Работы у нас больше всех. Встаем в несусветную рань, когда больше всего хочется спать, и уже в шесть часов приступаем к наблюдениям. Океан хмур и заспан, небо еще заволочено облаками, утренний ветер срывает верхушки волн и обдает брызгами лицо, холодные капли попадают за воротник. Мы собираемся у наших лебедок, установленных по правому борту в носовой части судна, вблизи гидрологической лаборатории. Обмениваемся приветствиями, шутками. Елизавета Николаевна всегда ясна и светла. Никогда я не видел ее заспанной или с головной болью, не в духе, раздраженной. По-моему, она очень сильный душевно человек. Мужественный. Она, видимо, счастлива. Но все-таки какая-то тень скользнет порою по ее смуглому лицу, потушит на минуту блеск светло-серых глаз и спрячется в уголках рта. Следы пережитого. У кого их нет - на лице или в сердце!
Грохочет лебедка, змеится стальной трос. Мальшет не дает нам времени для раскачки - с места в карьер включаемся в работу. Скоро от лебедки начинает валить пар. Тралим на глубину до пяти тысяч метров. Определяем течения на… 84 горизонтах! Пускаем в ход и вторую лебедку. В океанскую пучину опускаются на тросах барографы, вертушки, термографы. Пробы воды барографами, измерение температуры, определение ветрового дрейфа с помощью вертушек. Наблюдения за цветом и прозрачностью морской воды при помощи белого диска и шкалы цветности. (Доверен целиком мне.) Измерение высоты штормовых волн. (Думаете, это легко? Весь вымокнешь, как собака на дожде!) Наблюдения над солнечной радиацией и т. д. и т. п. Всего не перечислишь. Вытравив трос с кабелем за борт, включаем электронный мост, следим за работой самописцев. Одна станция занимает два, а то и три часа, смотря по погоде. Если же случится перехлестывание тросов, то на распутывание их уйдет еще добрый час. Только потом завтрак в кают-компании. После завтрака небольшой отдых, обработка материалов, и снова очередная станция. Так все сутки. Мы дежурили в две вахты - дневную и ночную. Конечно, устаешь, но работа интересная. При каждом тралении на палубе собирается толпа любопытных. Мы каждый раз извлекаем из океана что-нибудь интересное: багряные ветви с кораллового рифа, живые оранжевые звезды, седые водоросли, словно вырванные из бороды морского царя, странных, будто инопланетных рыб.
Как-то во время ночной вахты, когда мы отдыхали на палубе после очередной станции, зашел разговор о Мальшете. (Филипп Михайлович, который работает в обе смены, ушел к себе немного соснуть.) И вот Анатолий Бабушкин говорит:
- Все-таки при всей известности, при том положении, которое Мальшет занимает в научном мире, он неудачник!
"Не похож он на неудачника", - подумал я, а Лиза даже руками всплеснула:
- Какую чушь вы говорите! Анатолий разозлился:
- Почему "чушь"? Мальшет несколько лет отдал борьбе за Каспий… Это его нашумевший проект дамбы через Каспий? Проект отклонен. Неудача, которая может…
- Разные бывают неудачи, - перебила его Лиза, - как вы не понимаете… Просто его проект опередил свое время. Он несомненно будет осуществлен в двухтысячном году или позже. Мечта Филиппа Мальшета сбудется: человек будет сам управлять уровнем Каспия!
Даже в полумраке - мы сидели на слабо освещенной палубе - я заметил, как раскраснелась Лиза, как сияли ее глаза.
- Разве вы еще не поняли, - с презрением, пылко добавила она, - что Мальшет - человек из будущего? Разве вы столь слепы? Он всегда будет идти немного впереди, хоть на день, но впереди. Его поймут завтра, а он уже опять уйдет далеко, вынашивая необычные идеи…
Лиза внезапно умолкла, словно задохнулась, и больше не сказала ни слова.
