Мощные удары все чаще сотрясали "Дельфин". Тяжелые водяные горы заливали штурманскую рубку, расшатывали и ломали борта. Вахтенного у штурвала беспрерывно обливало водой. Ученые бездействовали. Ни о каких "станциях" не могло быть и речи. Даже писать не было никакой возможности. Наглухо задраили иллюминаторы. У многих началась морская болезнь. Я, по счастью, не подвержен. Мальшет тоже. (Вот Ермак бы теперь страдал, будь он здесь!) Филипп Михайлович надел дождевик, рыбацкую клеенчатую шляпу и весь день сидит на верхней палубе и смотрит в океан, нисколько не боясь, что его снесет. Дедушка тоже молодец, даром что стар, лазает по всему кораблю, ищет беспорядок и мешает спать то одним, то другим.
…Ночью разбило шлюпку и продуктовые ящики на ботдеке. К утру - сам "Дельфин" получил кое-какие пробоины. Капитан решил спрятаться от шторма за каменистым островком Морлоу, лежавшим почти по курсу, а если там найдется что-то вроде гавани, то и починиться. Действительно, как только мы зашли за его прикрытие, сразу же прекратилась качка, стих ветер, хотя по обе стороны острова по-прежнему ревел ураган и океан катил свои гороподобные волны.
Пока "Дельфин" зализывал свои раны, кое-кто из ученых, кого не совсем обессилила качка, решил осмотреть остров. Для нас спустили на воду моторный катер, и восемь человек отправились обследовать остров.
Суровым и мрачным показался мне этот остров, потерявшийся в океане. Мрачностью веяло от его высоких и обрывистых берегов, лишь кое-где прорывавшихся небольшими распадками, по которым сбегали с уступа на уступ в пене и брызгах холодные ручьи. Остров Морлоу вулканического происхождения. В центре его вздымался исчерна-красный конус из остывшей лавы и пепла. Потухший кратер наполнен водой; глубину его никто из жителей, как потом оказалось, не знал. Застывшие потоки сорной лавы спускались к самому океану. Вулкан был давно мертв, но вокруг жадно пробивалась жизнь: кустарники и травы, папоротник, низкорослые, уродливо изогнутые деревья, согнутые от постоянных ветров. И бесконечные крики птиц, заглушающие даже рев океана. Мы проехали мимо пестрого птичьего базара - оттуда несло смрадом. Над самым кратером парили огромные злые альбатросы. Из-за бурунов - признак опасных подводных камней - мы сначала никак не могли пристать. Но внезапно за крутым поворотом открылась нам глубокая бухта с пологим песчаным берегом. В бухте качались рыбачьи баркасы, а на каменном причале толпились колонисты, с нетерпением ожидавшие нас. Должно быть, уже видели наш "Дельфин".
Несколько колонистов бросились в воду и помогли нам пристать и укрепиться. Рады они нам были отчаянно: видно, редко к ним заглядывали корабли. Загорелые, обветренные лица светились радушием. Со всех сторон сбегались улыбающиеся женщины и дети. Нас окружили плотным кольцом. В большинстве это были рыбаки и крестьяне, но среди них было несколько несомненно интеллигентных людей. Один из них сразу подошел к нам и, пожав всем руки, отрекомендовался магистром острова Морлоу. Он выглядел типичным англичанином, как мы их себе представляем, - сухопарый, высокий, несколько чопорный. Но он был очень гостеприимен. Сначала пригласил нас к себе пообедать, затем осведомился, какой мы нации. Оказалось, что и другие тоже хотят пригласить нас обедать. Гостей расхватали чуть не по жребию - так всем хотелось побеседовать со свежим человеком. Не знаю, как они "беседовали" с теми, кто не знал по-английски" но захватившие их к себе на обед сияли, как в большой праздник.
Невысокий, кроткого вида человек, в черном костюме и черней шляпе - я его сначала принял за капеллана, - оказался врачом. Он волновался больше всех и что-то горячо всем доказывал. Благодаря бабушки я свободно разговариваю и читаю по-английски и то не сразу понял, почему она так нервничает. Потом понял: у него жена русская, и он обязательно должен доставить ей удовольствие - привести земляка на обед. Но всех уже расхватали, и он так огорчился, что чуть не заплакал. Тогда я извинился перед хозяевами, пригласившими меня, - они согласились, что "док" имеет больше прав, и добродушно расстались со мной.
Очень довольный, "док" ухватил меня за руку и, широко шагая, потащил за собой.
