Пашка не успел испугаться, как дед спокойно и медленно, будто делая что по хозяйству, взял лопату, подошел сзади и с выдохом опустил ее на голову унтера. Тот, не охнув, свалился на землю.
- Отмаялся, сердешный,- будто даже с жалостью произнес дед.
Потом не торопясь взял винтовку колчаковца, снял подсумок с патронами, вышел на улицу и стал у калитки.
- Ну, дедушка!.. - только и сказал Пашка. В это время мимо уже мчались партизаны. Чернобровый парень возбужденно-весело крикнул:
- Что, дед, избу караулишь? Не убежит изба, айда с нами.
И дед послушался парня.
- А што? И пойду.
Быстрой семенящей походкой он заспешил к мосту, куда поскакали партизаны. Пашка бросился за дедом.
С криком и причитаниями выбежала на улицу жена деда, такая же седенькая старушка:
- Куда ты, Пров? Остепенись, хрыч старый.
Дед остановился.
- Не твое дело, старуха. Знай помалкивай.
- Убери сначала ентова, убитого!..
Дед остановился, подумал малость, потом плюнул и пошел дальше.
- Чего шумит! Его и апосля прибрать можно...
Пашка видел, как конники стремительно налетели на белых, засевших у моста с пулеметами, смяли их и погнали, коля и рубя.
Но бой еще не был кончен. У школы ухали выстрелы то поодиночке, то залпами. Оказалось, там засел с группой солдат сам Гольдович и теперь бешено отстреливается.
Партизаны окружили школу, а взять не могли - из каждого окна по три-четыре винтовки торчит. Двое сунулись, сразу упали замертво. Бросили гранату - не долетела.
- Надо до стен добираться,- сказал молодой, весь в ремнях.
Ему ответил другой, чернобровый:
- Сейчас попытаемся, Федор. Дай гранату...
- Поосторожней, Костик.
Чернобровый крикнул партизанам:
- Кто со мной?
Поползло человек двенадцать, укрываясь за что только можно: за кустик, за бугорок. Захлопали выстрелы. Застонал и притих партизан слева. Вскрикнул другой, дернулся могучим телом третий и раскинул руки, будто во сне.
А чернобровый полз и полз. Пашка не отрывал от него глаз, забыл обо всем на свете, не слышал и не видел никого, кроме этого молодого парня с гранатой, почти влипшего в землю.
До школы осталось шагов десять. Парень вдруг вскочил и метнулся к стене.
Приблизился к окну, из которого торчали винтовки, схватил одну за ствол и с силой рванул на себя. Беляк не ждал этого, выпустил винтовку, закричал:
- Чего они винтовки вырывают? Что за война такая?
- Дурак! - раздался злобный голос.
Чернобровый чуть приметно усмехнулся и зашвырнул гранату в окно. Раздался глухой взрыв, и стало тихо-тихо. Партизаны рванулись к школе. Вывели потного, грязного и встрепанного Гольдрвича.
- Ну, як, капитан,- спросил тот, что был в ремнях,- не ждал меня в гости?
Гольдович зло покривил губы:
- Что ж, сегодня ваша взяла...
- И завтра наша возьмет,- сказал Колядо.- И послезавтра. И всегда, покуда всех вас, гадов, не поуничтожим.
Бой ушел в степь, куда прорвалась часть белогвардейцев. Конница добивала их там. А к площади со всех улиц стекалось войско.
Пашка шнырял между партизанами, конями, повозками, густо заполнившими улицы.
Вдруг увидел группу всадников, на галопе влетевшую на площадь, а среди них - мальчишку в кожанке и в папахе с бантом наискось.
- Никак, Артемка?!- Кинулся чуть ли не под ноги вороному коню.- Артемка! Ты ли?
Артемка обрадовался, протянул руку.
- Тятьку еще не встретил?
- А он тут? С вами?..- воскликнул Пашка, и голос его дрогнул.
- Тут, тут, Пашка, ищи.
Пашка забегал по площади, кидаясь то к одному, то к другому партизану.
- Дядь, Суховерхова не видали?
Один не видел, другой не знал такого, третий ответил, что только вот сейчас встретил его.
- Да вон он.
