Веревку закрепили на кресте, и под дружную команду: "Раз, два, три!" - комсомольцы дернули ее. Крест медленно наклонился. Постоял в таком положении, будто раздумывая, падать или не падать, и, кувыркаясь, полетел вниз, увеличиваясь в размерах и набирая скорость.
Крест рухнул в церковную ограду, и земля отозвалась долгим и тяжким гудом. Толпа качнулась, запричитала, закрестилась, с лютой ненавистью и страхом глядя на комсомольцев.
Какая-то патлатая кликуша ударила в голос:
- Конец свету пришел! Сатанинские слуги! В геенну огненную их!
Послышались угрозы. Комсомольцы подобрались, плотнее встали. Вася Проскурин щупал синими глазами-льдинками толпу.
Несознательность проявляете, граждане! Наговоры слушаете. - Вася перевел глаза-льдинки на кулаков, голос его поднялся выше. - А в церкви - да! В церкви сделаем зернохранилище для нашего колхозного хлеба. И никто - слышите, никто! - не остановит нас!
И такая сила прозвучала в этих словах, что толпа замолчала и по одному, по два начала растекаться. Остались одни пацаны.
Первым делом мы осмотрели крест и разочаровались. Он был совсем не золотой, а железный. Вдобавок - пустой внутри. Интерес к нему сразу пропал.
* * *
Вечером мы зорили воробьиные гнезда в амбарах, которые стояли на отлете от села, возле кладбища и церкви. Больше всех назорил Федька и сложил их себе за пазуху. Потом играли "в сыщики-разбойники" и кидались яйцами.
Доигрались до темноты.
И тут кто-то сказал, что сейчас любой струсит пойти на кладбище. Сейчас там мертвецы из могил поднимаются. Федька, который в этих делах разбирался лучше всех, уточнил, что мертвецы поднимаются после двенадцати и разгуливают до третьих петухов, а сейчас еще и одиннадцати нет. Но сам пойти на кладбище наотрез отказался.
- Значит, никогда не найти нам золотую молнию, - задумчиво сказал Степка.
Найти золотую молнию, что ударит из белой тучи, - было нашей мечтой. Эта молния особая - волшебная. Там, где упадет она, в одночасье расцветут жарки, а под ними - клад. Кувшин. Но не злато-серебро в нем, а сладкий квас, какой в городе продают. И кто напьется этого квасу, тот станет мастером на все руки. И все-то у него будет ладиться, все-то он будет уметь, везде-то он будет нужен людям. Но падают такие молнии в самые страшные места: в болота, в дремучие леса, на кладбища. И искать надо ночью. И откроется она, эта молния, только трем смельчакам, трем друзьям, которые вместе, рука об руку, пройдут все испытания, что приготовят им колдовские силы, и не струсят, не отступят.
А что на наше кладбище упала такая молния, ходил слух. Будто кто-то видел ее.
- А ну, кто со мной? - спросил вдруг высоким звенящим голосом Степка. - Кто не сробеет? Ленька, айда!
- Айда, - почему-то сказал я, хотя совсем не собирался идти. - Идем! - позвал я тут же Федьку.
- А мертвецы? - шепотом спросил Федька и расширил глаза.
- Ты же сам говорил, что они после двенадцати, а сейчас только что на каланче пробило одиннадцать.
Федька мялся, пугливо озираясь на кладбище.
- Третий же нужен, - сказал Степка. - И чтоб друзья.
С неохотой Федька согласился, но заручился, что пойдет последним.
Мы пошли к церкви, за ней начиналось кладбище. На церковных воротах что-то белело. Это оказался листок. Едва различая буквы, мы прочли: "Ждите возмездия".
- Ой-ей-ей! - заскулил Федька, приседая. - Колдовство. Не пойду, живот закрутило.
У меня тоже заныло возле пупка.
- Айда, - упрямо сказал Степка дрогнувшим голосом.
- Айда, - лязгнул зубами я. Они стучали помимо моей воли.
- Ой-ей-ей, - пыл Федька, потихоньку пятясь назад.
- Не вякай! - пришикнул Степка. - Айда!
Мы двинулись в темноту кладбищенских деревьев и крестов.
