- Ишь ты! - удивленно и весело воскликнул Василий Павлович. - Даже это знаете!.. Правильно, в победу надо обязательно верить.
- Да, - сказал Сашка. - Мы все-все… Колька локтем незаметно дал ему под дых, а сам торопливо за него продолжил:
- Вы не смейтесь, товарищ командир. Мы действительно верим в победу.
- Очень хорошо, - мгновенно посерьезнел Василий Павлович (улыбка оставалась лишь в глубине его глаз) и повторил с нажимом: - Очень, очень хорошо!
- Они много чего знают, - вступил в разговор Гришка. - Грамотные они, из Ростова. Они все, шо хочешь, знают.
- Да ну-у? - произнес командир и уже с интересом всмотрелся Кольке и Сашке в лица. Протянул руку: - Давайте знакомиться. Василь Палыч.
Мальчишки поочередно, замирая от робости и восторга, вложили свои руки в его ладонь. Она у Василия Павловича была теплой, широкой и жесткой, словно вытесанной из ракушечника.
- Василь Палыч! Василь Палыч! - закричали где-то в голове колонны. Товарищ командир!
Командир обернулся. К нему пробирался юркий человек в туго облегающей черкеске. Вместо патронов из карманчиков газырей у него торчали папиросы.
- Сейчас! - крикнул ему Василий Павлович, поднимая руку, мол, я здесь, погодите только, а сам вновь повернулся к мальчишкам. Указав на мешок, спросил: - Что это у вас?
- Та раки, - смущаясь и краснея, ответил Гришка. - Ловить ходили.
- А-а!.. Вы вот что, хлопчики. Несите пока раков домой. А то подохнут они у вас в мешке. Жарища ведь. А вечером приходите, я вас о Ростове порасспрашиваю, договорились? Человек в черкеске уже был рядом с ним.
- Ну чего, Михейкин? - взял его под руку командир.
- Да вот, Василь Палыч, человек тут вас ищет. Местный он, хуторской. Советует с площади уйти.
- Почему?
- Неспокойно у них в хуторе. А тут, на площади, как раэ все зажиточные казаки живут. Перережут, говорит, вас здесь ночью.
- Где этот человек?
Михейкин привстал на носках, завертел головой, как уж. Он и вправду был похож на ужа - в мягких, обтягивающих ноги сапогах-азиятах, в тесной и длинной черкеске, и сам - худой и длинный, с маленькой оплешивевшей головой.
- Вот, тот человек сюда идет.
И тут Колька с Сашкой чуть не упали.
Прямо на них… шел Гаврила Охримович.
Живой, здоровый!..
Прядь волос у него свисала из-под кубанки, гимнастерка распущена поверху и подпоясана узким кавказским ремешком с металлическими бляшками. Он был точь-в-точь как на портрете!
Здоровенный дядя, на котором гимнастерка чуть не лопалась, так распирали ее могучие плечи и грудь. Вот только… ремней с шашкой и наганом не хватало. Да и ниже гимнастерки на нем были не военные брюки, а какие-то полосатые штаны, заправленные в белые шерстяные носки. А на ногах чирики - остроносые тапочки из кожи, стянутые вокруг ступней шнурком.
- Ха-ха! - закричал обрадованно Василий Павлович. - Да это же Гаврила! Загоруйко! Старый знакомый!
Увидев Василия Павловича, обрадовался и Гаврила Охримович. Сойдясь, они обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спине. Расцеловались.
Наверное, они были большими друзьями: обрадовались встрече так, что у обоих повлажнели глаза.
- Ростов, мастерские помнишь? Наш котельный цех, где горбили, а? Балку нашу, Камышевахскую! Темерник пролетарский? Помнишь, как мы тебе гуртом халупу строили, а? Как в сказке, за одну ночь! Не забыл друзьяков-товарищей?
- А как же! - отвечал, посмеиваясь, Гаврила Охримович. - Разве ж такое забывается?! А ты, я вижу, тоже в степь подался?
- Жизнь! - развел руками Василий Павлович. - Не ушел бы при Каледине, так при Краснове давно бы с семьей на том свете был. А ну сколько они нашего брата-рабочего повешали на фонарях! Ох, и зверствуют сейчас, Гаврила, за Темерником!..
- А сейчас куда ж правишь?