Дорогой он рассказал об острове, колонистах и о себе - очень кратко. Колония Морлоу (по имени ее основателя, боцмана Морлоу) существует немногим больше ста лет. Сначала тут поселились, как робинзоны, этот Морлоу и два матроса.
На берегу небольшой лагуны "док" показал мне остатки разбитого корабля. На гранитной скале полустертое название корабля и дата: "1857 год". Рядом пещера, где жили потерпевшие кораблекрушение. На песке до сих пор лежат истлевшие доски, ржавое железо. Никто из колонистов не притронулся рукой к останкам, дабы не нарушить покоя погибших. А на прибрежных утесах гнездятся тысячи птиц Их резкие, унылые крики разносятся над островом, словно крики плакальщиц.
Постепенно островок стал заселяться Сейчас на нем около трехсот жителей. А во время войны стоял даже гарнизон. Остров принадлежит Великобритании, так как боцман Морлоу был английский подданный.
Застроен поселок довольно беспорядочно. Никакой улицы нет. Дома из больших каменных плит, сверху крыты соломой, а на некоторых и каменные, крыши. Мы прошли мимо небольшой церкви, мимо дома магистра - лучшей постройки в колонии, - похожего на коттедж небольшого провинциального английского городка. Магистр мистер Крари был одновременно и судьей, и метеорологом. Все его очень слушались и любили, так как он был человек справедливый. Интеллигенции на острове мало, и все совмещали по три-четыре профессии. Доктор Слегл был и врачом, и повитухой, и аптекарем и даже заведовал библиотекой. Его жена работала медицинской сестрой и помогала ему во всех его начинаниях. Капеллан был… радистом. Этому капеллану было двадцать три года, и он очень увлекался спортом и техникой.
Колонисты занимались земледелием и рыболовством. Мы проходили лило огородов. Здесь возделывали ячмень, картофель, овощи, фрукты. Оторванные от мира колонисты жили довольно скудно, но дружно. Преступлений никаких не было. Судья больше регистрировал браки и рождения. Единственными врагами острова были судовые крысы, размножавшиеся необычайно и уничтожавшие посевы. Полвека назад привезли сюда кошек, но и кошки быстро размножились, одичали и теперь таскали цыплят. Животноводство было несложным: козы, кролики, овцы и домашние птицы.
Птиц здесь хватало. С наступлением вечера со всех сторон из океана слетались тысячи морских пернатых. Гвалт стоял ужасный.
Доктор Слегл имел две ученые степени, присужденные ему в Кембридже. Одну по теологии, другую по медицине. Человек он был, видимо, очень скромный, добрый и нечестолюбивый. Из таких чаще всего получаются неудачники, с точки зрения обывателя, для которого положение в обществе является самым главным.
Подходя к своему дому, он замедлил шаг и как-то смутился.
- Я вас очень прошу… - начал он, чуть отвернувшись, - будьте, пожалуйста, с моей женой добры. Она болезненно тоскует по родине… Она русская. Понимаете, ностальгия… и будет вам рада до слез. - Мистер Слегл дотронулся до моей руки. - Мери - дочь белоэмигранта. Она очень много перестрадала… Чудо, что она осталась жива. Я ее встретил в Южной Африке, когда она была близка к гибели. Я спас ей жизнь. Так вы зайдете к нам? Вы обещали!
Я молча последовал за ним. Они жили в просторном каменном доме с черепичной, как у магистра, крышей. Дом был стар, в расселины набилась земля, росла трава и мох. Возле дома был небольшой огород, окруженный канавой, по которой текла холодная, прозрачная вода с гор. В доме оказалось много книг и географических карт, суровая чистота, но не было уюта, того уюта, что создает только женщина. Словно доктор жил один, холостяком.
- Мери! - позвал он, слегка запыхавшись. - Мария Ипполитовна, у нас гость! С советского корабля!
В дверях стояла худощавая, высокая, на полголовы вышла доктора, смуглая красивая женщина. Потом я никак не мог припомнить, как она одета, какая у нее прическа. И черт лица не помню. Запомнились только ее глаза на смуглом, без морщин лице - большие, серые, какие-то пустые и холодные, большой рот, сжатый горько. Она была несколько похожа на французскую артистку Симону Снньоре, но как-то помельче. А русского в ней уже ничего не осталось.
Мария Ипполитовна молча смотрела на меня, тяжело дыша, лицо ее словно оттаивало.
- Неужели с советского корабля?! - воскликнула она по-русски. Она стремительно подошла ко мне и протянула обе руки.