Федькины пальцы намертво вцепились в мою руку и вздрагивали от страха. А у меня что-то неладное творилось с ногами: подкашивались.
Ко всему этому, бесшумно, по-волчьи, подкралась гроза. Не обычная, с дождем, а сухая, без воды и ветра.
Лопнуло над головой небо и огненным всполохом озарило кладбищенскую темь. Перед глазами вспыхнул большой прозрачно-оранжевый шар. Он висел на нашем пути и слегка покачивался, будто раздумывая, куда лететь. Потом шар вдруг начал кипеть и пузыриться. То один его край, то другой вздувался и лопался, выбрасывая голубые искры.
Дрожа всем телом, мы сгрудились в кучу, как овечки перед волком. Федька громко вызванивал зубами и норовил залезть в середку.
- Го-го-господи, - заикался он. - М-ма-м-моньки мои!
Шар двинулся к часовенке, что стояла на краю кладбища. Удаляясь, он становился все гуще и из светло-оранжевого превращался в темно-оранжевый, и внутри него что-то чернело.
Шар приблизился к часовенке и вдруг исчез, как сквозь стенку прошел.
И в тот же миг из часовенки выскочил мертвец и, вскрикнув, бросился бежать. От жаркого ужаса у нас дыбом встали волосы.
Какое-то мгновение, оцепенев, мы стояли как пни. Потом с дикими воплями наддали прочь. На чем только сердце в запазухе держалось?
Опомнились возле клуба.
Здесь играла гармошка и плясали девки. Мы затесались в кучу пацанов, что сидели на сваленных под окнами бревнах, и начали приходить в себя.
- Чуток сердце не умерло, - шепотом признался Федька.
Я и сам никак не мог отпыхаться. Что это такое мы видели? Неужто и впрямь ходят по ночам мертвецы?
Склонив чубатую голову набок, так что чуб касался мехов гармошки, Сенька Сусеков, старший брат Проньки, быстро и ловко перебирал пальцами по перламутровым пуговкам ладов. В углу рта висела потухшая цигарка, а на голове чудом держался новенький картуз с лакированным козырьком.
- Их! Их! Их! - выкрикивала Лиза, дочь бабки Ликановны, высокая и красивая девка, выбивая пыль на утрамбованном "пятачке" и взмахивая над головой платочком.
Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это,
И за это и за то, что ты пропила пальто, -
гаркнул Митька Жилин, закадычный дружок Сеньки Сусекова, и вприсядку пошел вокруг Лизы.
Дробный перестук каблуков. Свист. Веселье.
Мы стали оттаивать. Хорошо на народе! Не страшно.
Сенька Сусеков вдруг тряхнул чубом и ошарашил всех такой частушкой, что девки смутились, а парни откровенно загоготали.
На крыльцо клуба вышел Вася Проскурин:
- Спой еще раз, Семен.
Сенька рыпнул мехами.
- Не мешай людям гулять, секлетарь.
- Я не мешаю, я говорю: спой еще раз эту частушку. Умная частушка. Долго, поди, сочинял?
Девки стыдливо прикрывались платочками, парни делали вид, что их это не касается, и отчаянно дымили самокрутками.
- Не сепети, секлетарь, - прищурил колючие глаза Сенька. - "Интернационал" петь не заставишь.
- Зачем "Интернационал"? Можно и просто русскую, - не обращая внимания на скрытую угрозу, ответил Вася Проскурин. - А ну, Лиза, подтягивай! - И высоким, вздрагивающим от сдержанного напряжения голосом Вася начал:
Степь да степь кругом…
Лиза, самая голосистая девка в нашем селе, вызывающе тряхнув головой, подтянула ему, и они ладно и смело повели песню. И это было так необычно и красиво, что все невольно заслушались.
Протяжные русские песни в нашем селе, как правило, пели под пьяную руку, а обычно по улицам молодежь горланила частушки, которые тут же сочиняла. Я затаил дыхание, позабыв обо всем. Но тут меня потянул за рукав Федька.
- Чего ты? - зашипел я на него.
- Айда на Ключарку… Видишь? В штаны потекло.
Когда мы драпали с кладбища, у Федьки за пазухой поколотились воробьиные яйца и сделалась яичница.
- Айдате, а то боязно одному-то, - канючил он.
