- Врете! По глазам вижу, что курите (увидел!). Так вот, чтоб без моего разрешения ни единой папироски! Понятно? Здесь не подворотня, а морзавод. И вообще…
Он покрутил перед нашими носами кулаком. Жест, видимо означающий: не баловать, слушаться и работать!
Мы поморгали и переглянулись, озадаченные. За что он нам грозил кулаком?
Он, видимо, почувствовал, что не так начал, и окончательно разозлился.
- Нечего прикидываться паиньками, знаю я вас всех как облупленных. Если у кого есть финка, лучше сразу выкладывайте.
Я не выдержал и улыбнулся. Он окончательно взбеленился:
- И вообще… вам на стапеле еще рано!
- Товарищ бригадир, честное слово, мы не курим и финок у нас нет! - заверил его Ермак.
- Нас назначили на стапеля, - неудачно напомнил я. Он посмотрел на меня зверем.
- Знаю. Мне вчера относительно вас звонили из отдела кадров… А сегодня главный инженер приказал отрядить человек десять на срочный ремонт "Морского кота". Понятно? Вот и пойдете на ремонт.
Так мы, и не поднявшись на стапеля, попали в ремонтную бригаду, в которой оказались еще четыре "малолетка" из ремесленного (эти действительно курили, но финок у них я не заметил) и, к нашему великому удивлению… Клоун.
Увидев нас, он смутился ужасно. Даже весь как-то съежился и вспотел. На нем была куртка нараспашку, под ней полосатая тельняшка, старые матросские штаны и кепка с поломанным козырьком. Но на моряка он никак не походил. Почему-то я вспомнил Чарли Чаплина, хотя и на Чаплина он не был похож - просто мелкий воришка.
- Дядя Вася, как ты сюда попал? - удивился Ермак.
- Люди посоветовали, - недовольно буркнул Клоун. - Я сейчас один ведь остался. Они скрылись в неизвестном направлении. Надо переждать.
- Это хорошо, что ты поступил на работу, да еще на такой завод, - задумчиво сказал Ермак.
Этот первый день работы на морзаводе, несмотря на плохой прием вначале (впрочем, мы не обиделись на Ерофеича) и усталость, оставил у нас самое доброе воспоминание.
"Морской кот" был старое-престарое судно дальнего плавания, ремонтировавшееся уже, наверно, сотый раз, но на этот раз оно пережило кораблекрушение. В док его доставили в самом жалком виде: гребной винт покорежен, гребной вал сильно погнут; на наружной обшивке ряд пробоин и глубоких вмятин; днище и борта покрыты сплошным толстым слоем ракушек и водорослей, а оголенные места - рыхлой ржавчиной.
Вот нас, новичков, и поставили на снятие этого обрастания с помощью скребков и струй воды из брандспойтов. Нам помогала команда "Морского кота" (или мы им помогали?), среди них веселый круглолицый матросик Гарри Боцманов. У него плутоватые синие глаза, а вихры торчали, как проволока. Вертлявый он был ужасно и, кажется, порядочный врун. Говорил беспрерывно. Больше говорил, чем работал. Пока мы старательно отскребали ракушки, он махал руками и разглагольствовал:
- Из вас никто не был в Африке? Это, доложу я вам, страна! Жарища! А говорящих дельфинов видели? Заплыл я раз далеко в море впереди парохода. Пока, думаю, "Морской кот" догонит, я накупаюсь досыта. Вдруг выворачивается возле меня дельфин, огромный, как перевернутая вверх дном лодка на двадцать персон, и ласково так говорит: "Гарри славный парень!" Я от страха чуть не потонул. Думал, что сошел с ума. А потом прочел в журнале "Знание - сила", что дельфины, оказывается, имеют разум и могут разговаривать на любом языке. Есть дельфины, что по десять языков знают. Вы что смеетесь, не верите? Темнота! Если бы вы попутешествовали с мое…
Так он развлекал нас до вечера.
Мы много сделали, и боцман нас похвалил, а потом даже вынес всем по шоколадной конфете "Мишка на севере". Бригадир тоже нас похвалил. Клоун работал не хуже других, но уставал гораздо больше. В общежитие его еще не устроили, и Ермак повел его ночевать к себе. Очень ему хотелось, чтобы дядя Вася порвал с преступным миром.
