Идёт война с фашистами. До сибирской деревни Кандаур не долетают раскаты орудий, но и здесь идёт бой - трудовой. Ведь чем больше будет трудиться тыл, тем скорее придёт победа. И в этот бой вступают мальчишки. Большое дело доверил им колхоз - пасти овечье стадо. Если послушать ребят, простым и лёгким покажется их дело. Но не так всё это: нападает на стадо бандит с ножом, чуть не погибает в трясине овца, встречается ядовитая змея. Да и мало ли что бывает в жизни ребят, полной недетских забот! Но мальчишки остаются мальчишками. Если есть свободное время, почему бы не поозорничать?
Однако большая книга не бывает про одних мальчишек, потому что нет такой жизни - одной мальчишеской. Есть большая жизнь, где дети и взрослые существуют на равных правах, и о ней-то от лица десятилетнего мальчика и рассказывает писатель.
Геннадий Михасенко живет в сибирском городе Братске. Инженер-гидротехник по образованию, он принимал участие в строительстве Братской ГЭС да так там и остался.
Повесть написана от лица десятилетнего мальчика и рассказывает о том, как в годы войны в глубоком тылу, в сибирской деревне, жили и работали дети и взрослые, старались помочь фронту и приблизить нашу победу.
Содержание:
-
Часть первая 1
-
Часть вторая 16
-
Примечания 34
Друзьям моего раннего детства -
братьям ФОМИНЫМ
посвящается.
Автор
...Огромная, в полнеба, лошадь замерла над деревней в страшном полёте. На улице стало даже темно. Но дунул ветер, и лошадь расползлась, как намокшая бумага.
А через час, когда мы, подгоняя овец, вышли к Клубничному березняку, от хмурости неба не осталось и следа - над нами плыли весёлые облака, и ветерок только поторапливал их, но не тормошил.
Мы были самыми вольными людьми на свете - пастухами. Расположившись на солнечном склоне лога, мы замерли: Шурка с Колькой - лёжа на животах, я - сидя, так удобнее было смотреть вверх.
Я любил облака, любил следить за их лёгким гордым скольжением, любил рассматривать их причудливые очертания. Что только не могут они представить: горы, людей-великанов, невероятных зверей, фантастических птиц, а порой что-то такое, чему и названия не подберёшь, но что крепко завораживало сердце, и хотелось, чтобы облака плыли, плыли бесконечно...
Мир и тишина покоились вокруг, как будто не было, хоть и далеко, ни войны, ни бомб, ни смертей... Когда тень набегала на нас, мы глубоко вдыхали становившийся вдруг прохладным воздух, а овцы отрывали морды от травы и на миг застывали, плутовато покашиваясь на нас. Они понимали нас с полуокрика. Лишь изредка какая-нибудь хитрюга уклонялась в сторону пшеничных полей, и за ней приходилось бежать, щёлкая бичом.
Удивительно быстро ко всему привыкаешь! Ведь ещё месяца полтора назад ни я, ни Шурка, ни Колька и не помышляли о пастушестве, мы были просто бездельниками, как говорила Шуркина мать.
Часть первая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У Марфы Граммофонихи загорелась баня.
Мы, ребятишки, были в это время на вечёрке и, увидев зарево, бросились к месту пожара. Из дворов выскакивали люди с вёдрами и лопатами и мчались туда же, испуганно охая и ахая. Всем было тревожно. Лишь Колька изредка выкрикивал:
- Ура! Пожар!
- Да не ори ты! - оборвал его наконец Шурка. - Помнишь, прошлый год стог горел - сколько лесу заодно попластало?.. А сейчас может вся деревня заняться.
- Шурк, - спросил я, - а может вся земля сгореть? Если люди не справятся?
- Люди всегда справятся!
- Ну, а если пожар большой-большой?
- Всё равно, вся земля не сгорит. Через океаны огонь не перекинется, а вот полземли сгорит.
И это было страшно.