На меня ее слова произвели огромное впечатление. Я раздобыл в корабельной библиотека несколько книг Мальшета о Каспии, о его проекте. Каспийское море катастрофически мелеет (в иные эпохи катастрофически подымается, заливая города и гавани), и молодой ученый хотел (всего-навсего!) управлять уровнем моря,
С этого дня я стал внимательно присматриваться к Мальшету. Вслушиваться в его речи. Спорщик он был, между прочим, ужасный. Он даже с дедушкой несколько раз схватывался. И резок он был! Хорошо, что дед выше этого - мелкой обидчивости - и слишком ценит в Филиппе способного океанолога (гением он его не считает).
Вот об океане они и спорили. Мой дед - крупнейший теоретик в вопросах океанологии и океанографии и все же считает, что теория еще непростительно отстает. А у Мальшета крен в сторону практических начинаний… Великие технические идеи его увлекают. Но как он говорит! Нельзя не заслушаться им, не верить ему. Мы часто беседовали с ним, захватывая время у сна, уже лежа в каюте на своих койках. Вернее, он говорил, а я слушал с бьющимся сердцем. Я вдруг понял, что как-то на ощупь, инстинктивно пришел в океанологию, но теперь я знал, за что полюбил эту науку и ч т о должен в ней сделать, когда кончу институт. Ни дед, ни педагоги, ни даже книги, а именно Мальшет раскрыл мне глаза. Океанология была наукой будущего.
- Знания о Мировом океане скоро продвинутся настолько, - уверенно говорил Мальшет, раскуривая свою "папиросу на ночь", - что на их основании техника начнет приносить человечеству такое, что нам сейчас и не снится. На очереди дня, друг Санди, регулирование климата человеком. Управление переносом влаги при помощи воздушных течений, воздействие на глубинные течения, на ледовую поверхность полярных океанов.
Однажды Филипп сказал что-то в этом роде деду и стал развивать то, что он "нащупал". Новый грандиозный проект не давал ему спать по ночам…
- Мы еще слишком мало знаем, - категорически возразил дед. - Даже слабое воздействие на атмосферные явления может породить очень мощный процесс, чреватый далеко идущими последствиями.
Мальшет пожал плечами. На нем была зеленая полосатая куртка, которая очень его молодила. Он казался чуть старше меня.
- Мы должны открыть теперь же, в этот рейс, - настойчиво заявил Мальшет, - точки давления в атмосфере, чтобы контролировать тепловой двигатель моря и воздуха.
Зеленые глаза его разгорались, он буйно ерошил свои рыжевато-каштановые волосы. Лиза смотрела на него затаив дыхание, как и я. Дед добродушно усмехался в усы.
- Эх, Филипп Михайлович, работы впереди непочатый край. Завидую вашей молодости… У меня мало осталось времени. Сейчас нам необходимо одновременное исследование Мирового океана. Только международное сотрудничество…
- Да, теперь научные исследования приняли глобальный характер, - соглашался Мальшет. - Человечество наконец поняло, что даст такое сотрудничество. Пора переходить к рациональному рыбному хозяйству. Не охотиться на рыб, а разводить и пасти их в океане, как стада скота в необозримых степях. А сколько полезных ископаемых извлечет человечество со дна океана! - воскликнул в упоении Мальшет.
- Вторая половина двадцатого века, - говорил в другой раз Филипп (его слушателями были я и трое бородачей выпускников), - будет эпохой интенсивного наступления на океан. Наша страна наконец вырвалась на простор Мирового океана. Если люди хотят разумно использовать свою планету, то надо начать с умного и дальновидного управления океаном… Океан - это не только водные пути, источники пищи, минерального сырья, еще не использованные источники энергии (об этом надо подумать!), океан - это будущий плацдарм жизни для будущих поколений, когда наступит перенаселение.
- Фью! Да когда это будет? И будет ли? - даже свистнул один из бородачей, и опять разгорелся спор.
Я спорить не любил с детства.