Познакомился я в этот первый день еще с одним интересным человеком - водолазом Фомой Колесниковым. Он прежде работал в цирке - французская борьба, - но увлекся водолазным делом. Он и похож на борца: мускулы с арбуз (ох, кажется, начинаю врать, как Гарри!) - небольшой арбуз. Глаза добрые, голубые, чуть выпуклые, а волосы словно цветущая рожь. Он и еще два водолаза снимали под водой винт.
"Морской кот" мы ремонтировали две недели и очень свыклись за это время и с командой судна, особенно с добряком боцманом, и друг с другом.
Неожиданно нам с Ермаком очень понравилось работать на ремонте судов, и мы не напоминали, что нас назначили на стапеля - верх мечты всякого настоящего корабела.
А потом нашу новую бригаду направили на ремонт парусника "Заря". Это была очень редкая удача, просто нагл повезло. Ведь парусные корабли, в общем-то, отжили свой век. Изредка попадаются в Тихом океане, в водах Вест-Индии и по побережью Средиземного моря. Мы могли работать лет пять, пока нам попался бы парусник.
Ремонт там требовался тоже сложный: очистка и окраска подводной части, заплавка глубоких раковин наружной обшивки и второго дна, наплавка изношенных сварных швов и заклепочных головок, ремонт гребных валов, дейдвудов, рулей, якорных цепей, сильно заржавевших. Понадобились сварщики, и, по просьбе Ермака, ему дали сварочный аппарат. Он умел с ним хорошо обращаться. Гришка тоже умел, но промолчал. Он отнюдь не рвался показать себя в работе. Мы с ним отскребали раковины с бортов, а потом промывали водой из брандспойтов.
Дедушка, узнав, что я работаю не на стапеле, а в ремонтной бригаде, сказал, что, "пожалуй, так оно и лучше для начала". Он посоветовал мне присмотреться, какая специальность больше нравится, и тогда можно будет специализироваться. Но я уже решил учиться понемногу сварке. Ермак был очень этим доволен и обещал показать мне все, что он знает сам (он-то два года в ремесленном учился!). А пока мы с Гришкой помогали снимать забортную аппаратуру, очищали трюмы, а то и за грузчиков действовали, когда требовалось доставить в цех на ремонт всякую арматуру.
Я поставил себе за правило ни от чего не отказываться - делал все, что ни заставят. Гришка тоже, хотя и с кислой миной. А Ермаку даже слова сказать с нами было некогда: он без устали сваривал наружную обшивку корпуса. У него очень ловко получалось. Как только у меня выпадала свободная минута, я бежал к нему и присматривался, как он это делает. Раза два он давал мне аппарат, но я "запорол шов". Ермак говорит, что нечего огорчаться: у всех вначале не ладится. У меня дело пойдет - он видит.
Гришку очень удивляло, что я все время пребывал в благодушном настроении и с удовольствием работал. Он никак не мог дождаться конца рабочего дня и то и дело спрашивал кого-нибудь, сколько времени, и начинал высчитывать, сколько еще осталось до гудка. Гришкина беда была в том, что ему и учиться не хотелось, и работать не хотелось.
- А что бы ты хотел делать в жизни? - полюбопытствовал я однажды.
Гришка долго думал. Никак не мог себе найти работу по вкусу. Наконец говорит:
- Мама рассказывала, что мой прадед ездил на волах из Полтавщины в Крым за солью. Он лежал себе на возу, а волы себе шли потихонечку да шли. Вот я весь в того прадеда уродился: мне бы такую работу. Я бы лежал, на возу, а волы шли бы себе да шли! Хорошо!
Я ему говорю:
- Волы - область предания. Теперь век скорости! Скорые поезда, гоночные машины, мотоциклы, быстроходные корабли, реактивные самолеты…
- Куда торопиться? - пробормотал Гришка и даже помотал наголо остриженной загорелой головой.
- Неужели тебе ни одна работа не нравится? - удивился я.
Гришке вроде стало неловко.
- Нет, отчего же, нравится… Шофером на грузовике тоже неплохо, пожалуй. Можно в дальние рейсы ездить. Едешь себе и едешь… долго!