У дома Граммофонихи толпился народ. Слышались крики, звон пустых вёдер. Мы протолкались к воротам. У ворот стояла сама хозяйка и никого не пускала во двор, где был колодец, и не разрешала тушить пламя.
- Ты что, Марфа, сдурела?! Ай свово добра не жалко? Ведь сгорит баня! - шумели бабы.
- Пусть, окаянная, сгорит. У меня уж для новой брёвна припасены. А от этой всё одно никакой пользы, один страх: моешься, а всё на потолок глядишь, как бы матка не бухнулась на спину... Ну, куда прёте? Сказала, не пущу! К вам огонь-то не перебросится, не бойтесь! Она у меня средь огорода.
- Хоть и не перебросится, так ведь страшно! Уж залить бы, да и со спокоем...
- И так спокой: горит себе и горит... Пусти вас, так вы мне всю картошку потопчете.
Звуки вылетали изо рта Марфы быстро - тара-тара-тара, - как из трубы старинного испорченного граммофона. Вот поэтому-то её и прозвали "Граммофонихой".
Из пламени вырвался столб искр, на мгновение наполнив небо живыми звёздами, и растаял.
- Кажись, матка осела, - хладнокровно сказала тётка Марфа. - Однажды вот так же мылись и только, значит, головы намылили и ждём, когда нам Фроська воды свежей нальёт, а тут над нами возьми да и затрещи. Мы, матушки мои, ровно совы, шарахнулись кто куда: кто в окно, кто в дверь, а Фроська прямо на печурку прыгнула. До сих пор подпалина осталась.
Люди, оглядываясь на огонь, стали понемногу расходиться. Мы же, обогнув двор и пробежав какие-то сарайчики, перемахнули ограду и, ошпариваясь крапивой, выбрались к горящей бане. Близко подойти не удавалось - обжигало лицо, и мы, встав в отдалении, следили, как из раскалённых брёвен, словно под напором, вырывались гибкие языки пламени и с треском летели вверх. Если бы они не таяли в воздухе, то был бы уже огромный огненный столбище.
Колька лёг на живот и ползком подобрался ближе. Мы тоже подползли. У самой земли было прохладнее, но мы подобрались настолько, что опять стало жарко. Картофельная ботва вокруг скорчилась и обвисла, как тряпичная, а около нас она высохла совсем и шуршала, как сено.
Кроме меня, Шурки и Кольки, тут было ещё несколько ребятишек. Все они, кто сидя, кто стоя, с прищуром смотрели на огонь.
- Как на войне... - сказал один из них. - Танки подбитые, наверное, вот так же горят. Ага?
- Танки не горят, - возразил Колька. - Они железные. А вот машины горят - у них кузова деревянные.
- И танки горят, хоть и железные. Железо-то керосином пахнет, ведь там - моторы, чего же им не гореть. С керосином хоть что сгорит, - проговорил тот же голос.
Внутри бани что-то тяжело рухнуло. Нас обдала волна жара и осыпало искрами. Мы только пригнули головы, но не отодвинулись.
Я подумал, что бомбы вот так же ухают. Только громче. Говорят, от разрыва бомб что-то лопается в ушах. А тут даже не больно - значит, бомбы громче.
Мы лежали, словно в огромной духовке, со всех сторон окутанные теплом; только земля сквозь штаны холодила колени. Хотелось вот так лежать и лежать, не двигаясь и не разговаривая, следить, как неудержимые вихри пляшут на худом срубе бани, да слушать беспрестанное потрескивание горящего дерева...
Рядом шлёпнулась пятнистая головешка.
Вдруг из темноты, со стороны двора, раздался сердитый крик:
- Ах вы, нечистые духи! Что вы тут делаете?!
- Граммофониха! - воскликнул кто-то.
Мигом вскочив на ноги, мы кинулись к ограде. Тётку Марфу мы недолюбливали и побаивались, потому что она была криклива и сердита и при всяком случае норовила расправиться с нами, причём неизвестно за что. Наверно, кто-то из нашей братии когда-то ей круто насолил, и нам вот теперь приходилось расхлёбывать эту кашу.
