- Настя! - радостно вырвалось у него. - Настюша-голубушка, откуда ты?
И он бросился обнимать неожиданную и дорогую гостью, которую уже не думал увидеть когда-нибудь.
Час тому назад эта гостья смиренно постучалась в ворота романовского подворья и упала в объятия ошеломленной неожиданностью старицы Марфы.
Чтобы вместе пережить страшное время или умереть в родной семье, пришла из своей обители молодая инокиня Ирина. Ведь никто из осажденных уже не сомневался, что для Москвы наступали последние дни!.. Голод и месть запертых в осаде озлобленных поляков не сегодня-завтра должны были обрушиться на сидевших с ними бояр и их семейства.
И Настя пришла разделить со своими последнюю участь.
Усхудалая, измученная за это злосчастное время, она с нежной любовью смотрела сейчас на своего любимца Мишу. И сердце ее сжималось тяжелым предчувствием неотвратимой беды. Кто знает, что может случиться завтра, когда озлобленные, изголодавшиеся ляхи будут рыскать по домам бояр, отыскивая добычу и пищу?… О, если б хоть князь Никита был здесь… Он молодой и смелый… Он сохранит ей ее золотого Мишу, и сестру-старицу, и всю семью!..
И Настя вслух выразила эту мысль.
Тихий вздох вырвался в ответ на это из груди Миши. Карие глаза юноши опустились под зорким взглядом тетки.
И по этому стону, и по опущенному долу взору молодая инокиня поняла все…
- Князь Никита? Где он? Изведал ты о нем что-либо? Жив ли он? Помер? Убит? - спросила Настя взволнованным, дрожащим голосом.
Сильнее защемило сердце юноши. Он поднял голову… Невыразимою грустью наполнились его глаза… И дрогнувшие губы шепнули:
- Настюша… родимая… видел я… сам видел, как князь Никита замертво упал с конем под ударом вражьим…
И Михаил прижался кудрявой головою к плечу инокини.
Бледная рука молодой монахини ниже надвинула на глаза иноческую повязку, и чуть слышно произнес покорный, смиренный голос:
- Господь ведает лучше нас в добре и в лихе… И да будет Его святая воля над всеми нами во веки веков.
- Аминь! - произнес такой же смиренный голос другой инокини, старицы Марфы.
Следствия победы над гетманом Ходкевичем не замедлили отозваться на судьбе осажденных. Отнятые ополченцами Пожарского у поляков хлебные и другие запасы вырвали последнюю надежду на пропитание у кремлевских осажденных.
Призрак начинавшегося еще до этого голода теперь разрастался до величины огромного несчастья. Поляки зверями смотрели на богатых бояр, хотя пан Гонсевский всеми силами удерживал их от грабежа.
В то время в Грановитой палате сторонники Сигизмунда писали новые грамоты польскому королю, торопя его прислать королевича Владислава на царство. Но русское ополчение сторожило осажденный Кремль, и только от разбитого Ходкевича польский король узнал о полном поражении и бегстве его полков.
Глава VI
Снова на дворе октябрь, но не радостно-ясный и румяный по-прошлогоднему… Непрерывные дожди обратили в болота московские улицы, площади и крестцы… То к дело с утра до вечера моросит нудный, неприятный осенний дождик. Солнце не выглядывает целыми неделями из-за облаков. Хмурая и тяжелая картина разрушенной пожарами Москвы кажется еще печальнее в эти пасмурные дни. Но в осаждающих Кремль дружинах царит бодрое и светлое настроение… Еще немного терпения, одна, другая неделя, и замученные голодом и болезнями поляки должны будут сдаться поневоле.
Несколько дней тому назад казаки приступом взяли Китай-город. В самый Кремль был послан гонец с грамотою от князя Пожарского. "Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле" - так начиналась эта грамота, наполненная убеждениями прекратить напрасную распрю, сдаться, открыть ворота Кремля. "Этим, - говорилось дальше в грамоте, - сбережете ваши головы в целости. Присылайте к нам, не мешкая, а я возьму на свою душу и всех ратных людей за вас упрошу, которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят служить московскому государю, тех пожалуем по достоинству".
