вьется дорога; по сторонам её зеленеют поля; жаворонок с песней уходит ввысь, с наслаждением купаясь в прозрачном воздухе и выражая переполнявшее его блаженство звонкой песней.
Всадники уже далеко. Они соединились с молодниками, везущими мурзу, и несутся по гладкой дороге, как выпорхнувшие из гнезда птенцы, которым весело и любо расправить крепкие, упругие крылья. Крылья эти ищут простора, - им тесно в четырех стенах, они рвутся на волю.
В полдень, когда солнце начало припекать не по-весеннему, а совсем уже по-летнему, Сирко решил сделать привал, и казаки спешились. Мурза Тенмахбет хранил угрюмое молчание и только изредка с его уст срывались проклятия, которыми он хотел заглушить жалобу, чтобы не показаться врагам малодушным. Он знал, что ждет его неволя, что из московской неволи ему трудней освободиться, чем из запорожского плена. Запорожцы - соседи, люди хоть и чужие, но не чуждые. Не раз приходилось татарам вместе с ними делить боевые труды и подвиги, и это невольно сближало их. Но Москва нечто чуждое и суровое, - с ней труднее поладить, из-под московского замка трудней уйти.
Тенмахбет, считавший себя непобедимым воином, никак не мог примириться с положением вещей. Когда он предавал огню и мечу польские и украинские города, то был уверен, что совершает дело вполне правое, естественное и даже угодное могущественному Аллаху и его великому пророку Магомету. Раз в душе человека царят потемки, то ему черное представляется белым, а белое - черным, и он не замечает этого. Мурза с раннего детства видел только ложь и жестокость. Окружающие пресмыкались перед ним, видя в нем будущего вождя и повелителя; а школой его были война, набеги на мирные села и деревушки, грабеж и разбой. Теперь, когда он чувствовал себя бессильным и беспомощным, как ребенок, ему это представлялось величайшей несправедливостью, суровой, незаслуженной карой, так как он был убежден, что совершал подвиги - а за подвиги разве карают?.. Узкие, заплывшие жиром глазки татарина с недоумением устремляются к высокому небу; но голубой небосвод безмолвствует, и тучный мурза напрасно ждет ответа. Его собратья по несчастью, пленные татары, смотрят на своего господина с сожалением, но помочь ему они не могут - это не в их власти. Мысль о бегстве тоже не приходит в их бритые головы, потому что их пленил не обыкновенный, заурядный враг, а сам шайтан, шайтан-Сирко, а из его железных когтей не вырывался еще ни один пленник.
Бывали, положим, и чудеса, когда грозный шайтан делался вдруг кротким, как голубь, и великодушно даровал жизнь и свободу невольнику, но он умел миловать слабых и угнетенных, всегда имевших доступ к его сердцу. Мурза Тенмахбет к этой категории не подходил. Кто, как не он, всюду вносил ужас, отчаяние и разорение?
Кто отрывал младенцев от матерей, жён от мужей? Кто превращал трудолюбивых пахарей в нищих и плодоносные нивы - в пустыни? Кто пировал на пепелищах дотла разоренных городов? Чей путь освещало зарево пожаров?.. О, нет, лютому волку нечего взывать к милосердию!.. Сними с него Сирко цепи сегодня, - и завтра же ясное украинское небо снова почернеет от дыма пожаров…
Кони успели отдохнуть. И Сирко с товарищами снова двинулся в путь. Дорога шла степью, жилье встречалось все реже и реже, да и людей всё меньше. Заслышав лошадиный топот, срывались дрофы, но отлетев в сторону, сейчас же снова опускались в густую сочную траву.