Мы пошли с ним.
На речке темно, и нам снова становится не по себе. Пугливо озираемся и теряемся в догадках: что такое видели на кладбище?
Федька быстренько выполоскал рубашку, мы ее выкрутили сообща и припустили с речки.
- Черт это был, - заявил Федька, когда мы рысью подбежали к калитке его дома. - Бабка Фатинья, слыхали, говорила, что божья кара будет. Вот и есть. Сам он в середке сидел. Видали?
Я, например, не видел, но и спорить было трудно. Внутри шара и в самом деле что-то темнело.
- С рогами! - распалялся Федька, чувствуя себя возле дома в безопасности и начиная, по обычаю, придумывать. - И зубы! С хвостом!..
- Хватит брехать! - оборвал Степка. - Сам ты с хвостом. А еще пионер! - И, что-то прикинув в уме, раздумчиво сказал: - Это тот, кто листок прилепил на ворота.
- Что ты! Это же мертвец! - забожился Федька, испуганно озираясь.
- Как тресну по башке! - озлился Степка. - Мертвецы не курят.
Довод был веский. Когда ЭТО СТРАШНОЕ выскочило из часовенки, мы видели, как ОНО бросило окурок. А даже Федька не слыхивал, чтобы мертвецы курили.
- А может, он все же из шара выскочил? - не унимался Федька.
- Ой и дурак ты, Федька! - скривился с досады Степка. - Он сам шара испугался. Может, у него тоже со страху живот закрутило, как у тебя.
Федька обиженно засопел.
На этом мы и разошлись, договорившись назавтра, днем, сходить в часовенку и обследовать ее.
Дома я все рассказал отцу.
- Молния это, - сказал отец. - Шаровая. Видал я такие. Тут никакого чуда нет. А вот что это за человек встретился - это дело посерьезнее. Тут подумать надо. Н-да-а, - задумчиво мерил отец длинными ногами горницу. - Этих сусековых и жилиных не сразу сломишь. Жилистые.
Снял со стены саблю, погладил отполированный эфес и вытащил из ножен холодно мерцающий клинок.
- Записками стращают. Это враг голову подымает, Ленька. - Посуровел глазами. - Что ж, рубанем эту голову по самую ключицу, чтоб не отросла больше!
Глава третья
Живем мы втроем. Отец, дед и я. Мама у нас померла.
Висит на стенке фотокарточка, и с нее смотрят на меня жалостливые мамины глаза. В какой угол я ни зайду, все равно смотрят они на меня. Мама, когда живая была, говорила: "С тебя глаз спускать нельзя".
Померла от тифа. Два года назад. Так и остались мы втроем: отец, дед и я.
Если хорошенько разобраться, то живем мы с дедом вдвоем. Отец редко дома бывает, все по району мотается или целыми ночами в райкоме заседает. "У секретаря весь район на плечах, - говорит он. - Вот колхозы укрепим, кулачье под ноготь - тогда отдохнем. - И, подумав, добавляет: - Пожалуй, тогда совсем спать не придется".
Весело подмигивает озорным глазом, отчего корявое и бровястое лицо становится красивым. Говорит, что на его лице черти горох молотили, вот и рябое стало. Веселый у меня отец! Молодой он, а виски как снегом забуранило, и на плече у него синий рубец - карабином за гражданскую войну натер. И еще маленькая ямка есть на ноге от разрывной английской пули. Он у Буденного разведчиком был. И теперь, когда бывает в хорошем настроении, в свободную минуту напевает свою любимую:
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала…
И смотрит куда-то вдаль, а глаза задумчивые-задумчивые. Наверно, видит, как воевал. "Шашки во-он! Марш, ма-арш!!" И летит конная лава в жестокую сечу с золотопогонниками за Советскую власть. Жутким блеском сверкают сабли, и впереди эскадрона несется мой отец, молодой, храбрый и красивый!
Фотокарточка у нас есть, пожелтела она и облезла, но отец здорово на ней получился! В буденовке со звездой на лбу, в шинели с красными полосами на груди, с маузером на боку и с саблей до пола!