Так заканчивалась грамота главного воеводы.
Народ, только что отслушав обедню, выходил из Успенского собора, когда несколько гайдуков появилось на паперти храма, сзывая толпу на Красную площадь Кремля.
Горсть неволею запертых в кремлевской осаде вместе с ляхами московичей, похожих скорее на тени, нежели на живых людей, от голода и перенесенных лишений, в страхе ринулась, подгоняемая окружавшими жолнерами, к Лобному месту. По большей части это были холопы, челядинцы бояр, кремлевских сидельцев, отсиживавшие со своими господами осаду.
На площади кричали поляки, слышна была всюду быстрая польская речь.
С Лобного места читалась присланная грамота.
Едва только думский дьяк закончил чтение ее и сошел с Лобного места, невообразимый шум поднялся в толпе.
Польские ротмистры и полковники заносчиво кричали, что они скорее взорвут Кремль, нежели откроют ворота и сдадутся лапотникам, земскому ополчению. Ведь им досконально известно, что сам его величество король Сигизмунд спешит на выручку осажденному в Кремле отряду.
Высокий, черноусый поляк в красном кунтуше, бледный и худой, как и все находившиеся в осаде люди, особенно горячо убеждал своих соотечественников ответить на присланную грамоту гордым отказом.
- Что ж делать, рыцари! - гремел его голос. - Нет провианта, но есть вино, и в царских погребах, и в боярских. Пустим жолнеров по подворьям… Пусть порыщут в боярских теремах, авось и соберут фуражу…
- Ни, пан, не можно этого, пан гетман не приказал грабить бояр, - послышались робкие голоса из толпы.
- Што нам пан гетман? Пан гетман дружит с московичами в то время, когда достойное рыцарство гибнет с голоду… Пану королю одному отвечать будем, - неистовствовали новые голоса.
Поднялись споры, крики:
- Давно пора добираться до фуража. Наши люди мрут с голоду как мухи!
- Пускай гетман велит открыть боярские погреба!
- Хлеба! Хлеба, а не вина нам надо! - кричали одни.
- Во хмелю легче перенести голод! - отвечали другие.
Начались сумбур и сумятица невообразимые. Небольшая толпа русских со страхом прислушивалась к этим крикам. Высокий худощавый старик, находившийся здесь, среди народа, как только начались шум и споры, незаметно вынырнул из толпы и метнулся по направлению романовского подворья. Это был Сергеич.
Он уже не шел, а бежал так быстро, насколько позволяли ему его дряхлые ноги. Голова старика кружилась и от голода, и от переживаемого им волнения. "Что же это? - проносились ужасные мысли в его голове. - Перепьются ляхи поганые, по домам бросятся, грабить зачнут… Придут и на романовское подворье. Да нешто позволит им это он, Сергеич, с боярскою челядью? Биться за своих хозяев они станут. До последней капли крови оберегать их имущество и животы. А только что они, горсточка холопов верных, поделать смогут среди стольких злодеев, озлобленных, голодных, готовых на зверство и лютость во хмелю?" Теряя нить мыслей, с отчаяньем в душе, Сергеич почти бегом достиг ворот подворья. Приказав мимоходом крепко-накрепко воротникам держать ворота на запоре, он прошел в дом.
В светлице боярыни, старицы Марфы вся семья была в сборе. Миша успокаивал мать, особенно грустившую все это последнее время. Молодая инокиня Ирина совещалась вполголоса с княгиней Черкасской.
Один только Иван Никитич отсутствовал. Он был на совещании у князя Мстиславского по поводу присланной грамоты от воеводы.
Сергеич как только вошел, так и повалился в ноги своей боярыне.