Граммофониха выбежала на освещённый круг и, уже не видя нас, начала трясти кулаками и, не двигаясь с места, грозить:
- Всё равно ведь догоню, басурманы вы этакие!
Мы уселись на жерди, и Колька крикнул:
- Не догонишь! Тут крапива.
- Догоню. Не сегодня, так завтра поймаю.
- А ты не знаешь, кто здесь, - не унимался Колька.
- Зна-аю!.. Кому же быть, кроме Петьки.
Мы от смеха чуть не свалились с жердей, потому что как раз Петьки среди нас и не было - он позавчера уехал к тётке в соседнюю деревню, где была МТС и где он промышлял зубчатые колёса для гонялки.
- Смейтесь, смейтесь, окаянные! - угрожающе кричала Граммофониха.
Колька хотел снова ответить чем-то дразнящим, но Шурка опередил его:
- Тёть Марф, мы ведь ничего не делаем!
- Конечно, ничего! - поддержали вокруг ребятишки. - Мы так просто!
- А вы хоть и ничего не делаете, а такого понатворите, что не приведи господь... - Она пригнулась, увидела, должно быть, примятую ботву, снова выпрямилась и заорала: - Ничего, говорите! Да вы же мне пол-огорода вытоптали! Ах, ироды! Да я вас... - Граммофониха неожиданно сорвалась с места и неуклюже побежала в нашу сторону.
Мы спрыгнули с жердей и удрали на другую улицу.
Несколько дней вспоминали мы о пожаре. Спрашивали друг друга, что было бы, если бы рядом с баней находился сеновал, а рядом с тем сеновалом - ещё пять сеновалов, а за ними - ещё сто. Получилось бы море огня, и вряд ли нашего озера хватило бы, чтобы затушить его.
Как-то, возвращаясь в темноте с вечёрки, мы перед домом Граммофонихи увидели белый сруб новой бани. Сруб был низким, его следовало наращивать. Работу, видно, прервал сенокос, и надолго - до осени: ведь за сенокосом - уборочная.
Убедившись, что в доме тишина, мы забрались внутрь сруба, потом походили в полном молчании, как лунатики, по стенам и вдруг на прощание решили снять несколько брёвен.
- А может, она следит за нами? - сказал я.
- Ну да! - возразил Колька. - Утерпела бы она следить! Давно бы с поленом выскочила! Ну, давайте!
- Только чш-ш! - предупредил Шурка.
Рубили сруб начерно, без мха, и короткие сухие брёвна легко вынимались из гнезда. Мы осторожно спускали на землю сперва один конец, потом другой, вздыхали, брались за следующие и так увлеклись делом, что не заметили, как сняли два венца, и только неожиданно всполошившиеся во дворе Граммофонихи гуси остановили нас. Мы опомнились и побежали прочь, унося с собой запах древесины и ощущение неудержимой буйности.
Домашних дел нам поручалось не много: то наколоть дров, то наносить воды, то повозиться в огороде. А сейчас и в огороде хлопоты уменьшились - всё там уже набирало сил и зрело без нашей помощи, так что свободного времени у нас было с избытком.
Любили мы ходить в Клубничный березняк за ягодой, сперва за земляникой, восторженно нанизывая её на соломинки, как бусы, потом - за клубникой, уже не с соломинками, а с чашками и кувшинами, и брали её без особой восторженности, деловито, но так же радостно вскрикивая при виде необычно крупной ягодки. Грибы привлекали нас меньше, потому что их нельзя было есть тут же, на месте, а надо было очищать, мыть, отваривать, жарить - долгая песня, а там ещё бах - и отравишься, а отпоят тебя молоком или нет - вопрос.
Но верхом удовольствия для нас было купаться в озере Крутышка, расположенном посреди деревни, и загорать на его травянистом берегу.
