И все же господин Шаумель не испытывал удовлетворения. Эта вспышка бунта за завтраком была не рядовым взбрыкиванием - с этим человеку его профессии приходилось мириться как с данностью, ибо такие взбрыки случались неизбежно, время от времени, но вскоре гасли без следа, так как в принципе каждый сознавал, что умение приспосабливаться облегчало жизнь и повышало шансы на освобождение. В лае ребят слышна была не только непокорность - в нем звучала ненависть. Господин Шаумель спрашивал себя озадаченно, чем он мог заслужить такую ненависть. Но вот ведь что еще: ненависть эта была далеко не бессильной, как можно было допустить, принимая во внимание обстоятельства, ее вызвавшие. Она была предвестником настоящего мятежа, который уже игнорировал все заповеди и запреты. Он противопоставлял контролирующей силе свою собственную, и господин Шаумель не знал, как обуздать ее. Вопреки его категорическому приказу, подростки завтракали. Они открыто нарушали запрет, пропускали мимо ушей приказ, будто он их вовсе не касался; воспитатель растерянно заметил, что никаких средств против этого он не знал.
На стук в дверь он не ответил, и, когда в кабинет вошел практикант, который считался со вчерашнего дня выбывшим и явился, видимо, чтобы забрать оставшиеся вещи, воспитатель лишь кивнул ему с отсутствующим видом.
Молодой человек собрал несколько книг и тетрадей и, пока просматривал их, произнес, не поворачивая головы, как бы сам себе:
- Я слышал, у вас сегодня утром были некоторые осложнения?
Господин Шаумель попытался изобразить снисходительную усмешку:
- Осложнения? Ах, знаете ли, когда тянешь эту лямку столько, сколько я, то прекрасно понимаешь, что такие трудности - неизбежная часть работы. Они, так сказать, входят в программу. Как, скажем, заработная плата. Никуда от них не денешься. Надо всегда помнить, с каким контингентом имеешь дело.
На этих словах господин Винкельман обернулся и увидел, что вид у господина Шаумеля был отнюдь не такой безмятежный, как его речь.
- Между прочим, зачинщиком был, конечно же, этот Йегер. С первого дня я знал, что он будет источником беспокойства. Умные всегда опасны. Но он у меня еще попляшет! Я его укрощу, можете не сомневаться!
Молодой практикант сел напротив своего старшего коллеги - впечатление было такое, будто они поменялись ролями.
- Не знаю, господин Шаумель, моего ли это ума дело. Вы старый практик, а я по-настоящему и не начинал, и мне еще учиться да учиться. Что, разумеется, дает вам право тыкать меня носом, я на это не обижусь. Но считаю: все, связанное с Йогеном Йегером, вы оцениваете неверно. Вам не следует столь уж трагически воспринимать утренний инцидент.
- Не столь трагически? Тогда, может, вы мне объясните, коли вы так умны, о каком таком воспитании может идти речь, если я просто закрою глаза на то, что группе наплевать на любой авторитет?
- Вы перед этим сказали, господин Шаумель, что укротите Йогена Йегера. Я думаю, именно тут и кроется ошибка. Эти парни здесь не для того, чтобы мы их укрощали. Они как раз должны раскрепощаться. Они же растут, и если их укрощать, то как они научатся утверждать себя в жизни? Ведь укрощать - значит унижать! И сегодня утром Йегер не захотел быть униженным. Он выразил свой протест. Что ж в том плохого?
Господин Шаумель движением руки решительно отмел сказанное.
- Не унижать? Выразил протест? Да этот Йегер просто отомстить хотел, только и всего. А причина вам так же хорошо известна, как и мне. Я всыпал ему по первое число из-за этой истории с туалетной дверью…
- …в которой его вины нет.
- Но он скрыл от меня, что знал обо всем, а это тоже наказуемо. Он упрям, как осел, и его упрямство надо сломить. Иначе к чему это все приведет? Лишь к тому, что эти шельмецы возомнят, будто все в их руках и, как они пожелают, так оно и будет; заповеди, запреты, установления, законы - это все бумажная ширма, которую можно легко пропороть с разбега. Строго говоря, многие именно поэтому сюда и попали!
- Хм, - только и сказал Рыжая Борода и сделал одну из своих самых длинных пауз. - Давайте предположим, что вы правы. Тогда передо мной встает вопрос: почему Йоген выбрал именно такую форму бунта? Почему именно этот лай? Ведь это была не какая-то случайная непроизвольная выходка! Это был протест против того, чтобы с ним, с этим самым Йегером, которого вы кличете Боксером, обращались, как с собакой. Он считает, что вы видите в нем собаку, и соответственно повел себя по-собачьи, желая сказать этим лишь одно: он человек и хочет, чтобы с ним обращались по-людски. Допустим, остальные действовали по его наущению. Но в принципе они поддержали его лишь потому, что испытывали те же чувства и были рады, что один из них смог это выразить. Ну, сами скажите, господин Шаумель, к чему эти собачьи имена? Почему - Боксер и Такса, Пудель и Терьер с Пинчером?