- Как же называется судно? Неужели действительно советское? Как вы сюда попали? Наверно, от бури отстаиваетесь? Как вы молоды! Садитесь же! Расскажите, как у нас там? Бы из какого города?
- Мери! Сначала мы пообедаем, не правда ли? - добродушно заметил доктор на английском языке.
- Да, да! Конечно же! Обед уже готов. Христиана!
Вошла пожилая черноглазая женщина, в очень чистом, безукоризненно отглаженном платье с белоснежным воротничком и манжетами, и стала накрывать на стол, с интересом поглядывая на меня. Христиана мне понравилась.
На обед подали черепаховый суп, жареного кролика, пудинг и черный кофе баз сахара и без молока. Говорили по-английски, но Мария Ипполитовна вставляла русские слова, иногда совсем переходя на русский язык. Мистер Слегл учил русский язык и уже хорошо понимал его, но говорил плохо - произношение не давалось - и сам смеялся над собой.
Я думал, что Мария Ипполитовна засыплет меня вопросами, но она уже впала в обычное, должно быть, угрюмое молчание. Я рассказывал о жизни на "Дельфине". Может, потому, что доктор Слегл очень интересовался научными наблюдениями на борту "Дельфина". Разговор велся далеко не оживленно.
Мистер Слегл стал рассказывать про Христиану. Ей было за шестьдесят лет (никогда бы не дал даже сорока!). Ее отец, моряк, потерпел крушение возле острова Морлоу да так и остался здесь навсегда. Женился. Христиана нигде никогда не была и о жизни внешнего мира знает только из газет, радио и кино. Окончила здешнюю школу, вышла замуж за такого же колониста, всю жизнь билась на своем клочке земли. Теперь овдовела и пошла в услужение к доктору. Вечером она ходит к себе домой по соседству. У нее было два сына-рыбака, но оба погибли в море. Христиана помогала внучатам…
Неожиданно миссис Слегл поднялась, хотела что-то сказать, но вдруг схватилась за горло, за грудь… Как мне был знаком этот жест! Так у моего отца всегда начинался приступ стенокардии.
Мистер Слегл и Христиана бросились к больной и увели ее в спальню.
Запахло лекарством. Растеряно я стоял у окна. Перед окнами серело скалистое плато, обрывавшееся к океану. Над самым обрывом бродила коза. Где-то близко закричал петух. Совсем как дома… Нет, это не было похоже на дом. Все чужое. Чужой угрюмый каменистый островок, и вокруг только океан - бесконечные седые волны, рев бурунов, крики птиц. Как она попала сюда, русская женщина, жена англичанина-колониста? Я вдруг подумал, что и у мистера Слегла странная судьба. Родился, по его словам, в Лондоне, в семье священника, сам собирался стать священником, но почему-то стал врачом. В Лондоне не нашел себе места, работал в Австралии, в Африке, женился там на русской и теперь работает на этом безвестном островке. И вряд- ли эта женщина принесла ему счастье в семейной жизни…
Долго-долго я стоял перед окном, думая о разном. Вдруг я испугался, не уедут ли наши без меня. Я прошелся по комнате… Мистер Слегл вышел из спальни. По его лицу я понял, что все в порядке.
- Мне пора идти, - сказал я и осведомился о здоровье миссис Слегл.
- Приступ стенокардии, - пояснил он, - но ей уже лучше. У нее быстро проходит. Она просила передать вам, что ей хотелось бы еще поговорить с вами. Вы сию минуту уходите? Не могли бы вы остаться у нас ночевать? Судно ведь будет чиниться несколько дней…
Я обещал. Случилось так, что мы все провели эту ночь на острове. Сильное волнение не позволило нам добраться до корабля. Колонисты помогли оттащить катер подальше. Все мы вымокли и устали. Потом мы по радио снеслись с капитаном и, узнав, что "Дельфин" задержится на острове дня четыре, спокойно разошлись ночевать к колонистам.
Я пошел к мистеру Слеглу. Жене его уже было лучше, она с нетерпением ждала меня…
- Расскажите мне о России… - отрывисто сказала она. Супруги сели рядом, не сводя с меня глаз.
Я рассказывал долго. Как эта женщина слушала! Я не выдержал:
- Разве можно любить родину, если ее никогда не видел?!