- Матушка боярыня, Марфа Ивановна, лихо пришло! - произнес заплетающимся языком старик. - Бунтуют ляхи окаянные… По подворьям рыскать ладят, снеди да браги искать хотят. Изморились их людишки вконец… Мало того что коней поели да псину с кошатиной, сам своими ушами слыхал, перед обедней толковал народ, как гайдук своего помершего ребенка есть зачал… Едва отняли… С голоду ума решился человек. Так нешто от таких злодеев ждать чего хорошего можно?… Озверел народ… Матушка боярыня, дозволь тебя схоронить с Мишенькой да с боярыней-княгиней и с боярышней-инокиней… Чего доброго, нынче же набегут злодеи… Мы-то все грудью за тебя с семьею станем… Да нешто нам справиться будет с ними? Так куды лучше было бы в тайничок вам всем перебраться, в подклети, где укладки с мехами на летнее время хороним, а я велю коврами там пол устлать да стены да постели перенести туды… Да дверь-то потайная там, не видать ее будет в стене… Ин и переждете лихое время… А придут злодеи, мы их не подпустим… Грудью все до единого ляжем, вся челядь, как есть… Только бы вас спасти от беды неминучей, бояр, государей наших…
Старик докончил свою речь.
Миша бросился к нему, поднял его и усадил на лавку.
- Хорошо ты придумал, Сергеич, матушку и теток схоронить в тайнике… А я с тобою да с холопами охранять их станем. Самопалы возьмем, а сабли прежние батюшкины холопам раздадим… У ворот станем… Слышь, Сергеич? И пущай только сунется сюды хоть единый лях…
Марфа вскрикнула и обвила руками голову сына, прерывая эти пылкие речи.
- Никуда не пойду без тебя, сокол мой, голубь мой, Мишенька! Не разлучусь с тобою… Без тебя не стану хорониться в тайнике.
Пылающие глаза юного боярчика потухли сразу.
- Матушка, дозволь тебя и теток защищать мне с челядью!.. - взмолился было снова юноша.
Бледная, взволнованная инокиня Ирина выступила вперед.
- Полно, Миша, не к месту твоя отвага… Нешто не видишь, лица нет на матушке твоей?! - с укором произнесла девушка.
Михаил взглянул в глаза матери, и сердце его сжалось от любви и нежности. Он потупился смущенно, потом, рванувшись к ней, крепко обвил побледневшую старицу.
- Не тревожься, матушка! Не посмею ослушаться тебя… Куды хошь с тобою пойду… В тайнике запрусь, матушка, только не кручинься, не бойся за меня, родимая! - горячо срывалось с его уст.
Слушая эти речи, старица Марфа понемногу приходила в себя. Мучительные дни, голод, лишения - ничто не было страшно для матери, беспредельно нежно любившей своего сына, когда он был подле нее.
Глава VII
- Никак, пуще зашумели на крестце? Никак, к обители подбираются! - стоя у накрепко запертой двери, бросала отрывисто молодая инокиня Ирина, тревожными глазами взглядывая на сестру, невестку и племянника.
В небольшом тайнике, находившемся в подклетях, кладовых романовского подворья, три женщины с Михаилом жили уже вторую неделю. Здесь укрыты они от врагов стараниями Сергеича и челяди. Тот же верный Сергеич с холопами сторожит их неустанно и доставляет сюда, в тайник, все необходимое для своих бояр, пищу и питье, по два раза в день. Незавидная это пища. Остатки богатых запасов давно иссякли в романовских кладовых. Уже около года длится осада Кремля, и за этот год, лишенные свежих подвозов, все, до последнего куска солонины, съели осажденные. Теперь сама старица не знает, чем кормит их верный слуга. А Сергеич, питающийся сам одною капустою, как и вся челядь, умудряется, частью из остатков запасов, частью из другой добычи, устраивать полдники и ужины для несчастной семьи. Но этого не хватило на долгое время. И вот старик выходит под видом нищего из подворья каждое утро, проскальзывает к знакомому купцу-торгашу, случайно очутившемуся в осаде. У того в том доме, где он поселился поневоле до снятия осады, еще не опустели кладовые. Запасся купец не на один год мукою и другою снедью и делится с Сергеичем по-братски, зная, ради кого хлопочет старик. Мученики они, Романовы, так ужли же не порадеть для таких людей, невинно страдающих всю жизнь!
И старик купец помогает, чем может, Сергеичу.
Жутки эти хождения старого дядьки-дворецкого. Голодные поляки, как звери, рыщут по Москве, вынюхивая добычу. Пан гетман Гонсевский силою, под угрозой пыток и смертной казни, удерживает их от необузданного желания врываться в дома бояр и грабить их кладовые.