Пашка обернулся: с винтовкой за спиной стоял и разговаривал с мужиками отец.
- Тятька,- шепотом произнес Пашка.- Тятька! - крикнул он что есть мочи и кинулся к нему, повис на шее, прижался щекой к колючей щеке отца.- Тятька, тятька...
А Суховерхов гладил дрожащими руками спину сына, растерянно-радостно шептал:
- Паша, сынок... Паша...
Артемка скакал прямо к каталажке, куда торопливо шли партизаны. Увидел Костю, спросил глухо:
- Где мама? Еще не освободили?
- Идем!..
Они вошли первыми. Костя ударами приклада сбил замки на дверях. У женской камеры отступил в сторону, кивнул Артемке:
- Входи.
Артемка, бледный, с сухими, тревожными глазами, рванул дверь. Прямо у дверей, прислонившись к стене, стояла худая, поседевшая женщина.
- А где...- Хотел спросить, где же мама, да увидел глаза такие знакомые, такие родные. Спазмы сдавили горло. Артемка хотел еще что-то сказать, но не смог, шагнул к матери, припал к груди.
Она плакала. И сквозь слезы, и радостные и горькие, говорила:
- Я знала, что ты придешь... Я знала, сынок... И ждала... И ты пришел...
Костя отвернулся, сжав вдруг задрожавшие губы, но быстро справился с волнением и уже, как всегда, весело произнес:
- Пойдемте домой, Ефросинья Петровна. А здесь пока Гольдович посидит. До завтра.
Он и Артемка повели мать домой. Она узнала в Косте того самого парня, которого весной схватили Филимоновы, обрадовалась:
- Сдержал, сдержал слово, родной. Помнишь, что говорил? Не горюйте, дескать, бабоньки, скоро на вороном к вам в гости буду.
- Да, да,- смеялся Костя.- Что-то такое помню. Только вот не на вороном, а на белом приехал.
- Еще обещал на гармони поиграть. Помнишь?
Костя совсем развеселился.
- А это, Ефросинья Петровна, с удовольствием. Гармонь моя у нас в обозе, сегодня вечерком принесу, так что все обещания свои, считайте, выполнил.
Бабушка, увидав сразу и внука и дочь, от счастья растерялась, по-смешному взмахнула руками, побежала зачем-то в горницу, но через секунду выскочила оттуда.
- Боже мой,- шептала старушка,- да что же это я? Совсем тронулась...- И вдруг тихо заплакала, уткнувшись в платок.- Как же это вы? Сразу двое... Вот счастье-то...
Потом бабушка бросилась целовать то Артемку, то дочь.
- Артемушка, соколенок ты мой ясный... Ефросиньюшка, доченькая моя, мученица, кровиночка ты моя, да что ж они исделали с тобой, ироды окаянные?
Немного поуспокоившись, бабушка кинулась к печи. Как знакома была эта расторопная бабушкина возня у печи, звон чугунков и ширканье ухватов по поду! И вот обед на столе. Но ни мама, ни Артемка почти не притронулись к еде - истосковались, сидели молча и смотрели друг на друга. Зато Костя ел за троих, ел да похваливал бабушкино искусство.
- Эх, давно не едал такого борща! Знатный борщ! Бабушка, еще бы полмисочки.
Бабушка была рада-радешенька.
- Кушай, сыночек, поправляйся.
После обеда Костя заторопился.
- По делам надо. А вечерком забегу.
Весь день Артемка не отходил от матери, рассказывал ей о себе, о том, как служит, о своих товарищах, о Косте, о Небораке, о командире Федоре Колядо.
Мать слушала Артемку и глаз не сводила с него. Серьезный да ладный у нее сын, настоящий хозяин растет, ее опора и защита. Повзрослел Артемка, посуровел, вытянулся. Отметила: капля в каплю стал похож на отца, и лоб морщит так же, и за затылок хватается, когда затрудняется в чем-то...
В сенях послышались шаги, прервав светлые материны думы.
Бабушка засуетилась:
- Никак, гости?
Вошел... Пронька Драный. Вот кого не думал увидеть в своей избе Артемка. Он даже не смог скрыть удивления. Зато мать почему-то обрадовалась ему, навстречу пошла.