- Да вот тикаю. Из своего хутора теперь. Я на Кагальнике, на хитрой ричке Кагальничке, жил. Народ вот теперь собираю та по-над плавнями к Темрюку двигаюсь. Говорят, в Тамани целая армия наших собралась. Не пойдешь же мимо Ростова и Новочеркасска к Царицыну. Не пробьешься, а тут, по-над плавнями, авось, прорвемся. Да и народу по плавням можно собрать. Сбегается народ до кучи, гуртом же легче пробиться.
Гаврила Охримович посуровел - будто черная туча набежала на его лицо. Лоб прорезала морщина, глубокие складки легли и вокруг усов. Колька только сейчас заметил, что и виски у него седые, словно их Гавриле Охримовичу прихватило инеем.
- Надолго это? Как думаешь? - спросил председатель хуторского Совета Василия Павловича. - Надолго нас беляки обложили со всех сторон?
- Да нет, - задумчиво ответил Василий Павлович. - Я от Кагальника иду, считай, от самого Ростова… И вижу, где они с войсками стоят, там вроде крепко держатся. А так - по хуторам мелким - вольница. Беднота поднимается. Не думаю, чтоб беляки долго продержались. Продержатся они до тех пор, пока мы не соберемся в армии. А гнать их, думаю, начнут от Царицына.
"Точно! Это же надо! - с восхищением подумал Колька, - Предвидеть так. Ведь точно же! Так и в Большой Советской Энциклопедии написано. Красная Армия прорвется из обороны Царицына. И пойдет, и пойдет- на Ростов! На Кубань!.."
К словам Василия Павловича он уже прислушивался с каким-то суеверным почтением, и вид у него, вероятно, был такой же, как у Гришки, когда тот собирался рассказывать сказку.
- На Царицын по-над Манычем-Гудило, озером соленым, много наших пошло. И шахтеры с Донбасса, из наших шахт, и казаки из сальских степей. Огромная там собралась армия. Надают офицерью, как пить дать, надают!
- Да-а… Время круто заворачивается, - протянул Гаврила Охримович, а сам руками начал себя охлопывать по карманам, отыскивая курево. - Вечером ложишься спать, не знаешь - поднимешься ли утром.
- Погоди, погоди закуривать, - остановил его Василий Павлович. - Успеешь еще, - а сам поманил к себе пальцем старика в огромных очках и с длинными до плеч седыми волосами.
Старик шел с каким-то ящиком, из которого торчали палки.
- Исаак Моисеевич! - позвал его Василий Павлович. - Будь ласка! Сделай патрет моего дружка. Он тоже с Темерника, рабочий.
- А что ж, - приветливо ответил ему старик и, тотчас раздвинув палки, установил ящик над землей. - Извольте!
Гаврила Охримович растерялся, рванулся в сторону, словно хотел убежать от нацеленного на него круглого "глаза" ящика и старика-фотографа, который уже с головой накрывался черной материей.
- Да как-то… Василь Палыч, - заговорил он, мотая своими грабастыми руками. - Стыдно ж, Василь Палыч. Шо ты затеял, ей пра!.. Не до этого сейчас, тут земля под ногами горит, а ты патреты задумал делать.
- Ничего, ничего! - отвечал, снимая с себя шашку и наган, Василий Павлович. - Земля у нас уже какой день горит, от Кагальника! А патреты для истории нужны, для внуков-правнуков, чтоб они знали о нас, вспоминали, если головы сложим… На мою сбрую одягай, чтоб покрасивше выглядел.
Гаврила Охримович, видя, что ничего не сможет поделать со своим другом, подчинился. Он быстро надел на себя ремни с оружием, выпятив грудь, уставился в аппарат. Фотографировался он, пожалуй, впервые в жизни.
"Так вот как получился портрет!" - подумал Колька, несколько разочаровываясь в том, что в жизни все происходило проще, нежели в его фантазиях.
Пока фотографировали Гаврилу Охримовича, Василий Павлович распорядился, чтобы колонна двинулась на окраину хутора.
На площади вновь все ожило, пришло в движение: заскрипели рассохшиеся деревянные колеса подвод, послышались понукания и короткие щелчки кнутами.
Обоз двинулся с площади.