Сергеич говорил правду, что люди, обезумевшие от голода, готовы поедать трупы умерших. Ужасный голод свирепствовал среди осажденных. Только в часы опьянения забывалось о нем. Но были еще более жуткие мгновения, когда польские гайдуки и жолнеры накидывались на винные бочки, то и дело выкатываемые из кремлевских погребов и подклетей домов, оставленных боярами.
А король Сигизмунд между тем приближался к Москве со свежим войском. Голодные поляки ожили при этом известии, становились наглее с каждым днем, с каждым часом.
- Сам король идет к нам на выручку! Наградит нас за долгую лихость и покарает изменников! - говорили эти полуживые от голода, опьяневшие от чаяния близкой наживы люди и ждали лишь удобного мгновения, чтобы начать грабеж.
Обо всем этом только что сообщил вернувшийся из своего последнего "похода" Сергеич, заглянувший в тайник к схороненным там хозяевам.
- И то верно, пожалуй, - тревожно произнесла инокиня Ирина, прислушиваясь к глухому шуму и воплю толпы, доносившимся сюда с крестца, - никак, грабят уже поблизости.
- О, Господи! Близехонько от нас… - простонала княгиня Черкасская. - Уж кончали бы скореича! А то вторую седмицу сиднем сидим здеся… Истомились и мы, и Мишенька! Ждем ровно казни смертной!
Марфа с укором взглянула на старшую золовку, потом перевела печальные глаза на Мишу.
Как исхудало, как изменилось до неузнаваемости это дорогое для нее сыновнее лицо в тайнике за эти десять дней жизни впроголодь, под вечным ожиданием нападения и при постоянном желании скрыть от матери и тетки муки, переживаемые юношей!
"Правда, княгинюшка! Уж скорее бы! Хоть один конец! Смерть легче этого томления!" - мысленно произносила несчастная старица-мать.
И, казалось, сама судьба подслушала это желание… Крепче, сильнее зашумела толпа на крестце… Точно двинулась вдоль улицы к романовскому подворью… Глухо доносятся до тайника громкие крики… Польская брань… Лязг сабель… Шаги целого отряда… Вот у ворот остановились как будто… Громче вопят… Удар, один, другой, третий…
Бледные как смерть женщины переглянулись между собою… Миша рванулся вперед… Нежные руки матери обняли его крепко…
Сергеич кинулся из тайника, духом перебежал двор и дрожащим голосом крикнул из-за ворот подворья:
- Проваливайте, не то палить будем, а ворот не откроем злодеям… Ни в жизнь!..
В ответ на эти слова раздался знакомый голос Ивана Никитича:
- Впускай, Сергеич, впускай, ради Господа! Я, как боярин твой, приказываю тебе!
***
Гнетущее чувство охватило трех женщин и Мишу, когда они остались одни. Никто из них не сомневался, что на верную гибель побежал отважный дворецкий. Никто из них не сомневался, что поляки ворвутся к ним, что гибель их неминуема…
Княгиня Черкасская упала на колени перед иконою. Тихо шептала молитвы инокиня Ирина. Обвив мать руками, тесно сжав ее в объятиях, шепча слова успокоения и ласки, ждал своей участи юный Михаил.
Вот сильнее, яснее шум за стенами тайника. Целая толпа идет по двору… Стучат, лязгают саблями…
Ближе, ближе…
Распахнулась дверь…
На пороге ее стоит Иван Никитич, с ним старый польский ротмистр с сивыми усами и Сергеич. За ними поляки.
- Дядя! - вскрикивает Миша, бросаясь к боярину. Тот наскоро обнимает племянника и взволнованным голосом бросает:
- Сестрицы! Миша! Собирайтесь! Идем отселе! Князь Димитрий Михайлович наказал гетману всех боярынь с детьми выпустить из Москвы.
Один общий стон облегчения вырвался из уст присутствовавших:
- Спасены!
- Куда, куда ты поведешь нас, братец? - метнулась молодая инокиня Ирина к боярину.