- Так тебе надо было на шофера учиться!
- Надо бы! - вздохнул Гришка.
В детстве он походя таскал где что попадется под руку: книги, трусы, авторучки, варежки… Мать его, крановщица морзавода, очень, боялась, что он станет вором, и нещадно его била. Но он все равно воровал. Перестал он воровать, только когда попал в нашу компанию, - стеснялся. Как я уже упоминал, он меня недолюбливал, но потом просто жить без меня не мог - вернее, без моих рассказов. Он и теперь часто просил меня что-нибудь рассказать. Как маленький! Когда я приходил в ремесленное, меня все любили слушать. Но я никак не ожидал, что и на заводе взрослым людям понравится, как я рассказываю.
Был обеденный перерыв, и кто не пошел обедать в столовую, присел закусить в тени палубной надстройки. Позавтракали кто чем: хлебом, яйцами, малосольными огурцами, свежими помидорами. Я только доел пирог с мясом, который мама мне с собой дала, как Гришка тут как тут и просит меня что-нибудь рассказать. Я стал рассказывать не роман - перерыв-то всего час, - а про разные парусники: я про них много читал. Рассказал историю "Катти Сарк". Кое-кто слышал об этом замечательном корабле, но забыл. Потом, так как меня слушали с интересом, я рассказал о знаменитом американском клипере "Флайинг Клоуд", что по-русски значит "Летящее облако", и о его судьбе. Потом я уже увлекся и рассказал о трагической гибели фрегата "Минерва", о гибели фрегата "Диана" у берегов Японии после тридцати суток борьбы с бурями и землетрясением, о загадочной гибели тендера "Камчадал" - одним словом, все, что я вычитал в разное время в книгах. Давно пришел бригадир и тоже присел послушать, собралась команда "Зари", подошел прораб Досвитный.
Я замолчал, только услышав гудок на работу. Все были довольны, хвалили меня и уверяли, что я рассказываю гораздо интереснее, чем в заводском Доме культуры.
Прораб посмотрел на меня с интересом и спросил, на какой я работе. Очень удивился, что подсобник. Бригадир даже смутился.
- Я хотел его сделать маляром, так он же не хочет. Говорит, буду сварке учиться. Он только что из десятилетки.
- Пусть учиться сварке. Нечего ему терять время на подсобных работах. Парень, вижу, толковый. Из него бригадир выйдет хороший, когда освоится с ремонтом…
И меня поставили работать в пару с Ермаком. Так получилось, что я еще не успел научиться ни одной специальности как стал среди ремонтников заметным человеком. Как перерыв или простой, ищут меня: "А где наш Санди?" Я уже всю историю парусного флота рассказал, с древнейших времен я до нашего времени, про чудеса кибернетики, гипноз, телепатию, говорящих дельфинов (ну, чем не Гарри?) и перешел на детективные новеллы, что имело еще больший успех.
Спецовка моя давно запачкалась и застиралась, ногти обломались, в пальцы въелось машинное масло, я загорел и обветрел, волосы выгорели, и, хотя борода еще не выросла, я стал более мужественным.
И самое главное, меня уже любили в бригаде, а другие бригады даже пробовали переманить. Правда, переманивали меня пока за язык, а не как хорошего работника. Это было немножко обидно. И я побаивался, чтобы дед не узнал о моей такой популярности.
Счастьем было видеть каждый день настоящие корабли, возвратившиеся из стран далеких, и любоваться ими, и помогать их чинить.
Это было самым большим счастьем, и еще - дружба! Я был теперь вместе с Ермаком каждый день, и он учил меня всему, что знал сам.
Ах, какое хорошее было время!
Глава шестнадцатая
АТА УХОДИТ
И дома, как никогда, было хорошо, дружно и весело. Все любили друг друга и старались чем только можно угодить один другому, чем-нибудь обрадовать. У папы давно не было дурного настроения, он был прост и непривычно доступен. К нам часто заходили родные: даже бабушка перестала сердиться и бывала чаще. Заходили изредка и бывшие папины товарищи - летчики. Отец интересовался их жизнью, полетами, слушал их уже без боли - корабли захватили его. Он и летчикам не раз повторял, что никогда не предполагал даже, какое огромное душевное удовлетворение дает процесс создания вещи. Часто заходил дедушка Николай Иванович. У него было свое определенное место, где он любил сидеть. Он рассказывал нам последние научные новости или молча слушал, как мама рассказывает о своих больных, о все более сложных операциях Екатерины Давыдовны. А я рассказывал, как мы работаем на заводе, и все смеялись, потому что я выбирал самое смешное. Ата была простая и веселая, может, чуть грустная, и больше не злила и не дразнила меня. И Ермак часто приходил.