- Проходи, Проша, проходи, гость дорогой.
Пронька, почти не глянув на Артемку, неуклюже прошагал к столу, запустил длинную худую руку за пазуху, вынул сверточек, буркнул:
- Это тебе, тетя Фрося. Я же не знал, что освободят...- и аккуратно положил сверточек на стол. Переступил жердеобразными ногами, все в тех же рваных обутках. - Ну, счастливо оставаться...
- Обидишь, Проша! - воскликнула мать.- Пообедай.
Но Пронька, все такой же хмурый, наотрез отказался:
- В другой раз. Как-нибудь зайду навестить...- и потопал, не оглянувшись.
Когда дверь захлопнулась, мать сказала:
- Золотой души паренек... Если бы не он, не знаю, что бы сталось со мной. Сколько передач переносил. То пирожки, то шанежки... А однажды курицу целую принес и яблок. До сих пор ума не приложу - где взял?
Артемка с удивлением слушал мать, а когда она про яблоки сказала, не поверил. Но мать подтвердила:
- Да, да, яблоки, красные, большие. Сует мне, а сам шепчет: "Этот хрукт очень пользительный. От него, говорит, старость пропадает и жилы железными становятся, потому как в них железа много".
- А как же он передавал все это? - ахнула бабушка.- Ведь от меня они, ироды, даже краюшки хлебушка не взяли!..
- Охранник у него был знакомый...
Артемка глянул в окно: по улице, глубоко засунув в карманы руки, медленно уходил Пронька. На перекрестке остановился, обернулся на Мотькин дом, раздумывая о чем-то, потом сплюнул и решительно завернул за угол.
"Вот тебе и Драный!"
Сразу вспомнилось и другое - избушка дяди Митряя, глуховатый голос Проньки: "И тут его нет, Кузьма..." Да, такое до смерти не забудешь...
В сенцах снова хлопнула дверь. Пришла тетка Черниченкова, а за ней робко Настенька. Женщины обнялись, торопливо вытирая слезы, а Настенька исподлобья смотрела на Артемку. От этого взгляда Артемка, сам не зная почему, покраснел.
- Чего уставилась? Проходи. Садись.
Настенька вежливо ответила:
- Спасибо. Постою.- А потом добавила: - Может, быстрее вырасту...
Артемка усмехнулся:
- Куда уж расти!.. И так вон с жердину вымахала. Садись.
Настенька присела на краешек скамьи и снова очень вежливо спросила:
- Надолго домой?
- Не знаю... Как командир. Может, завтра в новый поход уйдем.
Настенька вдруг стеснительно затеребила край косынки:
- А я... я твой камень храню...
Артемка вскинул удивленно брови:
- Какой камень? - Вспомнил, засмеялся: - Для него окна не нашлось.
И стал шутливо рассказывать, как бил филимоновские окна. Настенька слушала, то испуганно прикрывала ладошкой рот, то звонко смеялась и не сводила с Артемки глаз.
От них Артемке просто не по себе. Как ни взглянет на Настеньку, так и наткнется на яркую голубень. И неловко вдруг станет, и радостно почему-то. Подумал: "Какая-то она не такая, как прежде. Будто и глаза другие: зеленые, кажись, были".
- Ну, ну,- поторапливает Настенька.- Что дальше-то было?
Но тут, как назло, вошли Любаха Выдрина, а с ней еще несколько соседок, и тетка Черниченкова заторопилась:
- Нам пора. Поправляйся, голубушка, вечерком молочка занесу.- А потом Настеньке: -Идем, дочка.
- Может, посидишь? - тронул Артемка Настеньку за руку.
- Не могу. Авось забегу вечерком...
Она ушла. Артемке показалось, что в избе стало унылей, будто и не была горница полна людей. Повеселел, когда явились Тимофей Семенов и Костя с гармонью на плече.
- Тут уже и без нас тесно! - воскликнул Костя и, приподняв папаху, поклонился: -Здравствуйте, товарищи женщины.
Бабушка, увидев мужчин и гармонь, заспешила на кухню: без угощения, конечно, не обойтись.
Костя шутил, рассказывал что-то забавное и развеселил всех. Потом взял гармонь, повел озорными глазами:
- А теперь, Ефросинья Петровна, выполняю свое обещание.