Иногда у озера появлялись Витька и Толька - сыновья нашей соседки Кожихи. Они приходили с книжкой, усаживались в отдалении от нас, раздевались и принимались читать, прогреваясь на солнце перед тем, как лезть в воду. Купались они всегда в трусах, не то что мы - нагишом, и, надо сказать, плавали хорошо, особенно старший - Толька. Через некоторое время показывалась их мать и издали пронзительно кричала:
- Витя и Толя, идите кушать!
Они одевались и уходили, молчаливые и спокойные, и мы провожали их кто любопытным, а кто презрительным взглядами. Вот уже месяца три они живут здесь, а всё ещё ни с кем не сдружились и, похоже, не собираются сдруживаться, словно им хватает друг друга. Наши тоже не шли на сближение, считая Кожиных слишком грамотными и гордыми. Мне, правда, что-то нравилось в них, но что именно - я не мог себе объяснить. Была в их жизни какая-то непонятная строгость и скрытность, не то что в нашей шалопутной - всё как попало и всё на виду. Но я не спорил с Шуркой и Колькой и поддерживал установившееся мнение: братья нам не друзья.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда в колхозе начался сенокос, для нас нашлось дело. В самой деревне и за околицей взрослые рыли силосные ямы. Мы пристроились было с лопатами, но бабы нас прогнали, сказав, что развяжутся наши пупы. Землю бросать было действительно трудно - тяжёлая глина прилипала к лопате, и при броске лопата вырывалась из рук. Но когда стали возить свежескошенную траву и закладывать в траншею, тётка Дарья - председательница - подозвала нас:
- Что, мужички, помогать рвётесь? Тогда слушайте. Сейчас приедут на Игреньке. Так вот, выпрягайте его и уминайте траву! Ясно?
- Ясно!
Бабы поддержали:
- Вот это по ним!
Мы с радостью встретили Игреньку. Он был нашим любимцем. Необычайно сильный и красивый, этот жеребец не кусался, не лягался и не уросил. Но когда Шурка подвёл его к траншее, уже наполовину заваленной травой, и дёрнул за узду - мол, прыгай, - конь упёрся.
- Смелей, Игренька! Смотри! - крикнул Колька и сиганул вниз.
- Смотри! - подхватил и я, летя следом.
Мы ещё по разу показали Игреньке, как легко и приятно прыгается, но он лишь вскидывал голову и пятился. И только когда целый воз травы вывалили в яму у края и сгладили перепад, жеребец решился, скакнул и по брюхо увяз в траве.
- Ура-а! - крикнули мы.
Шурка прямо с края траншеи метнулся в седло. Лицо его, в частых веснушках - точно недоспелые маковинки въелись в кожу, - сияло восторгом. Он стукнул Игреньку пятками по бокам и дёрнул узду.
- Но-о!
И конь пошёл, а точнее - поплыл, подпираемый травой, так что даже хвост стелился, как по воде.
Мы кувыркались рядом, хохоча и суя друг другу за шиворот пучки душистой, прохладной и колкой травы.
- Шибко-то не беситесь, - сказала тётка Матрёна, Шуркина мать, которая была тут же и которая траву, сваленную в кучу, разбрасывала по всей яме. - Вас к делу приставили, значит, делом и занимайтесь.
- Пусть порезвятся, ребятишки ведь, - вступилась Нинка, весёлая девка, первая плясунья на вечёрках.
На валу у края траншеи сидела Нюська, Шуркина сестрёнка, и канючила:
- Шурка, прокати-и-и... Шурка, прокати-и-и...
- Маленькая ещё, - ответил Колька. - Вот подрастёшь - будешь кататься. - И отвернулся от неё. - Шурк, как новый воз, так меняемся. Ладно?
- Ладно.
- Мишк, давай и мы уминать. Я на тебя сяду верхом, а ты ползай.
- Нет уж, давай лучше я на тебя сяду верхом.
- А-а...
- Вот тебе и а-а-а.
Колька по пояс зарылся в траву. Самой заметной частью на Колькиной голове были уши - большие, как вареники, которые разварились и из которых выпала начинка. Мне всегда хотелось щёлкнуть по этим ушам.