- Внимание! - закричал старик из-под черной бархатной тряпки и, высунув руку, щелкнул пальцами, как фокусник. - Глядеть!.. Птичка вылетает!.. - И когда Гаврила Охримович готов был влезть в ящик, фотограф чем-то тихо клацнул у "глаза" аппарата, вынырнув из-под материи, объявил:-Готов портрет!
Гаврила Охримович аж взопрел от усердия, вытер со лба рукавом пот.
- Ну вот! - будто поздравляя, говорил ему Василий Павлович, натягивая на себя "сбрую".-И увековечили мы тебя для истории. А то б прожил бы жизнь, и никто б не знал каким-таким ты был. - И, обернувшись, старику: - Исаак Моисеевич, много у тебя еще этих… Ну, как их? Чем патреты делать?
- Не очень, - ответил фотограф. - Вы, Василь Палыч, весь отряд же перефотографировали. Где ж я наберусь пластинок.
- Ничего, ничего, Исаак Моисеевич. Пластинки что? Так, стеклышко. А теперь на ней - человек! Живые люди, о которых память останется.
Старик передернул плечами: мол, конечно, кто с этим спорит, и, сложив треногу, затрусил вслед за тронувшейся телегой, где сидел Харитон с перевязанной рукой.
- Вот чудо, Гаврила! - сказал Василий Павлович Гавриле Охримовичу и как-то по-детски засмеялся. - Стеклышко, а потом - патрет. Убей, не могу понять! Или вот еще на пластинках голос записан. Уголь же, бороздочки, а иглу направишь в них да накрутишь как следует ручку граммофона и - пожалте, как Исаак Моисеевич говорит, орет в трубе баба какая-нибудь або мужик.
- Техника! - ответил ему, не увлекаясь, Гаврила Охримович. - Она все может.
- То-то ж и оно - может, а вот как?!
- Не до этого сейчас, Василь…
Солнце уже склонялось к горизонту, смотрело в глаза и пекло нещадно. От людей и земли, от лошадей дышало жаром. Воздух дрожал в мареве.
На площади у домов все также безлюдно. Лишь возле церкви, на ступенях, в тени сидели нищие и безучастно смотрели на движущихся мимо порога пеших и конных.
Широкие двустворчатые двери церкви, похожие из-за своей величины на ворота, распахнуты настежь. Видно было, что там желтыми огоньками горели свечи, блестели ризы икон, стояли старушки в черном, слышались непонятные слова.
Василий Павлович, оглядев площадь, только сейчас почувствовал, какая настороженная тишина и пустынность окружает их.
- Туго тебе здесь? - спросил он Гаврилу Охримовича. Председатель криво усмехнулся:
- Нелегко.
- Уходить не собираешься?
- Нет, кто-то ж должен и здесь нашу власть утверждать. Василий Павлович вздохнул, с минуту помолчал, спросил:
- В плавнях будешь пережидать? Гаврила Охримович кивнул.
- Ты раненых возьмешь у меня?
- А куда ж я денусь, - ответил Гаврила Охримович. - У меня уже целая инвалидная команда в чибиях живет. Кажный же оставляет.
- А с продуктами как?.. Крупой, фуражом поможешь?
- Да придумаем шо-нибудь.
- Ну спасибо, Гаврила, что выручаешь.
- Когда уходить думаете?
- Да вот переночуем. Заморились дуже люди, вторые сутки идем. Перед зорькой, думаю.
- Эге!.. Ты вот шо, - приглушая голос и придвигаясь ближе к Василию Павловичу, заговорил председатель хуторского Совета. - Уходи не на рассвете. А чуть позже. Завтра скачки у нас будут, весь народ на выгоне соберется. Вот тогда вы и уйдете, так незаметней будет. У нас тут слушок есть, шо казаки подниматься завтра собираются, уходить будем и мы. Баб, детей во время праздника попрячем, а сами - уж как придется. Со скачек будем уходить. В скачках мы для блезиру будем участвовать, будто ничего не знаем, понимаешь?..
Мимо них проехала арба с высокими ребристыми бортами. Сверху было натянуто одеяло, в его тени лежали раненые.
Колонна уже въехала в улицу, которая шла под гору, и арба с окружающими ее всадниками была последней.