Каждый из научных работников экспедиции, собираясь в далекое плавание через весь Атлантический океан к берегам неведомой Антарктиды, имел свою тему исследований, свою заветную мечту ученого, Мальшета больше всего интересовало изучение движения воздуха, вызванного тепловым взаимодействием между морем, атмосферой и сушей.
Движение воздуха, зарождающееся над ледяными пространствами Антарктиды и океаном, - одно из самых мощных движений воздуха на земном шаре. Скоро я понял, что Мальшет из тех ученых, которые должны каждое явление природы увидеть собственными глазами, "пощупать" его на цвет и вкус. Вот почему он так радовался каждой экспедиции. Он был уже полон планов, гипотез, замыслов. Он был весел, работоспособен и энергичен. Если у него и были какие заботы и огорчения, он оставил их дома.
Я считаю, что мне необыкновенно повезло, когда меня поместили в одну каюту с Мальшетом. Даже когда нам пришлось поменяться каютами с пожилыми геофизиками и перебраться в каюту, где качало безбожно.
Это оказалось самое высокое место корабля. Каюта находилась на одной палубе с рулевой рубкой, как раз напротив штурманской, где корпел над картами Фома Иванович. Выше только капитанский мостик. Мальшет был весьма доволен. Он говорит, что наша новая каюта самое удобное место для научного работника: отсюда всего лучше наблюдать за дрейфом льдов, за полярными сияниями - скоро мы их увидим.
В каюте койка, мягкий длинный диван, который занял Филипп, письменный стол, умывальник, платяной шкаф, стеллаж для книг и два иллюминатора. Все такое аккуратное, прочное, красивое, чистое, какое бывает только у моряков. Когда я старательно разложил свои вещи, Мальшет подарил мне рамку для фотографии… Я удивленно посмотрел на него.
- Повесь ее фотографию над койкой, - добродушно заметил он. - Зачем же каждый раз, когда хочется на нее взглянуть, лазить в чемодан? Как ее зовут?
- Ата, - багрово покраснев, буркнул я, но принял рамочку, от смущения даже не поблагодарив.
Теперь фотография Аты висит у меня в изголовье. Впереди Антарктида!!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГОРИЗОНТЫ, ОТКРЫТЫЕ ВЕТРАМ
Глава тринадцатая
ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ
Ветер с моря шумит нам навстречу,
С неба сыплется звездная пыль.
Мы идем по дороге безвестной,
Не считая сверкающих миль…
На ходу так легко слагаются стихи. Мотив откуда-то берется сам. Правда, миля - это морская мера, и не ею измеряются туристские тропы, но более подходящей рифмы к слову пыль Санди, признаться, не нашел. Ничего, он ведь не поэт - всего-навсего школьник, впервые задумавшийся о жизни. А думать есть о чем, и Санди думает, шагая по каменистой тропе, вьющейся по-над морем.
Море грохочет день и ночь, тяжело перекатывая тонны гальки. Огромные, длинные, извивающиеся волны одна за другой набегают на берег, с грохотом разбиваются о камни - накат словно удар из пушки. Верхушки волн такой ослепительной белизны, что глазам больно смотреть на эту блистающую на солнце пену. Горячее, полыхающее солнце подернуто дрожащей дымкой, словно кисея между иссохшей землей и смертельным излучением светила. Но в тени деревьев прохладно, и все невольно замедляют шаг. Пустынный берег, заливаемый волнами, то придвигается ближе, то отодвигается, скрывается совсем за скалами, за вековыми соснами.
Идут гуськом по слабо протоптанной тропе. Впереди Петр Константинович Рождественский, бывший школьный директор, за ним Ата, Вовка Лисневский, Ермак, Гришка Кочетов, Лялька Рождественская, Санди и Баблак Иван. Каждый с рюкзаком за плечами, в белой войлочной шляпе, сандалиях, рубашки нараспашку, чтоб продувал ветер. Ветер треплет так, словно хочет порвать в клочья рубашки, платья девчонок, сорвать рюкзак и бросить его вниз под скалы.