- Стоит ли из-за такой ерунды на стенку лезть? - отмахнулся господин Шаумель. - Подумаешь, безобидные прозвища, как и всякие другие. Зайдите-ка ради интереса в соседнюю группу. Думаете, там у ребят прозвищ нет? Одного зовут Джанго, другого Цорро, третьего Бэби. И фотографии на шкафчиках висят - преимущественно звезды эстрады, в основном женского пола, или какие-нибудь сцены из фильмов ужасов. И уж там прозвища такие, каких я терпеть не могу; вот они и впрямь оскорбительны. У одного кличка Коршун, потому что у него нос кривой. Маленького толстяка обзывают Жировиком. То есть просто-напросто подчеркивают какие-то обидные физические свойства. Это, на мой взгляд, пагубно, вот почему у себя я ввел иной принцип. Уж не полагаете ли вы, что я сделал это, не подумав? Ну, понятно: большинство практикантов убеждено, будто они снабжены рецептами на все случаи жизни, только… на практике все выглядит несколько по-другому, нежели записано в учебнике или заучено на семинаре.
- Согласен. Но вы ведь сегодня утром не могли не почувствовать, что в ваших действиях была какая-то ошибка. А ошибку, раз уж она замечена, надо исправлять.
Господин Шаумель, перекладывая бумаги на столе и не поднимая головы, сказал:
- Я бы в самом деле хотел знать, где тут собака зарыта, Винкельман! У меня, слава богу, глаза есть. И я видел - ребята общались с вами совершенно не так, как со мной. Ладно, отчасти это объяснимо тем, что вы тут человек временный и не успели приесться, контактируя с ними круглые сутки. Наверняка свою роль играет и то, что вы значительно моложе меня. В вас они видят еще своего рода взрослого брата. Но и я ведь стараюсь не за страх, а за совесть. В принципе они мне даже дороги, эти парни. А иногда, знаете ли, среди них встретится и такой, что невольно подумаешь: он мог бы быть твоим сыном, и уж тогда б его тут не было. Мне всегда хотелось иметь сына, Винкельман. Но я никогда не был женат. К концу войны был я не так уж молод. Жениться-то еще мог, это верно, да на ногах крепко не стоял, чтоб семью создать. И потом скудное жалованье… Какое-то время сам себе внушал, что зато у меня тут много сыновей. За все годы их несколько сотен набралось. Но им вовсе не нужно, чтобы я заменял им отца, потому они никогда и не стремятся ко мне в сыновья. Возьмите, к примеру, Терьера. Я очень к нему расположен. Он, правда, не блещет интеллектом, но и заведи я собственных детей - нет никакой гарантии, что у них непременно будет светлая голова. Нутром чую: парень в основе своей не испорчен. И мне бы действительно хотелось относиться к нему по-отцовски. А как этот сорванец ведет себя? Если его тут что-нибудь травмирует, он даже и не подумает обратиться ко мне. Я б и рад ему помочь, чем могу. Но я ему не нужен. Он сбегает к своему отцу-алкоголику, который как раз и виноват в том, что сын тут оказался. Он бежит к этому пропойце, к этому скандалисту, хотя прекрасно знает, что его там ждет. Вы видели, каким он сейчас вернулся? До полусмерти избитый. Но ко мне Терьер все равно не пойдет, а как собачка побежит к этому жестокому буяну. Почему? Можете это объяснить, раз вы такой ученый?
Господин Винкельман долго молчал, словно и не очень хотел отвечать, но потом все-таки произнес:
- Мой отец не многим отличается от отца Клауса, которого вы называете Терьером. Ну просто-таки никакой разницы. И меня тоже бивали неоднократно, уж поверьте; частенько я и понятия не имел - за что. А я все равно шел к своему отцу, если что-то было не так. Я и сегодня хожу к нему. Сейчас он меня, разумеется, кулаками не бьет, но вот словами - случается… Почему я иду к нему? По-настоящему, всерьез я об этом никогда не задумывался. Но вы задали вопрос… Я думаю, штука в том, что во мне живет такое чувство, будто я вправе что-то спросить с моего отца. Мы же одно целое, пусть он и не желает этого признавать. И еще… Может, тут примешиваются воспоминания - и у Клауса, и у меня. Ведь не всегда же были побои. Ведь были же когда-то и порывы нежности, ласковые слова, которые грели душу. Вот и не расстаешься с надеждой, что однажды ты их услышишь снова.