- Стало быть, можно, - задумчиво ответила Мария Ипполитовна. - Я родилась в Константинополе, но была еще грудным ребенком, когда родители переехали в Грецию, потом во Францию. Они были русские… Из Орла. Отец - офицер. Мать из семьи обедневших помещиков. Зачем они эмигрировали? Они и сами толком никогда этого не понимали. Испугались революции. Носило их ветром по всему свету. Тосковали они по России ужасно. На этом я и выросла. С молоком матери всосала эту тоску по русскому. Бывали лучшие дни, бывали худшие… Нигде мы не пустили корней. К нам всегда приходили русские… такие же горемыки. Перекати-поле. Вспоминали Россию… Находили общих знакомых. Помню, мать часто вспоминала какую-то детскую поэмку "Шарики-сударики", Она кончалась так:
И разнес их ветер
По чужим краям…
Если кто их встретит,
Пусть расскажет нам…
Умерли мои родители в один год. Вы не представляете, что мне пришлось пережить… Пока я не встретила мистера Слегла…
Долго мы все трое молчали, невольно прислушиваясь к грохоту и реву океана. Такие толстые стены из дикого камня, но океан проходил сквозь них, сотрясая и стены и вещи: с потолка сыпалась какая-то труха. К ночи опять расходились чудовищные волны. Они с такой страшной силой били об остров, что обрушивали целые скалы. Утром их обломки я нашел на мокром просоленном берегу и много мертвых птиц.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СВЕТ
Глава восьмая
"ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ"
В тот день Ермак и Санди навестили Ату и теперь медленно шли к Дружниковым.
- Ата боится операции? - предположил Санди.
Слепая показалась ему необычно смирной, как бы удрученной. Санди ее определенно раздражал, и его выслали в вестибюль. Ата о чем-то совещалась с Ермаком.
- Не боится. В другом тут дело, - неохотно возразил Ермак.
- А в чем же?"
- Пусть она сама скажет твоей маме. Я ей велел все сказать.
- И она тебя слушается, когда ты ей велишь?
- Слушает, - кивнул Ермак
- Почему?
- Не знаю.
Некоторое время друзья шли молча. Ермак свернул в узкий переулок, из которого каменная обомшелая лестница спускалась к бухте. Спустившись до половины лестницы, ребята перелезли на крутой склон, поросший кустарником, и присели на обломок скалы. Выше их шумел город, внизу толпились корабли, неподвижные отсюда. В ложбинках, в тени, лежал ноздреватый снег, на солнце зеленела короткая трава.
- Ата ведь моя сестра! - вдруг сказал Ермак, глядя на товарища широко раскрытыми, грустными, как у обезьянки в клетке, глазами, и скорчил по привычке комичную гримасу.
От удивления Санди поперхнулся и стал кашлять.
- Но как же…
- Папа ведь уходил от нас. Ну, разводился. Три года был женат на другой женщине. Но когда его забрали в колонию, она его бросила. За другого вышла. А маленькую Ату - она уже ослепла - сразу отдала новой свекрови. Понимаешь? А мама и я носили отцу передачи. Он потом к нам и вернулся. Куда же еще ему было идти?
- Значит, Атина бабушка…
- Не родная она ей была. Мать отчима, понимаешь? Эта старуха вовсе не такая плохая. Я ведь ее знал. Озлобленная очень. На невестку озлобилась. Считала, что она погубила ее сына. Может, так оно и есть… А на Ату она ругалась с горя.
Санди не спросил, почему Зайцевы не взяли Ату к себе. Было очевидно почему: Гертруда ее терпеть не могла.
- Твой отец плохой человек? - вдруг спросил Санди неожиданно для себя.
- Стало быть, плохой. Но куда же его денешь? - философски ответил Ермак.
Санди поднялся:
- Пойдем к нам!
Ему хотелось покормить Ермака. Он, наверно, и не завтракал сегодня. Разве что кусок хлеба или остатки вчерашней каши.
Дома никого не было. Мальчики разделись в передней, повесили пальто в "детский" шкафчик и прошли прямо на кухню. Санди подал на стол все, что нашел съестного. Сделал вид, что очень проголодался, чтоб и Ермак поел без стеснения.
Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:
- Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется…
- Куда спрятаться? - шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.
Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться…
Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.
- Садись! - сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.
- Если разрешишь, я твоих… мои самые дешевые, - сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова. - Да… Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.
Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.
- У тебя какое-нибудь дело? - нетерпеливо пере бил Дружников.
- Да. Дело… Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.
- Слушаю, - коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)
Дружников - строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со "следами красоты" на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал "преуспевшего" товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.
- Видишь ли, Андрюша, - начал он доверительно, - я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но… надо подождать. А знаешь - семья! Дети. Ермак только в седьмом классе. Дочь - слепая… от другой жены. Надо помогать. Не мог бы ты мне одолжить денег?
- Не дам ни копейки! - отрезал Дружников.