Странная туристская группа, какая-то случайная (с бору по сосенке), будто собрали из тысячи людей по жребию, но удивительно дружная.
Собрала всех Лялька Рождественская, чтобы хоть немного утешить отца. Он хотел сначала идти один.
Весной Петру Константиновичу вдруг предложили выйти на пенсию. Что оставалось делать? Если бы он был молод! Но ведь ему шестьдесят восемь лет - неловко бороться за место. Может, он занимает чужое? Пусть придет молодой, энергичный, который будет работать лучше. И старик ушел из школы, без которой не представлял жизни. Когда-то в ней учился (это было еще реальное училище), потом преподавал географию, более тридцати лет был директором. Сотни писем приходили ему со всех концов России от бывших учеников. Его любили, не забывали. Он был хорошим директором. Если говорить по-честному, таких не очень много. Он любил ребят, помнил их по именам, знал их семьи, делал все, что мог, чтобы из ученика вышел добрый и порядочный человек - принципиальный, непримиримый ни к равнодушию, ни к подлости, самостоятельно мыслящий, настоящий патриот своей Родины! Он дважды партизанил - в гражданскую и Отечественную войну, был членом Всесоюзного географического общества, у него есть книги по краеведению, он организовал краеведческий музей. Его знали и уважали в Академии наук. А за одну книгу (история, география и археология края) Петру Константиновичу сразу, без заявления с его стороны, дали степень кандидата географических наук.
Начальству из облоно больше всего не нравилось, что Рождественский на каждой учительской конференции критиковал "процентоманию" и "писанину". Он боролся против показухи, бюрократизма, а про него говорили: "Партизанщина!" А то, что Петр Константинович приучал ребят мыслить самостоятельно, не боясь, что в поисках истины они "наломают дров", расценивалось иными (вроде Марии Федоровны, которая только и бегала в облоно) чуть ли не как крамола.
И вот ему предложили уйти на пенсию и указали причину: возраст. А директором вместо него назначили Марию Федоровну. Почему не математика? Разве Виктор Николаевич был бы плохим директором? Почему не Людмилу Владимировну, такую умную, добрую? А Вьюгиной, которую Санди тоже не любил, дали часы в старших классах и назначили завучем. Два сапога - пара!
Ну вот… И так Санди без Ермака было в школе грустно, а после этих пертурбаций стало просто невмоготу.
Ермак как раз закончил ремесленное училище - ему уже было семнадцать лет - и должен был с осени, после каникул, поступить на судостроительный завод.
А Санди еще год надо было учиться в школе, где директором Мария Федоровна. И он объявил дома категорически, что бросает школу и тоже поступает осенью на завод, а десятый класс будет заканчивать вечером вместе с Ермаком. Что тут было! Виктория Александровна огорчилась ужасно, бабушка плакала и твердила, что это влияние Ермака: "Я же вам говорила…" Андрей Николаевич деспотически заявил, чтобы Санди и думать не смел бросать школу. Николай Иванович посоветовал перевести его в другую школу, раз он не уважает нового директора. Но Андрей и на это не соглашался: "Как он. смеет не уважать директора, еще молоко на губах не обсохло!"
И только корабельный мастер очень обрадовался и сказал, что Санди молодец, и он сам поможет ему получить квалификацию на морзаводе, и что это будет нетрудно, так как у Санди золотые руки.
Не знаю, сумел ли бы Александр Кириллович побороть всех, но… Санди получил паспорт. Как только он стал гражданином Советского Союза ("читайте, завидуйте"), он объявил, что все равно поступит на завод, так как уже совершеннолетний, имеет паспорт и сам должен решать свою судьбу.
Виктория усмехнулась и погладила его по голове, а Андрей. Николаевич сказал, что "по Санди затрещина плачет". Ата убежала смеяться на кухню (она бегает туда и смеяться, и плакать). Вера Григорьевна твердила, что "это все из-за Ермака"; она ужасно боялась, что Санди станет простым рабочим, как его дед Александр Кириллович.