Чего он сейчас так не одевается? Только шинель по-прежнему носит, но не ту, с красными полосами на груди, а другую, которую Эйхе подарил. Когда дядя Роберт приезжает к нам и они идут рядом, то со спины и не различишь, кто Эйхе, кто отец. Оба высокие, в длинных кавалерийских шинелях, и оба идут размашистым быстрым шагом. Только отец пошире в плечах и потяжелее на ногу.
Есть у отца подарок от дяди Роберта - браунинг. На рукоятке серебряная пластинка, а на ней гравировка: "т. Берестову от Эйхе в знак революционной дружбы". Браунинг этот отец бережет пуще глаза. "Первый секретарь Западно-Сибирского крайкома партии подарил, - говорит отец, поднимая палец. - Это тебе не шутка".
А еще имеется у него наган - тяжелый, большой, барабан щелкает, если покрутить. Наган этот отец всегда с собой носит, а маленький, как игрушечный, браунинг лежит дома в столе, куда мне строжайше запрещено лазить.
Иногда отец стреляет из нагана и браунинга. Поставит на ворота, что выходят в сторону реки, копейку и бьет по ней. И обязательно попадет. Мне бы так!
А сабля отцовская висит теперь без дела над кроватью. Иногда отец вытаскивает из ножен отливающий ледяным сколом клинок и проводит по жалу ногтем.
- Оружие у Советской власти всегда должно быть готовым, Ленька.
Взгляд его светлых глаз холодеет и становится острым, как сама сабля. У меня жутко и радостно замирает сердце. Эх, война бы сейчас! Вот бы здорово! Р-раз, р-раз саблей направо и налево! У-ух!
Когда нет никого дома, я снимаю со стены тяжелую саблю и вижу себя на белом коне впереди сотни юных бойцов.
Наигравшись досыта, вешаю саблю обратно на стену, беру свою деревянную и иду кромсать крапиву у забора.
Дед дивится:
- И чего взъярился? Всю крапиву начисто извел. Ты бы лучше чурочек Ликановне наколол, обед сготовить.
Эх, дед, ничего-то он не понимает! Тут обида до слез, что опоздал воевать в гражданскую войну, а он - чурочек наколоть!
Вот отец, повезло же ему! Сколько он воевал! И где только не был! Его еще при царе в солдаты взяли, и воевал он с австрийцами. А потом во Францию отправили, чтобы они там за Францию воевали против немцев. "За снаряды продали, - говорил отец. - Русский солдат пушечным мясом был". А во Франции как узнали русские солдаты, что в России революция, так потребовали, чтобы их домой отправили: не хотят они больше за Францию воевать. А их арестовали и заставили делать тяжелую работу. Тогда отец подговорил товарищей, да и сбежали они домой. Полгода добирались до России, всю Европу прошли пешком. Чуть с голоду не померли. А как в Россию прибыл отец, так за Советскую власть стал воевать и в большевики поступил. Со всеми белыми генералами воевал. И стрелять метко научился.
Глава четвертая
- Вставай! - разбудил меня дед. - Дружки вон томятся.
Под окном - разбойничий свист. Я вскочил, прилип носом к стеклу. Проморгался. Так и есть: Федька и Степка. Отчаянно машут руками.
- Сейчас! - крикнул я, натягивая на ходу штаны. Схватив горбушку хлеба, выскочил на улицу.
- Дрыхнешь? - зловеще спросил Федька и уставился на меня страшными глазами.
- Дрыхну, - сознался я.
- Дрыхнешь? - еще зловещее спросил Федька и еще больше вытаращил глаза. - А тут такое творится, такое творится!
- Что? - упало у меня сердце: ведь всякое могло стрястись, пока я спал. А Федька каждой дыре гвоздь, он все знает. И Степка загадочно молчит. У меня от любопытства и нетерпения зачесались пятки.
- В Васю Проскурина лом бросали! - выпалил Федька и замолчал. Федька любил ошарашить. И теперь с любопытством наблюдал, как это на меня подействовало. - Вышел он вчера из клуба, стал замок навешивать, а с крыши - бух! Лом!
- Насмерть? - ахнул я.
- Не-е, - протянул Федька. - Только задело. По щеке. Вот! А ты дрыхнешь!
- Это… тот… с кладбища? - замирая, спросил я.