Ох, до чего нам всем было хорошо вместе!
Но видно, если уж очень все хорошо, жди плохого. Недаром древние греки говорили: "Боги завистливы!" Мы все были связаны, как веревочкой, дружбой и любовью. Вот эту веревочку и порвала Ата.
Она хотела сказать еще в субботу, но не решилась испортить нам лучший вечер недели. Потом хотела сказать в воскресенье утром, но мы собирались ехать за город, и опять Ата не решилась испортить прогулку. И вот мы, ничего не подозревая, лазали по горам, спускались к морю, бродили по берегу, купались, потом, закусив, лежали загорали, и Ата не сказала ни слова. Только показалась всем какой-то чересчур задумчивой и молчаливой. Мама даже спросила, здорова ли она, и пощупала лоб.
Вечером, после чая, когда мы еще сидели за столом, Ата вдруг сказала:
- Как мне не хочется уходить от вас! - На глазах ее показались слезы, но она сделала над собой усилие и не заплакала.
Все мы уставились на нее.
- Как мне было хорошо у вас! - воскликнула Ата. Лицо ее искривилось, и она вдруг сделалась до удивления похожей на Ермака.
"Было!" Мысленно она уже ушла. Она грустно переводила глаза с одного на другого.
Ата очень выросла за это лето и похорошела. Никто не давал ей ее пятнадцати лет - думали, ей семнадцать. Косы свои она подстригла, волосы свободно падали на плечи. Ей не придется завиваться на всякие там бигуди. Они и так были хороши: густые, блестящие, волнистые. Они были светло-каштанового цвета, удивительного оттенка темного гречишного меда и пахли медом. А голубовато-зеленые глаза стали темнее и ярче. Никто бы не подумал, что она была слепая, выдержала опасную операцию на глазах и что ей и теперь еще угрожала слепота (всегда будет грозить). Мама одевала ее в яркое, как любила Ата, сохранившая на всю жизнь неприязнь к темному. И в тот вечер Ата была в ярко-зеленом платье с белым кожаным пояском. Словно кузнечик!
- Куда ты хочешь идти? - испугалась мама; она сразу поняла, что это серьезно.
Отец бросил газету, которую читал, и тоже уставился на приемную дочь.
- Только не огорчайтесь, не сердитесь, я знаю, что вы все меня любите… Я… перехожу к Ермаку.
- Зачем это? - нахмурился отец. - Разве тебе у нас плохо?
Мама все так же испуганно смотрела на нее.
- Мне очень у вас было хорошо! Я всю жизнь буду помнить, как счастье! Но Ермака нельзя больше оставлять одного. Вы только поймите, пожалуйста! Я должна быть с ним. Не того я боюсь, что моего брата засосет плохая компания. Он не Стасик! Но я боюсь, что эти подонки как-нибудь подведут его. Понимаете? Они ведь подлые! Они могут запутать Ермака. Разве я знаю как? Но непременно запутают. Если его родной, отец… Родного его отца, этого Стасика, уязвляло, что Ермак так устойчив против всего низкого, а у него, взрослого, образованного человека, нет ни чести, ни стойкости. А думаете, их, этих жор, князей и клоунов, не раздражает, что Ермак никогда не поддается злу? Я думала об этом много. Они обязательно захотят его запачкать. Вот почему я должна быть с моим братом: чтоб охранять его!
Помню, меня поразила глубина ее наблюдения. Ведь я тоже что-то такое подозревал насчет Станислава Львовича. Укором ему был Ермак, даже когда еще был ребенком. Только этим можно объяснить неоднократные попытки Стасика совратить сына.
- Ты права, - упавшим голосом произнесла мама. - Но твое зрение еще не укрепилось окончательно. Тебе нужны условия, а там их нет.