Василий Павлович и Гаврила Охримович, тихо переговариваясь, двинулись вслед. Мальчишки, подхватив мешок с раками, - за ними, по-над забором из камыша, где не так убийственно жгло солнце.
У высоких камышовых заборов они почувствовали, что дома обитаемы, и за всем, что происходит на площади, наблюдают сквозь приотворенные ставни и щели в заборах.
- Ну, большевички, держитесь! - угрожающе прошипели где-то рядом с мальчишками. - Устроим мы вам… Попляшете! Говорил это взрослый человек. У следующего забора мальчишеский голос тявкнул:
- Кацапы! Ваксоеды!
А из-за другого-весело, с нажимом на "г", издевательски пропели:
- Г-гришка, г-гад, подай г-гребенку, г-гниды г-голову г-грызут!
Гришка вздрогнул. Со сжатыми кулаками бросился к лазу в заборе, но там уже никого не было.
- Кацап!
- Расказаченный!
- Голодранец!
Казалось, злые крики раздавались во всех домах, за всеми заборами.
Гришка затравленно оглянулся, в глазах у него стояли слезы. Почувствовали себя на безлюдной и прокаленной зноем площади бесприютными и Колька с Сашкой. Они ощущали на себе взгляды. Будто сквозь все прорези в ставнях домов, оставленных для продыху, сквозь щели всех заборов на них были нацелены винтовки. Достаточно, казалось, сделать какое-либо неосторожное движение, и тотчас отовсюду грянут выстрелы.
ВРАГИ
Заборы кончились. Потянулась изгородь из плотно стоящих друг подле друга стволов колючего держи-дерева. Шеренга их спускалась со взгорья площади полого вниз, сливалась с зеленью камышей, которые простирались в низине до самого горизонта.
По левую сторону в беспорядке, то выбегая на середину улицы, то прячась в купе деревьев, лепились низкие белые хаты. Не дома, а землянки, похожие из-за своей скученности и беспорядка на колонию ласточкиных гнезд. А по правую возвышалась стена из колючих деревьев.
Ветви держи-дерева с длинными и ершистыми колючками так плотно переплетались между собой, что с трудом можно было разглядеть за неприступной стеной ухоженный сад.
Сад был такой просторный, что стоны иволг отдавались в нем многократным эхом. Из сада веяло медовыми запахами. Краснобокие и золотые яблоки своей тяжестью сгибали ветки, низко висели над вспаханной землей, покачивались…
Гришка выпустил угол мешка. Колька и Сашка оглянулись-глаза у Гришки блудливо блестели, палец прижат ко рту. Согнувшись, он с опаской смотрел в спину Гавриле Охримовичу.
- Хлопцы!.. - зашептал он умоляюще. - Вы ходить пока… с батей! А я мигом, - Гришка кивнул на сад; - Смотаюсь!.. Сейчас усадьба будет, так я вас за ней догоню. Не могу, понимаете, - оглядываясь на яблоки в разрыве изгороди и облизываясь, признался он.
Мальчишки не успели ему ничего ответить, как он упал животом на землю, нырнул под колючки, извиваясь, пополз под ними.
- Батю догоняйте! - чуть слышно сказал он уже из-под яблони. - Если спросит, скажить, шо до ветра… - и исчез в саду.
Гаврила Охримович и Василий Павлович были уже на краю взгорья, там, где площадь оканчивалась и начинался спуск в улицу. В зеленой стене деревьев показался широкий разрыв - распахнутые ворота в сад. Привалившись к столбу у ворот, стоял какой-то брюхатый мужик, смотрел на движущееся по улице воинство.
Увидев мужика, Гаврила Охримович остановился, громко сказал Василию Павловичу:
- Ну езжай! А мне вон, - кивнул в сторону ворот, - побалакать надо.
Что-то добавил еще, но тихо, и командир отряда заспешил к арбе, которая уже затарахтела, подпрыгивая на колдобинах.
Гаврила Охримович постоял, глядя ей вслед, и потом с какой-то ленцой, загребая кожаными чириками-тапочками пыль, направился вразвалку к брюхатому, к которому в этот момент по-над деревьями подходили и Сашка с Колькой. Отношения у Гаврилы Охримовича с брюхатым, видать, были не простыми. Улыбаться мужику он начал загодя и вид на себя напустил уж больно какой-то простецкий.