Федька как-то ошалело посмотрел на меня и догадливо заорал и замахал руками:
- Ну да, а кто же еще! Бабка Фатинья утром прибежала к мамке и говорит: "Вася Проскурин полез на крышу, а там никого". Ясно - привидение!..
- Опять ты брешешь, - перебил Степка. - Какое привидение! Где ты видел, чтобы привидение ломами кидалось?
- Бабка Фатинья…
- "Бабка Фатинья, бабка Фатинья"!.. Заладил! Видал ты таких, я спрашиваю?
- Ладно, пусть, - охотно согласился Федька. - А чертики летучие есть. Бабка Фатинья сама видела, как они над кладбищем летали. Махонькие, с крылышками, как летучие мыши, только с рожками.
- Пионер называется - в чертей верит! - возмутился Степка.
- А видали вчера… - оправдывался Федька.
- Ладно. Айда! - прервал его Степка.
Мы пришли на кладбище.
Тихо здесь. Между могилок козы пасутся. Федька подозрительно покосился на них, признал коз бабки Фатиньи и успокоился.
В углу кладбища кирпичная, давно не беленная, с облупленными стенами часовенка. На железном куполке покосившийся крест. Стоит часовенка загадочная, притаившаяся, поджидает. Мы остановились и мнемся.
- Ну, айдате, - первым решился Степка. - Не век тут стоять.
Подошли ближе. Часовенка как часовенка, а жутко. День, солнце, а жутко. Опять заныло где-то возле пупка. Чего это такое? Как страшно, так возле пупка ноет.
- Где же молния стену прошла? - спросил Степка. - Следов нету.
- Правда-а, - лупнул глазами Федька, и они стали вылазить у него на лоб.
Над головой с писком прочертила косой след ласточка. Федька испуганно отшатнулся.
- Ты не пугайся, - подтолкнул его Степка. - И… нас не пугай.
Собрались с духом, открыли дверцу. Она таинственно заскрипела. Вошли в прохладную, с затхлым запахом воробьиных гнезд и плесени часовенку. Лицо щекотнула паутина.
Постояли на пороге, приглядываясь к полумраку. Федька чихнул, как из берданы выстрелил. И тут сверху что-то посыпалось, что-то просвистело мимо ушей - раз, другой, третий! Что-то маленькое, юркое и жуткое.
- Брысь! Нечистая сила! Чур-чуров! - завопил Федька и козлом сиганул к двери.
Мы шарахнулись за ним. В дверях застряли и суматошно толкались. Кучей вывалили из часовенки.
Опомнились за кладбищем.
- Чего орал? - спросил Степка, отпыхиваясь.
- Нн-ничего, а в-вы чего? - заикался Федька.
- Ты же первый.
- Нн-не-е, - заспорил Федька. - Это в-вы.
- Как - мы? - возмутился Степка. - Ты - первый. Чего орал?
- А чертики летели, крылатые.
- Какие чертики! - аж задохнулся от негодования Степка. - Разуй гляделки-то! Воробьи это!
Федька оторопел. Стоял и зевал открытым ртом, как чебак, выброшенный на берег. Потом заплевался и забуйствовал:
- Черти воробьи! Ух, аж сердце захолонуло!
Он прямо осатанел и требовал рогатку, чтобы извести всю воробьиную породу.
Наконец пришел в себя и стал сосредоточенно обминать шишку на лбу, которой разбогател, стукнувшись о косяк часовенковой двери. Шишка у него взыграла с гусиное яйцо. Отдышались, снова двинулись к часовенке.
Федька плелся сзади, прихрамывая и жалуясь на порезанную еще весной ногу. "Мухлюет, - догадался я. - Нога у него давно зажила".
Осмотрели часовенку и ничего подозрительного не обнаружили. Мусор, пыль, труха воробьиных гнезд. Начихались досыта.
Нашли пуговицу. Перламутровую. Круглую, как горошина.
- Ну, я пошел, - разочарованно протянул Федька. - Нюрка болеет, водиться с ней надо. Леденцов бы купить, - вздохнул он и ушел.
Я и Степка подались на райкомовскую конюшню, к моему деду. Дед мой - конюх в райкоме. И мы частенько помогаем ему: гоняем лошадей на водопои, купаем, чистим их, сбрасываем с сеновала корм или водим к коновалу подковывать.