- Я должна его охранять, - повторила Ата, - ничего тут не поделаешь, мама.
Редко она называла ее так, обычно - тетя Вика.
- А если так, следует поговорить с Ермаком, вызвать его на бюро комсомольской организации… - начал было отец. Он тоже расстроился. Но Ата перебила его:
- Ермак не может быть иным. Бесполезно с ним говорить. Я ведь просила его не раз, и Санди говорил по моей просьбе. Но он уж такой. Он не оттолкнет человека, обратившегося к нему, даже если это вор. А они привыкли ходить в эту квартиру еще при Стасике. Пожалуйста, не отговаривайте меня. Вы знаете… Никогда в жизни о нем никто не заботился. О, вы много сделали для него, очень много! Большего не могли. Я так благодарна! Вы только поймите… Когда тетя Вика на работе, и я гладила Санди свежую рубашку в школу… Меня никто не заставлял, мне самой приятно хоть чем-то отплатить, и Санди мне как брат… Но я не могла не подумать: вот Ермаку некому погладить. Он сам гладит как умеет. И никто не нальет ему чаю, не подоткнет одеяло, как тетя Вика… Только не считайте меня неблагодарной. Просто Ермак еще слишком молод, чтобы всегда быть одному!
Ата упала головой на стол и безудержно расплакалась. Мама со слезами обняла ее, прижала ее голову к себе. Отец пошел и накапал ей валерьянки. Я сам чуть не плакал.
Ата долго плакала, но потом успокоилась и, смотря на нас заплаканными и покрасневшими глазами, снова стала объяснять:
- Тетя Вика, родная моя! Дядя Андрей! Вы не огорчайтесь, я буду часто бывать у вас. Каждый день! Не спорьте, но… хоть капельку, хоть капелюшеньку я вам мешала. Поживите немного втроем, отдохните, пока… пока Санди не приведет в дом жену… навсегда. Может, она у него будет… ведьма или дура. Так отдохните хоть пока!
Папа не выдержал и фыркнул, но лицо у него было пристыженное.
- Слышишь, Санди?
Я пожал плечами. Что еще мог я сказать? Что я уже знаю, кого бы я хотел привести в дом, когда придет время жениться. Еще рано об этом говорить.
И опять меня поразила глубина ее прозорливости. Как мы ни любили Ату, но иногда чуть-чуть она тяготила, особенно отца, тем более что не умела быть незаметной. Мы тщательно скрывали это не только от нее, но и друг от друга. А она все понимала.
Мама ушла в кухню и там, стоя перед темным окном, утирала слезы. Ата прошла к ней. Отец о чем-то задумался. Когда они вернулись, он сказал:
- Пусть будет так: иди к брату. Но мы уже привыкли к тебе, как к дочери, и ты не можешь не считаться с нами. Не перебивай. Ты не должна поступать на завод. Для тебя там слишком тяжело. Тебе же противопоказана физическая работа. Кончай школу. Мы будем тебе помогать. Молчи. Я неплохо зарабатываю, жена тоже, теперь и Санди работает. Ты с чистой совестью можешь принять от нас эту помощь. Откажешься - я сочту тебя неблагодарной и отвернусь от тебя. Знай!
- О дядя Андрей! Хорошо. Спасибо. Когда-нибудь я все вам верну.
- Вот именно, когда мы с Викой состаримся и нам не будет хватать пенсии. Вот кстати придется возвращенный долг. - Отец сухо рассмеялся и ушел в спальню.
Мы втроем еще долго обсуждали, как лучше устроить Ату. Она заверила меня, что не бросит школу. Ей еще оставалось учиться два года.
Утром мама отвезла Ату к Ермаку, и они вдвоем навели там порядок.
Ермак аж ахнул, когда пришел с завода. Но еще много дней спустя мама покупала то одну вещь, то другую и украшала и прибирала их комнату. И водила Ату на осмотр к Екатерине Давыдовне. Та сказала, что с глазами пока неплохо.
Пусто, очень пусто стало у нас без Аты. Только теперь мы поняли, чем стала для нас эта шумливая, неспокойная девочка.
Зато Ермак радовался. Видно, очень он был дома одинок. А теперь у него был самый близкий человек - сестра! И какая сестра! Умница, великодушная, добрая!