Но последний молча взял за одну руку Мишу, за другую старицу Марфу и, наказав двум сестрам следовать за ними, вывел их из тайника на романовское подворье, оттуда на улицу. Отряд поляков с начальником-ротмистром, бряцая саблями, замыкал шествие.
Вот миновали улицу, крестец, вышли на площадь. Там уже ждала небольшая группа людей. Седой как лунь боярин, князь Федор Иванович Мстиславский, Шереметев с семьею, Сицкие и другие семьи боярские кинулись навстречу Романовым.
- Спасены! Спасены! - несется одним сплошным гулом по площади кремлевской. - Слава Тебе Господи! Отвел карающую руку от нас!
Широко распахнулись Спасские ворота, и толпа заключенных русских боярынь с детьми, окруженная польской стражей, вышла из Кремля. И снова запахнулись за ними крепкие тяжелые ворота кремлевских твердынь. Теперь впереди освобожденных находилось одно русское ополчение, свои, родные русские лица.
Но почему же так хмуры они?… Ближе всех находятся к ним казаки Трубецкого. Их лица искажены злобой, глаза полны ненависти… Взоры, встречающие боярские семейства, горят, как у волков. Марфа ловит на себе один из таких, полных ненависти, взоров и невольным движением хватает за руку деверя.
- Что ж это, Иван Никитич, слышь?
А кругом, словно рокот прибоя, нарастает казачий ропот… Голоса крепнут, растут…
- Ишь, вороги наши! С ляхами якшались погаными! В Кремле цельный год запирались! Ограбить их за это! - выделились яснее и громче отдельные голоса.
И крепче уже сомкнулось кольцо бунтующих вокруг беспомощных и безоружных боярынь. Кругом всюду замелькали грозные лица… Угрожающие движения… Злым огнем сверкающие глаза… Все это не предвещало ничего доброго для несчастных беззащитных семей боярских. Вот вырвался из толпы дюжий донской казак и вплотную подошел к старице Марфе, глядя жадным взором на меховое ожерелье, обвивавшее ее плечи. Минута - и протянулась за добычей дерзкая рука казака. Вдруг юный Михаил метнулся между ними.
- Не смей подходить к матушке! - прозвучал его звонкий голос, исполненный каких-то, Бог весть откуда появившихся, властных ноток. И гордо, с острасткой, блеснули молодые смелые глаза юноши… Этот взгляд больше грозного окрика боярина Ивана Никитича подействовал на казака, он отступил, смущенный, перед смелым взором полуюноши, полуребенка.
В тот же миг, вооруженный с головы до ног, подскакал к толпе боярин князь-воевода.
- Добро пожаловать! - произнес князь Димитрий Михайлович, сходя с коня и приветствуя кремлевских сиделбцев. - Ведомы нам были муки ваши и долготерпение… И наказали мы ляхам выпустить вас… Животы их зато целыми сохранить посулили, когда станем брать приступом ужо Кремль… Свободны вы, матушки боярыни. Куды прикажете, туды и доставим вас всех. Дома здешние разорены у многих из вас, так я приказал в Китай-городе палаты заготовить на случай… На первое время потеснитесь пока что…
Потом он с низким поклоном склонился перед старицей Марфой и Иваном Никитичем с сестрами и племянником и добавил:
- А вас, господа бояре и боярыни Романовы, куды доставить прикажете?
Старица Марфа задумалась на мгновенье, нахмурила чело, провела рукою по лицу.
Нет, нет, в Москве ей не место ныне. Слишком глубоко и много настрадалась она, чтобы оставаться в этом гнезде разрушения и муки. Да и небезопасно это. Еще, не приведи Господь, крепче озлобятся против них казаки. Не поняли они, что не по своей воле заодно с врагами отсиживались, запертые поляками, семьи русских бояр в Кремле. Довольно с нее пережитых ужасов и страхов!.. И трепещущим голосом она проговорила:
- Вели нас доставить отселе в Кострому, княже, в нам дарованную Ипатьевскую обитель. Отдохнуть и помолиться душа просит после всех горестей, обрушившихся на нас…
- Твоя воля, матушка боярыня-старица! - поклонился ей снова главный воевода.