- Ласковые слова, нежность… Красиво звучит! Вполне возможно, тут есть какая-то сермяга. Но у меня на шее шестнадцать гавриков, а не один или два. Я не ухожу на работу и не возвращаюсь домой по вечерам, они целыми днями, за вычетом школьных занятий, вращаются вокруг меня. Они не выходят в один прекрасный день из переходного возраста, становясь, быть может, лучше, чем мы о них думали, нет, они просто выбывают, освобождая место для следующих. Переходный возраст становится хроническим состоянием. Нежность, ласковые слова? Поверьте, Винкельман, когда я только начинал тут работать, я иной раз испытывал сострадание к этим мальчикам, которые напоминали брошенных кутят. И я был готов просто обнять кого-то из них, дать выплакаться на моем плече. Советую вам: если в дальнейшем вы решите идти по этой линии - выкиньте подобные сантименты из головы. Не делайте этого! В нашей профессии приходится на каждом шагу ставить границы - себе и ребятам. Изматывающее занятие. А мне, как ни крути, пятьдесят три набежало. Силы уже не те, как у всякого, кто трубит на таком месте. Все время поступают новые ребята, и с каждым возникают все новые проблемы, которые я могу решать лишь в том случае, если установлю твердый порядок и буду его неукоснительно поддерживать. Таково реальное положение. Тут бесполезно распинаться, заливаться соловьем. Тут никакие ласковые слова, как вы говорите, не помогут.
Практикант согласно кивнул:
- Думается, я могу это понять. И все же попробую найти какой-то иной подход. Поступают все новые ребята. И с каждым у вас новые проблемы. Я бы. предпочел говорить так: у каждого из них свои проблемы. Здесь пролегает главное различие. Почему все это называется "социальное обеспечение"? Да, мы обеспечиваем ребят. У них есть питание, и даже неплохое. Они обуты, одеты и могут выходить на люди; им дается образование, хотя далеко не всегда такое, какое следовало бы. Но это все обеспечение. А опека? Как мы печемся о них? Вот попадает к нам парень, всегда считавший своего отца самым главным и лучшим, а теперь этот отец сидит в тюрьме за мошенничество.
У другого какие-то личные проблемы, связанные с переходным возрастом. Третий же вовсе стоял на стреме, пока отец и старший брат занимались грабежом. А еще кого-то все время дразнили, потому что он заикался и уступал другим в умственном развитии, пока вдруг не обнаруживал, что на кулаках ему равных нет. Не нуждается ли каждый из них в качественно иной опеке? В сугубо индивидуальном подходе? А что делаем мы? Стрижем всех под одну гребенку, устанавливаем границы, решаем за них все до последних мелочей, полностью лишая их самостоятельности, сбиваем в безликую массу. Да, мы стараемся не за страх, а за совесть и добиваемся своего. Но что же это за парень, который боится иметь собственное лицо? Вот каково реальное положение вещей, господин Шаумель. Вот что нам надо изменить, иначе вся наша система перевоспитания - одно лицемерие и обман, иначе в ней нет того смысла, о котором мы любим разглагольствовать. Она ни одному из ребят не помогает расти и мужать, а только лишь защищает остальных граждан от поступков тех, кого мы изъяли из общественной жизни и кого вернем обратно лишь при условии, что они перестанут быть свободно развивающимися существами, а превратятся в лучшем случае в односортные парниковые плоды. Это положение пора менять. - И после небольшой паузы он добавил: - Но такое впечатление, что тешить себя надеждами на этот счет пока не приходится.
За обедом господин Шаумель сказал:
- Йоген, не забудь, что сразу после еды ты должен отправиться к господину Катцу!
Все навострили уши. Шмель сказал "Йоген".
8
Вызов к господину Катцу чаще всего не сулил ничего приятного: Кот накладывал самые строгие взыскания, играл роль палочки-выручалочки, если воспитатель не мог справиться с каким-нибудь подростком. О переводе в другую группу также сообщал только господин Катц. С другой стороны, к нему вызывали и в тех случаях, когда должны были объявить о предстоящем освобождении.
Для Йогена ситуация была яснее ясного. Направляясь к зданию администрации, он ничего хорошего не ожидал. Страх и упрямство боролись в нем, когда он входил в приемную.
Практикант заполнял статистические карточки; он взглянул на Йогена чуть ли не сочувственно, ткнул большим пальцем на дверь за своей спиной и сказал:
- Давай загребай! Шеф тебя уже ждет. Ни пуха!