Он легко тронул клавиши, пробежал по ним пальцами сверху вниз и задумался. Потом решительно тряхнул густым чубом, заиграл. Заиграл что-то бойкое, веселое, такое, что у всех появились улыбки, загорелись задором лица. А пальцы все бегали по ладам легко и беспечно, и гармонь заливалась, звенела, смеялась.
Артемка с гордостью поглядывал на мать, на гостей. Пусть все знают и видят, какой у него друг, какой он лихой партизан, гармонист. А Костя, будто понял мысли Артемки, заиграл так, что Любаха Выдрина не вытерпела, вышла на середину горницы и так отплясала, что окна зазвенели и пол застонал. "Вот бы Настенька посмотрела",- пришла неожиданно мысль. И от одного воспоминания о ней стало еще веселее.
Он видел мать, улыбающуюся, взволнованную; бабушку, что прислонилась на минутку к дверному косяку, да так и осталась стоять, запамятовав о печи да ухватах; Костю, озорного, веселого; Тимофея, приодетого, помолодевшего. И было Артемке хорошо и радостно, будто наступил большой небывалый праздник.
Но вот примолкла гармонь. Костя опустил руки. В избе сразу стало шумно: заговорили, задвигались люди.
- Ай да парень! - послышались голоса.- С таким быстро подметки потеряешь.
Смущенно поднялся и подошел к Косте Тимофей, шепнул что-то на ухо. Костя кивнул и заиграл совсем иное - грустное, протяжное. Как только призатихли первые звуки, в музыку сразу, легко и неприметно, будто сам по себе, вплелся и зазвенел Тимофеев голос:
Уж ты, доля, моя доля,
Доля бедняка...
Тяжела ты, безотрадна,
Тяжела, горька...
Не твою ли, бедняк, избу
Ветер покачнул?
С ветхой крыши всю солому
Разметал, раздул?..
Слушает песню Артемка, а у самого глаза затуманились.
Не твои ли, бедняк, дети
Ходят босиком?
Не твои ли, бедняк, дети
Просят под окном?..
Неожиданно всплыло в памяти изможденное, усталое лицо вдовы, на квартире которой стояли с Суховерховым, вспомнил ее ребятишек, что с голодной тоской смотрели с печи, как Суховерхов режет хлеб и сало... Так живо вспомнилось, будто увидел их снова. И снова, как тогда, защекотало в горле.
"Зх, скорей бы кончалась такая жизнь! Скорей бы побить беляков!.."
Отзвучала песня. Смолкла, будто устала, гармонь. Строгий и побледневший, сел Тимофей на свое место. И, должно быть, тоже не видел ни опечаленных лиц, ни слез, которых не скрывали взволнованные женщины. Никто не хвалил его, как Костю, никто не двинулся с места, только рассматривали с каким-то восхищенным удивлением: откуда в этом тщедушном мужичонке такой голос, такая сила, что вышибает слезу?
Еще сидели задумчиво люди, когда вдруг широко отворилась дверь и в избе появились новые и дорогие гости - Колядо и Неборак. Колядо оглядел быстрым взглядом собравшихся, засмеялся добродушно:
- Вот это веселье! У всех слезы на очах и лица, як на поминках.
- Это нас Тимофей в грусть вогнал своей песней,- улыбнулся Костя.- Садись, Федор.
- Некогда, Костик. Забот полон рот.- И шагнул к Артемке.- Ну, Артем, познакомь нас с твоей мамой.
Артемка взволнованно подвел командиров к матери.
Неборак и Колядо крепко пожали ей руку. А Колядо сказал:
- Спасибо, мать, за сына. Хороший человек растет и смелый партизан.
...Давно разошлись гости, давно погасили свет, а Артемка никак не может уснуть. Лежит, смотрит в темь и думает, думает...
12
Радость всегда ходит в обнимку с горем...
В полдень хоронили погибших. Артемка стоял в рядах своих товарищей партизан, суровый, подтянутый.
Колядо поднялся на холм свеженарытой земли, медленно оглядел безмолвную толпу сельчан, ровный строй партизан.
- Мы провожаем в последнюю дорогу наших дорогих товарищей,- сказал он ровным негромким голосом.- Они были славными партизанами и погибли в бою за народ, за Советску власть... Нет здесь, среди товарищей, геройски погибшего нашего связного Севастьяна Избакова - деда Лагожи. Замордовали его белогвардейские каты, а тело сховали... И оттого, шо не можем мы сегодня отдать ему наш последний святой долг - похоронить с честью, еще горше становится на сердце...- И, уже повысив голос, крикнул: - Но нехай колчаковцы не радуются нашему горю. Они уже дорого заплатили за него. Целый отряд карателей мы развеяли, як пух по степу, а с сотню бандитов лежат у земле, як поганые псы. Это, товарищи, только задаток врагу. Полный расчет не дюже далек. Побачьте, шо делается на нашем Алтае. Як полымя, вспыхивают одно восстание за другим, як гром, гремят выстрелы, як молнии, сверкают шашки и пики в руках трудового человека. Горит земля алтайская под ногами белогвардейцев. Да, трудно нам. Не одно еще храброе сердце будет пробито бандитской пулей, не одна горючая слеза упадет на многострадальную землю. Но наша победа придет. Мы вернем свою народную власть, мы станем жить на земле хозяевами...
Колядо умолк, опустив голову. Затем долгим взглядом прошел по лицам погибших и снова тихо:
- И мы клянемся вам, дорогие товарищи, над святою братскою могилою, шо будем крепко держать наше оружие до самой победы.
После разгрома одного из своих лучших отрядов - батальона Гольдовича - уездная военная власть растерялась и на какое-то время ослабила действия. Колчаковцы спешно собирали силы, разрабатывали новый план борьбы с повстанцами.
Эта небольшая передышка была Федору Колядо как нельзя кстати. Численность его отряда продолжала непрерывно расти, и снова все заботы свелись к одной, и самой важной: чем и как вооружать бойцов?
Тюменцево жило необычно бурно и деятельно. Сельчане создали сельский Совет, председателем избрали Митряя Дубова, заместителем - Илью Суховерхова.
Сельсовет конфисковал винокуровские магазины, лабазы, мельницу, конный завод, дом. Все: его имущество, товары и продукты - было распределено беднякам и семьям, пострадавшим от колчаковской власти. Часть товаров пошла на обмундировку партизан.
В один из дней новая власть, прямо на площади, судила врагов.
Стояли они перед народом опустив головы. Вон Кузьма Филимонов нервно дергает недавно отпущенные усы. Рядом с ним три охранника, жалкие, осунувшиеся. Всех их вместе с Кузьмой захватили в степи. Немного поодаль - писарь и толстый волостной старшина: челюсть отвисла, глазами бегает по лицам людей, должно быть, ищет заступников; рядом сельский староста, чьими руками обиралось село. К нему жмется и беспрерывно всхлипывает Ботало. Так и просидел он в погребе, пока Пашка не привел туда партизан. Один лишь Гольдович держится спокойно. На его бледном лице нет-нет да и скользнет чуть приметная презрительная улыбка. Он стоит отдельно от всех, считая, видимо, что даже перед смертью быть с ними рядом - позорно.
Суд шел недолго: никому не нужно было доказывать вину представших перед народом врагов. Слишком много совершили они преступлений, почти каждому, кто пришел сюда, на площадь, принесли немало горя и страданий.
Дубов называл фамилии преступников, и площадь единым духом отвечала:
- Смерть!
- Смерть!
- Смерть!
Жалели, что не было здесь и других кровопийц, рьяных защитников колчаковской власти: купца Винокурова и старика Филимонова - их спасли от возмездия добрые кони.
Колядо успокоил:
- Не волнуйтесь, товарищи: скоро приведем на ваш честный суд и цих живоглотов.
В последние дни на Колядо валились новые и новые заботы. Зачастил в сельсовет, к Митряю Дубову. И все с одним и тем же наболевшим вопросом:
- Ну шо, Митряй, нашел железо чи ни?
Митряй молча качает головой.
Хмурится Колядо, постукивает черенком плети по голенищу:
- Худо, брат, дело. Дюже худо.
Митряй подтверждает:
- Худо. И так уже все ухваты да кочережки в пики перековали.