Игреньке трудно было двигаться. Мы чувствовали это и не торопили его - ему видней, как работать.
Возы один за другим тянулись с полей, мы чередовались, а Игренька всё шагал и шагал без понукания, точно заведённый, - казалось, слезь с седла - он будет так же шагать. Но когда мы и вправду оставили седло пустым, Игренька остановился и удивлённо посмотрел на нас, словно спрашивая: что, кончена работа? Умный жеребец.
Уровень травы медленно полз вверх.
Вечером на последнем возу приехала тётка Дарья. Она была в сапогах, юбке и кофте; на плечах лежал платок, спустившийся с головы и открывший узел волос. Бабы обычно после бани наматывают такие "шишки", а у тётки Дарьи она постоянно.
- Ну как, мужички? - спросила председательница.
- Ничего, - ответил я, уминая с Колькой траву в углу, куда коню неудобно было зашагивать.
- Игренька молодец! - сказал Шурка.
- Да, Игренюшка наш - золото! - согласилась тётка Дарья.
- Да и у самих небось косточки-то ноют! - заметила тётка Матрёна.
- Чего им ныть! Мы только ездим! - солидно ответил Колька.
Председательница подмигнула Шуркиной матери, и обе улыбнулись.
- Ладно, хлопцы, кончайте. Завтра утречком пришлю баб закидать яму... Две ямы есть. Ещё три-четыре, и живём.
Нюська вдруг вскочила и крикнула:
- Коров гонят! Коров гонят! Шурка, беги встречай Пеганку!
Пеганка была или задумчивой, или глупой - она всегда проходила мимо своего двора и, если её не остановить, могла спокойно пройти всю деревню и выйти в поле и ещё дальше. Поэтому мы каждый вечер встречали её и провожали в хлев.
- Я сама, - сказала тётка Матрёна. - Я сама управлюсь. А вы Игреньку на покой спровадьте, натрудился он.
Мы втроём вскарабкались на широкий Игренькин круп и медленно поехали по улице, которая вечерами приятно оживлялась и наполнялась привычными звуками: мычанием, звоном вёдер, скрипом телег и людской речью.
В Мокром логу мы спутали Игреньку и, сняв седло, пустили на волю.
Вот тут-то и навалилась на меня долго сдерживаемая усталость. А седло, которое нам пришлось поочерёдно тащить до конюшни на своих горбушках, доконало меня, и домой я приплёлся еле-еле - все косточки мои действительно изнывали.
Узнав, чем мы занимались, мама разулыбалась и поставила передо мной стакан молока и чашку дымящейся картошки с грибами.
- Ешь, мой дорогой колхозничек! - сказала она, садясь напротив. - А хлеб завтра будет! Ешь!
От картошки исходил сладчайший дух, он дразнил меня, щекоча ноздри, но есть не было сил. Пихнуть бы всё разом в желудок - вот бы хорошо, а то надо было двигать рукой, челюстями, языком, а потом ещё глотать!.. С трудом одолев полчашки, я передохнул. О вечерних встречах мы с ребятами обычно не договаривались - это выходило само собой. Как ни умаивались мы за день, но после ужина появлялись откуда-то новые, вечерние силы и несли нас к клубу или к кому-нибудь под окно, где всхлипывала гармошка. А тут свежих сил не появлялось. Я ещё поковырялся в еде - нет! - и, допив молоко, отложил ложку. Словно почувствовав моё состояние, мама сказала:
- Миша, может, хватит гулянья на сегодня, а? А то я тебя и так целыми днями не вижу, а ты ещё вечером убегаешь! Неужели тебе не хочется побыть со мной?
- Хочется.
- Вот и давай!
- Давай!
- На днях мы переберёмся на дальние луга, и там придётся оставаться с ночёвкой, чтобы не терять время на дорогу, так что нам нужно наговориться. Нам ведь есть о чём поговорить, да, Миша?
- Есть.
- Вот и хорошо!