Господин Катц, полупривстав со своего кресла, протянул Йогену через стол руку и указал на свободный стул. Потом порылся в кипе бумаг и писем, вытащил из нее несколько сшитых скрепками листков, неспешно проглядел их и только после этого взглянул на Йогена, который мысленно подготовил длинную оправдательную речь в связи с утренним боксерским восстанием, а теперь сидел совершенно обезоруженный. Но господин Катц начал разговор с неожиданности:
- У меня тут письмо, полученное от адвоката доктора Гернау. Самое главное я тебе сейчас прочитаю, чтобы ты понял, о чем идет речь. Доктор Гернау пишет: "За последние недели мой сын неоднократно получал письма от вашего воспитанника Юргена-Йоахима Йегера. Ваш воспитанник подбивает моего сына Акселя на то, чтобы тот содействовал его вызволению из специнтерната, который он характеризует в выражениях отчасти шокирующих, отчасти компрометирующих. Из некоторых формулировок, употребляемых в том или ином месте Йегером, можно вынести впечатление, что он ожидает от моего сына помощи в организации побега. Я потребовал от сына объяснений, призвав его говорить только правду, и в результате выяснил следующее: Аксель хоть и знаком - шапочно - с этим Йегером, однако же не находит объяснений тому факту, что ваш воспитанник адресуется именно к нему и, очевидно, еще рассчитывает на помощь указанного рода. Мой сын сказал мне, что не ответил ни на одно из этих писем и не собирается делать этого впредь. По моему настоянию он передал мне все до сих пор полученные им письма. Прилагаю их, дабы вы могли ознакомиться с ними, и хочу надеяться, что тем самым оказываю вам услугу. Был бы весьма признателен, если бы вы строго-настрого запретили вашему воспитаннику предпринимать любые попытки переписки с моим сыном. Вы не можете не понимать, что подобные личные или письменные контакты моего сына не могут быть мне безразличны, и я уверен, вы позаботитесь о пресечении оных в доступных вам пределах. С почтением…"
Господин Катц несколько секунд смотрел поверх письма, не выпуская его из рук, и смог убедиться, что Йоген потрясен и подавлен.
- Прочитал я и твои письма к этому Акселю и должен сказать: впечатление, которое сложилось у доктора Гернау, подтверждается полностью. При этом меня не особенно волнует в каких выражениях ты отзываешься о нашем доме: "собачий питомник" и "тюрьма" - далеко не самые крепкие из них. Но я не могу поверить, что ты и в самом деле едва знаком с этим Акселем. Случайному знакомому таких писем не пишут, не правда ли? Тут кроется нечто большее, лично я в этом абсолютно уверен, тем более господин Шаумель сказал мне, что в регулярных письмах к своей матери ты постоянно утверждаешь, будто тебе тут очень нравится и ты хотел бы остаться. Не хочешь ли ты мне толком рассказать, откуда ты знаешь этого Акселя Гернау и в каких вы были отношениях до того, как ты попал к нам?
- Нет.
- Не пойми меня превратно, Йегер. Мне важен не Аксель и тем более не улики против него. Я тебе хотел бы помочь, но сделать это могу лишь в том случае, если буду хорошо знать тебя и твои мысли. Ты сам себе только поможешь, если будешь предельно откровенен со мной. Разве это трудно понять?
Йоген упрямо мотнул головой, и господину Катцу достаточно было видеть на лице подростка застывшую маску, чтобы уяснить явную бесперспективность дальнейших расспросов.
- Ладно, как знаешь. - Он отложил письмо и снял с полки папку, на которой аккуратными черными буквами было выведено от руки: "Юрген-Йоахим Йегер". - Все собранное на сегодняшний день в твоем личном деле поистине не свидетельствует в пользу того, что с тобой можно говорить как с человеком разумным. "Упрям", стоит здесь, "недостаточно осознал", "не поддается педагогическому влиянию", "опасен для внутреннего и внешнего порядка в группе". Все это звучит не очень-то приятно, мне кажется. А ты что скажешь?
Он встал, обошел письменный стол и сел на стул, стоявший неподалеку от Йогена, у небольшого круглого столика.
- Кажется мне, - произнес он, - ты не совсем верно оцениваешь свое положение. Это впечатление еще более усугубляется твоими сочинениями, которые ты писал по заданию господина Шаумеля и где ни в одной строке нет ни малейшего намека на то, чтобы ты хоть что-нибудь осознал. Ты попал к нам по добровольному ходатайству о назначении надзора, иными словами - по просьбе твоей матери. Следовательно, она имеет право в любой момент прервать твое пребывание здесь, стоит ей только этого захотеть. Но если она женщина благоразумная, в чем я не сомневаюсь, то она, не посоветовавшись с нами, этого делать, разумеется, не станет. По некоторым выдержкам из личного дела, которые я только что зачитал, ты можешь и сам предположить, как мы к этому отнесемся, если она нас спросит. Или ты, чего доброго, полагаешь, что я со спокойной совестью мог бы рекомендовать твоей матери забрать тебя домой?
Господин Катц замолчал, словно ожидая ответа, а поскольку его не последовало, он продолжал: