Дед Пахом еще раз внимательно оглядел мсье Капэ с головы до пят и вдруг участливо и по-приятельски спросил:
- А ты что же это, ваше благородие, такой щуплый, а с Бородина цельным ушел? В плен, што ли, мы тебя взяли, а?
- Да, да… - повторил мсье Капэ. - Эт-то самый: плэн.
Мужики загудели, а дед Пахом сказал наставительно:
- Вот то-то и есть! Так неужто без раны с Бородина ушел?
Мсье Капэ поднял левую руку и дотронулся до правого плеча.
- Тут… тут, - сказал он. - Как эт-то?.. Вылет!
- Навы-ы-лет! - загудели опять вокруг голоса, и слушатели приблизились к французу.
- А у меня вон оно, - сказал Тихон, - гляди, на левой руке двое пальцев осталось, а боле нету, и в голове от бонбы контузия приключилась. Сколько дён без памяти лежал, мать моя родная!
- Та-та-та! - закивал головой француз. - И у меня на шее… как эт-то?.. Оставил шрам!
Он увидел вокруг себя сочувствующие лица, и Семен, поглядев на его шею, спросил:
- Как же это ты, Иван Васильич, не уберегся-то? Чем это тебя, саблей, што ли?
- Так… - пояснил мсье Капэ, взмахнув резко рукой. - Ошень сильно! - Потом он прищурился на обезображенную руку Тихона и, повторив еще раз свое "та-та-та!", сочувственно покачал головой.
Дед Пахом внимательно поглядел на шею мсье Капэ, выступавшую из шарфа.
- Ишь, как хлобыснули на самом-то деле! - сказал он задумчиво. - Ну да известно: по шее дали!.. Ты, Иван Васильевич, приходи к нам с барчонком-то ужо, мы тебе и про Бородино все как есть и про Пугачева расскажем.
- Это расскажем! - загудели вокруг.
- Ошень спасибо. Я приду! - сказал мсье Капэ.
- Мы придем, - повторил Миша.
* * *
Это был день перелома погоды. Когда Миша с мсье Капэ подходили к дому, туманно-сероватая пелена уже начала окутывать поля. С запада длинными грядами наплывали медленно облака, и тихий влажный ветер дышал в лица.
Солнце и тепло уходили.
А потом подошла неслышно зима, тихо засыпав Тарханы глубокими снегами.
ГЛАВА 18
Мсье Капэ рассказывал Мишелю не только про Наполеона. Часто, уступая его настойчивым расспросам, он забывал его возраст и делился с ним воспоминаниями о французской революции. Его воспитанник слушал их, боясь проронить слово, и после рассказа о взятии Бастилии не спал две ночи.
- И они освободили всех узников?! Всех, всех?! - спрашивал он, глядя горящими глазами на мсье Капэ, который собирался уже лечь спать, но, возбужденный своими собственными рассказами о великих днях Парижа, взволнованно ходил по комнате в халате и в маленькой шелковой шапочке.
- О да, о да! - повторял мсье Капэ с такой гордостью, точно это именно он разбивал темницы Бастилии.
Длинная тень мсье Капэ ломалась, падая на низенькие стены комнаты. Он вдохновенно воздевал руки и говорил дрожащему от волнения Мишелю:
- И они разбиль cette Bastille, comme une maison de cartes! И они кричаль: "Liberté! Engalité! Frâternité!"
И Мишель повторял: "Свобода! Равенство! Братство!"
- А у нас есть узники? - вдруг спросил он.
Мсье Капэ остановился около мальчика и грустно покачал головой.
- О да, мой маленький друг! У вас ошень много узник! Страна, где ошень много узник, не может быть счастлив!
- Их тоже надо освободить! - сказал Миша и вскочил на стул. - Когда я буду большим, я соберу войско, и мы всех освободим!
Мсье Капэ протянул руку и погладил волнистые волосы своего ученика.
- Та-та-та! - сказал он с доброй улыбкой. - У тебя горячий голова и очень горячий сердце! Слушай, Мишель, я спою тебе "Марсельез"!
Он вытянулся и протянул руку, готовясь дирижировать невидимым хором. Потом снял с головы свою шелковую шапочку и, размахивая ею, запел:
- "Allons, enfants de la patrie!.."
Его дрожащий, но еще звонкий голос показался Мише великолепным, но испугал до крайности Христину Осиповну, уже лежавшую в постели с новой историей невинной девицы в руках.
В теплый зимний день Миша и мсье Капэ вышли на прогулку.
Небо мягко серело сквозь голые ветви высоких деревьев. Они прошли большую аллею, всегда расчищавшуюся зимой, и вышли из парка. Рыхлые облака низко опустились над снежными полями, над белыми крышами деревни. Низко и медленно пролетали вороны над полем. А в деревне что-то случилось.
Задворками, прямо через пруд бежали к лесу люди, а оттуда навстречу им бежали другие, и все они махали руками, указывая на дальний лес, и что-то кричали друг другу.
Миша и мсье Капэ поспешили туда же.
У пруда собралась толпа. Все обступили двух мужиков, которые рассказывали о чем-то, перебивая друг друга.
От соседнего помещика Мосолова, известного своей жестокостью, сбежал крепостной живописец, которого барин велел высечь на конюшне. В лесу сделали облаву. Но беглого нашли уже мертвым: боясь наказания, он удавился. Тело его еще лежало в лесу, под старой березой, в ожидании прихода его барина, хотя мертвого человека можно было бы уже считать свободным.
Сбивчивые, отрывистые рассказы крестьян мсье Капэ понял с трудом, но видел, что воспитанника его они потрясли. Он положил свою руку на плечо Мишеля и, когда они медленно проходили по парку, тихо сказал:
- Я сейчас думаль, Мишель, что в России есть ошень плохой жизнь! Ти понимаешь это?
Миша вскинул на француза свои темные глаза и кивнул головой.
Он смутно чувствовал, что в окружавшей его жизни многое плохо. Что-то неладное происходило везде и во всем, начиная от его маленького сердца, метавшегося между бабушкой и отцом, кончая этим страшным мертвым телом, о котором он боялся думать.
Обо всем этом Миша мог говорить только с мсье Капэ. Может быть, отец понял бы его… Но отца он видел так редко!..
Неужели же никто, никто не видит, как плохо живут люди и как часто не похоже то, что есть, на то, чего хочется?!
От деда Пахома и от престарелого родственника своей мамушки Лукерьи, которую Мишеньке позволяли изредка навещать, слыхал он рассказы о Емельяне Пугачеве, "мужицком царе". Свекор мамушки Лукерьи еще помнил его расправы с помещиками, которые спасались от него в лесах. Миша узнал, что Пенза была взята этим "царем мужиков", а отряды его вольницы побывали и в Тарханах.
Мальчик не забыл ни проданного бабушкой Макара, ни девушек, которые вдруг появлялись в доме и через некоторое время исчезали и о которых Настя говорила, что напрасно барыня их "прикупала" - оказались неумелыми, хорошо хоть, Мосолов для птичника "перекупил"!
Он думал потом об этих "девках", которых бабушка "прикупила", и не понимал, зачем она сделала это. И даже не сказала ничего ему, Мишеньке! Он бы этого не позволил - и все!
ГЛАВА 19
Как часто, глядя на покрытые снегом и сверкающие на солнце родные тархановские поля и на березовые перелески, Миша вспоминал серебряные гребни Кавказских гор, глубокую синеву кавказского неба и его торжественные зори! Он не мог бы сказать, что любит больше, но тосковал по Кавказу сильно и горячо. Все его рисунки, все занятия живописью, которой он отдавался со страстью, были теперь посвящены Кавказу. Он рисовал по памяти то черкеса на коне, то горный ручей, то скалы и среди отцовских книг искал с жадностью описания путешествий по Кавказу. А не найдя в книжном шкафу ничего, кроме географической карты Кавказа, подолгу сидел над ней: эти извилистые линии рек и маленькие кружочки со знакомыми названиями вызывали в его воображении целые картины, богатые красками и жизнью.
В зимний вечер, незадолго до отъезда Юрия Петровича, наведавшегося к сыну из Кропотова, Миша зашел в кабинет отца, чтобы убрать большую карту Кавказа, которую, наконец, кончил срисовывать.
Он положил на письменный стол карту и вдруг заметил лежащую на столе тетрадку. Прочитав написанные на заглавном листе слова "Кавказский пленник", Миша узнал руку отца. Он начал читать и забыл все: и поздний час, и мсье Капэ, который ждал его наверху, и мсье Леви, который опять скажет Юрию Петровичу о том, как трудно оторвать Мишу от того, что волнует его воображение… Он не видел, что со свечи пора снять нагар и что она чадит, - он видел перед собой снова Кавказ!
В ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных тревогах,
О красоте своих коней,
О наслажденьях дикой неги;
Воспоминают прежних дней
Неотразимые набеги…
. . . . . . . . . .
Текут беседы в тишине;
Луна плывет в ночном тумане;
Как вдруг…
Миша смотрел в темный угол комнаты и видел ночной аул и его плоские крыши, над которыми медленно проплывала луна. Чья-то рука легла на его плечо… и, обернувшись, он увидел отца.
- О папенька! - восторженным шепотом произнес мальчик. - Какие прекрасные стихи!..
- Я рад, Мишенька, что тебе так нравится эта поэма. Это Александр Сергеевич Пушкин написал - наш лучший сочинитель. Я хотел переписать всю поэму и подарить тебе. Ты так любишь Кавказ. Но успел только до половины.
- Мне можно это взять? - спросил Мишенька, прижимая к груди исписанный лист.
- Да, конечно, мой милый, - сказал ему отец. - Может быть, ты это прочтешь и мсье Капэ? Я думаю, он тут поймет все слова.
И мсье Капэ все понял. Мсье Капэ, как и Миша, был в восторге и попросил прочитать ему еще раз все с самого начала.
Так они и читали до тех пор, пока, наконец, не явилась к ним наверх бабушка и не сказала, чтобы Мишенька сию же минуту ложился спать.
Но бабушке легко было сказать, что пора спать: у нее в голове и в сердце не звучали неотвязной мелодией певучие строчки пушкинской поэмы и не вставала картина черкесского аула. А Миша заснул только на рассвете, твердо решив сегодня же попробовать самому написать о Кавказе.
Наскоро покончив с завтраком, он накинул курточку и выбежал в сад.
Осенние желтые деревья качались и шумели над его головой, и сухие листья шуршали под ногами. Но Мише казалось, что он слышит, как журчит по камушкам горный ручей, и что над ним сияет горячее южное солнце. И обо всем этом он хотел сказать такими же звучными стихами, какими был написан "Кавказский пленник".
Он мучился весь день, он изгрыз карандаш, записывая, и зачеркивая, и снова записывая непослушные строчки.
Но когда вечером прочитал написанное, порвал свои листки на мелкие кусочки и, покраснев от досады и огорчения, бросил их в топившуюся печь.
Было уже совсем поздно, когда мсье Капэ решил потушить свою свечу и улечься. Как всегда перед сном, он приоткрыл дверь в Мишенькину комнату, но не услыхал его ровного дыхания. Ему показалось, что он слышит какое-то сдержанное всхлипывание.
Тогда мсье Капэ зажег снова свечу и, подойдя с ней к кровати своего воспитанника, увидал, что он тихо плачет, зарывшись головой в подушку.
- Что такой? - с испугом спросил мсье Капэ: - Ти есть болен, мой маленький друг? Или кто-то тебе сделал обидно?
- Нет, совсем не то, совсем не то!.. - повторял Мишенька, все еще не поднимая головы.
- Что ж такой?
Мсье Капэ наклонился над ним, не замечая, что воск со свечи капает на одеяло.
- А то, что я никогда, никогда… - проговорил Миша, борясь со слезами, - не смогу сочинить ничего, хоть немножечко похожего на ту поэму!
- О-о, - сказал мсье Капэ, укоризненно покачивая головой, - такой умный мальшик и сегодня такой глюпый! Ти напишешь, ти все напишешь! Посмотрел на меня!
Заплаканное лицо поднялось от подушки, и темные глаза посмотрели на мсье Капэ и на свечку в его руке.
- Ти мне веришь?
- Верю, мсье Капэ…
- Ти напишешь ошень чудный поэм, - уверенно проговорил француз. - Ошень чудный. Эт-то сказаль Жан Базиль Капэ.
Еще заплаканное лицо, обращенное к мсье Капэ, вдруг осветилось веселой улыбкой, и мсье Капэ твердо сказал:
- Вот эт-то то самый. А теперь спать. Покойный ночь!
- Покойной ночи! - ответил ему уже веселый голос.
Когда через несколько минут мсье Капэ услыхал привычное его слуху ровное дыхание Мишеля, он окончательно потушил свою свечу и уже в полной темноте чему-то улыбнулся.
ГЛАВА 20
После короткой оттепели наступил ясный жесткий мороз, и мсье Капэ, мучительно кашляя и кутаясь в свой шарф, жался у натопленных печек и хмуро поглядывал на морозные узоры окошек.
Неожиданно перед обедом подлетели к дому большие сани, и из них вышел закутанный в медвежью шубу дядя Афанасий. Миша быстро сбежал по лестнице, чтобы первому встретить его в передней, - и остановился, пораженный переменой в лице, в фигуре, во всех движениях своего дяди. Показалось Мише, что это не дядя Афанасий, а какой-то очень похожий на него человек, только очень старый.