- Здорово, Мирон Матвеевич! - закричал он мужику у ворот, вскидывая руку и помахивая ею, растопыренной, в воздухе.
Брюхатый не ответил, ждал, когда к нему подойдут. Кубанка у него была надвинута на брови, глаза в тени. И оттого казалось, что усы и борода торчат прямо из кубанки. О столб он опирался плечом, ноги переплел, живот, туго натягивая цветастую рубаху, вываливался из брюк и свисал, как подошедшее тесто из кастрюли.
- С наступающим праздничком вас, Мирон Матвеевич! Брюхатый отвалился от столба, утвердился на земле на коротких и кривых ногах, открывая лицо, сдвинул кубанку на затылок. Пухлые щеки подпирали ему глаза так, что видны были только узенькие щелки.
Мужик улыбался. Да хорошо и радушно так, будто только что попробовал сладкого.
- Здорово, здорово, Гаврила!.. И тебя с тем же, - проговорил Мирон Матвеевич писклявым голосом.
"Тоже, наверно, из бедных казаков", - подумал о нем Колька, оглядывая его ситцевую рубаху, простые штаны и такие же, как у Гаврилы Охримовича, чирики.
Колька стоял между председателем хуторского Совета и брюхатым, посматривая при разговоре взрослых то на того, то на другого. Последний опустил руку Кольке на голову. Колька не воспротивился, хотя и не любил, когда его гладили по голове. Но когда почувствовал, что рука его не гладит, а сжала волосы между пальцами и как бы пробует - крепко ли они держатся, он высвободился, всмотрелся в лицо мужика.
Глаза у Мирона Матвеевича не улыбались…
Растягивался в улыбке только обросший черной шерстью рот. Глаза же, будто злые иглы, ненавидяще впились в лицо Гавриле Охримовичу. Седые концы усов, сливаясь с клиньями густой седины по обе стороны подбородка, были похожи на белые клыки.
Рот растянут в улыбке, а клыки не спрячешь, торчат!
Колька отступил от брюхатого и уже зорко стал следить за всем: как оба собеседника держатся, о чем говорят.
Они оба - и Гаврила Охримович и Мирон Матвеевич-держались так, будто собирались играть в ловитки.
- Родычей опять встречаешь? - спрашивал Мирон Матвеевич, кивая на уходящую вниз колонну.
- Да, - отвечал Гаврила Охримович как бы мимоходом, а сам смотрел во двор, где по кругу бегал черный блестящий от сытости конь.
Вслед за конем поворачивался, щелкая бичом, человек. Был он без рубахи, лишь в плотно облегающих брюках и хромовых сапогах.
- Богатый ты, Гаврила, на родычей. Который раз встречаешь.
- Кто на шо, кто на шо, Мирон Матвеевич, - отвечал Гаврила Охримович, глядя, как конь, выгнув по-лебединому шею, переходит с галопа на рысь.
- Вся Расея у тебя, Гаврила, в родычах!
В голосе Мирона Матвеевича звенела уже злость.
- А шо ж, так оно, мабуть, и есть, - добродушно отвечал Гаврила Охримович, ничего не видя, кроме коня, и как будто ничего и не желая замечать. Спросил:
- Иноходца готовите? Рысь добрая!
- Ать, Ворон, ать! - закричали во дворе, стрельнули бичом и попустили повод. - Наметом! Наметом!
- И куда ж твои родычи идуть? - продолжал Мирон Матвеевич медленно, словно цедя по слову.
- А не знаю… Чи на Каневскую, чи на Ростов, не знаю… - весело и как будто даже беззаботно отвечал Гаврила Охримович.
Борода и усы у брюхатого перекосились в кривой усмешке, клыки разъехались - словно волк оскалился!
- Рассказывай!.. Ростов! Каневская! Север, юг, восток и запад!..
- Много казаков завтра будет участвовать в скачках? - спросил Гаврила Охримович, как ни в чем не бывало.
Брюхатый промолчал. А Гаврила Охримович, решив, что ответа от него не дождаться, крикнул во двор:
- Здорово, Павло!
Джигитовщик взглянул на него, кивнул. Конь уже летел, распластавшись над землей, словно и не прикасаясь к ней.
- Джигитуешь? Застоялся? - закричал Гаврила Охримович. - К скачкам готовишь?