…Итак, я уже взрослый. Трудно описать, как мне было скучно без Ермака в школе эти два года! Ата училась в интернате, чтобы не утомлять глаза. Ей разрешали читать обычные книги не больше часа в день. Из-за нее папа не покупал телевизор. (Я незаметно перешел в своем повествовании на первое лицо. Ведь Санди-то - это я. Так и буду продолжать.)
В школе я дружил с Вовкой Лисневским и Лялькой, но только в школе. А после звонка я мчался стремглав к Ермаку. В ремесленном училище меня знали как своего и ребята, и педагоги. Мы с Ермаком часто ходили вечером в общежитие училища, и я там рассказывал ребятам какие-нибудь интересные романы. С продолжениями - вечеров на пять. "Давида Копперфильда" я рассказывал ровно неделю. Всего Диккенса им. пересказал, но чаще это были фантастические романы, которые я читал на английском языке (дедушка привозил из Лондона). Признаться, часто просто выдумывал, а им говорил, будто читал. Они очень любили слушать. В одной комнате начнешь рассказывать, а в других всё бросают и идут слушать - полна комната набьется. Воспитатель не без досады говорил, что, сколько он ни боролся с карточной игрой, карты "процветали", а стал Санди ходить со своими "байками", и все про карты забыли даже. Только и спрашивают друг друга: "А Санди будет сегодня рассказывать?"
Гришка Кочетов тоже учился вместе с Ермаком. Учиться он вообще не любил, больше любил хулиганить. Отца у него нет, а мама работает на морзаводе крановщицей и решила, что, раз он не хочет учиться в десятилетке, пусть идет в ремесленное, а потом на завод.
Этот Гришка меня терпеть не мог, обзывал "красавчиком" и "маменькиным сынком", за что я его не раз лупил, отнюдь не как маменькин сынок. Правда, и мне изрядно доставалось. Он подлый и норовил обязательно в лицо, чтоб остались следы и все видели.
- Пусть твоя мамочка полюбуется! - кричал он мне вслед, оставив под обоими глазами синяки.
Гришку за хулиганство не раз водили в детскую комнату при милиции, но, сделав внушение, выпускали. И Петр Константинович говорил по душам, только на Гришку никакие внушения не действовали. Озорство - его призвание! И вдруг оказалось, что он ужасно любит слушать. Сначала он не подходил близко, прислушивался издалека, но потом не выдержал и стал садиться все ближе и ближе и смотрел мне прямо в рот. С тех пор он уже не изощрялся на мой счет, а как увидит, спрашивает кротко: "Эй, Санди, будешь сегодня рассказывать?" И если я скажу, что нет, у него аж лицо вытянется.
Воспитатель тоже было стал им вечерами рассказывать, но они послушали разок-другой и улизнули. Тогда он запретил мне туда ходить. Я целую неделю не ходил, и они всю неделю дулись в карты. И воспитатель сдался. За мной послали целую делегацию с Гришкой во главе.
Постепенно и я перестал злиться на Кочетова - уж очень он хорошо слушал. Если бы он на уроке так слушал, вот бы учителя были им довольны!
А когда я рассказывал "Таинственный остров" Жюля Верна, ребята сделали большую карту Таинственного острова. Там и гранитный дворец, и мыс. Учителя приходили смотреть эту карту, и географ вздыхал, потому что на уроках ему ни разу так не сделали. И сами. Никто ведь их не заставлял. Это был сюрприз мне.
"Таинственный остров" многие читали, но тоже слушали и даже уверяли, будто у "Санди как-то интереснее".
Вообще эти два года прошли тихо. Дома у нас все работали, где и прежде. Папа уже был начальником цеха. В этом году он заканчивал судостроительный институт и ночами писал дипломную работу. Время от времени приходилось вызывать "скорую помощь"…