А Афанасий Алексеевич, увидев удивленное лицо Миши, взглянул на него каким-то чужим, потухшим взглядом и чужим голосом сказал:
- Да, брат… такие-то дела… - и пошел к бабушке.
Миша, точно притянутый странным, почти страшным видом дяди Афанасия, неслышно пошел вслед за ним.
Были сумерки, но у бабушки еще не зажигали свечей. Она сидела у маленького столика перед окном и раскладывала свой обычный пасьянс.
Удивленная и обрадованная, она встала навстречу брату.
- Афанасий Алексеевич, ну и обрадовал, батюшка! И как это только ты нас навестить собрался?.. - начала она весело и вдруг умолкла, точно у нее горло перехватило. - Ты что же это? Болел?
Афанасий Алексеевич отрицательно покачал головой и обнял бабушку.
- Садись, друг мой, ведь на тебе лица нет… - захлопотала, усаживая его, бабушка.
* * *
- Говори, братушка, - сказала она, садясь подле него, - говори, что случилось. Не томи, так хуже…
И Миша, стоявший в уголке, увидел, как она выпрямилась вся и глаза ее стали строгими и тревожными.
- Семья-то здорова? - спросила бабушка.
- Да.
- А брат Димитрий?
Дядя Афанасий закашлялся.
- Он… тоже… Не совсем, впрочем. Но об этом потом. - Он помолчал, потом медленно проговорил: - Четырнадцатого декабря в Петербурге восстание было - на Сенатской площади.
- Восстание, говоришь? - переспросила бабушка. - Кто же на кого восстал, мой друг? Не пойму я!..
- Восстали несколько полков, а вели их члены тайного общества. Многие, очень многие замешаны оказались.
- И как же они восстали? Служить, штоль, отказались?
- Отказались присягнуть новому государю. Но этого мало: вооруженные, они вышли на Сенатскую площадь и требовали конституции.
- Господи помилуй! - сказала бабушка, крестясь. - Что же им нужно, безумным?
И Мише показалось, что дядя Афанасий с какой-то торжественностью ответил:
- Они хотят отмены рабства в России, свободных прав для всех граждан, они хотят очень многого, но прежде всего - уничтожения крепостного права.
- А сами помещики! - вскричала бабушка.
- Они не жалеют ради этого не только своих имений, но и жизней своих.
Бабушка всплеснула руками:
- Ну и что же? Чем кончилось?
- Восстание подавлено, - медленно говорил Афанасий Алексеевич, - его руководители в крепости, и есть опасение, что их… что их не помилуют…
- Не помилуют?.. Не помилуют!.. - повторяла Елизавета Алексеевна, точно стараясь понять страшный смысл этих слов.
- А брат? А Димитрий? Что с ним? У него ведь бывали разные люди в имении-то… Последнее время он в своей подмосковной все жил. А не случился ли он в Петербурге? Чего доброго, на Сенатской площади? А? Ты что молчишь?
Афанасий Алексеевич молчал и, не двигаясь, смотрел в угол комнаты.
- Что же ты молчишь? Ведь в случае чего и ему заточение… крепость… унижение… позор… Да говори же!
- Он избежал всего…
- Избежал, говоришь? Не понимаю…
- Умер… - ответил он чуть слышно. - Третьего января… от разрыва сердца…
Бабушка уронила голову на грудь, и крупные слезы, стекая с ее лица, закапали на платье, на руки, и она их не замечала.
И Миша, похолодевший от страха, услыхал какие-то сдавленные звуки, которые точно вырвались из груди дяди Афанасия, когда он сказал:
- Димитрий и другие… так много их! Столько друзей!.. Столько замечательных людей… Лучших людей страны! И вот теперь - для скольких тюрьма на долгие годы, может, до конца дней!
- Все равно, - послышался детский голос, - тюрьму сломают, как сломали Бастилию!
Только теперь бабушка увидала своего внука; он стоял, прижавшись к ее конторке, испуганные глаза темнели на его бледном лице, но он крепко сжимал кулаки, чтобы не дать волю слезам.
Бабушка хотела рассердиться на него - и не могла. Она только сказала тихо:
- Мишенька, что же это ты, дружок?.. - И продолжала плакать.
Миша подбежал к ней из своего угла и, обняв, прижался головой к ее груди.
- Вот за то и люблю его, - сказала бабушка. - Своевольный он, а сердце у него большое, горячее.