– Хорошее место, – доверчиво согласился бармен, хотя Цветаев, конечно же, под словом "санитар" подразумевал совсем другое. – Главное, на фронт не заберут. Надо будет на заметку взять, может, пригодиться.
Между тем, публика, охваченная естественной потребностью разнести по округе сногсшибательную новость, стала поспешно покидать кафе. И только один молодой бандерлог потеряно сидел на месте. Кажется, он горько рыдал, закрыв лицо руками, потом вскочил:
– Я вас, гадів, спалю![112] – закричал он, обращаясь к бармену, но даже те, кто еще не вышли из кафе, ему не поверили, он был крайне неубедителен.
Цветаева осенило: огонь! Вот что нужно для дела! Оказалось, всё просто, как всё гениальное, оставалось проверить детали. Забыв допить кофе, Цветаев выскочил из кафе, потом – через вторую арку в переулок, свернул на улицу Городецкого и почти добежал до Крещатика, здесь ещё раз свернул налево во двор нужного ему дома.
С первого взгляда было ясно, что дом, как минимум, наполовину пуст: во дворе, больше походившим на каменный колодец, стояла всего лишь одна машина, да и то со спущенными колёсами, которые поросли легкомысленными одуванчиками. А ведь в былые времена каждый жилец имел своё место для стоянки, но это уже детали, подтверждающие выводы: жильцы сбежали давным-давно, ещё весной, когда начал бузить майдан.
Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.
– Опять вы?! – спросила она с упрёком, откладывая спицы и выключая маленькое портативное радио, которое успело проорать: "Мобілізація – це наш єдиний шанс на порятунок! Україна, або смерть!"[113]
– Да, это я! – на всякий случай подтвердил Цветаев, прикинувшись неизвестно кем.
Консьержка надела очки посмотрела поверх них и подтвердила:
– Опять вы!
– Как видите, – потупился на всякий случай Цветаев.
– Ну что с вами сделаешь! – консьержка поднимаясь с трудом, опираясь на руки. – Ходят, ходят, по десять раз на день ходят, а мне покой нужен!
Цветаеву захотелось оправдаться, что он здесь впервые, что если бы не нужда освободить Орлова, он бы и носу сюда не казал, но, естественно, передумал. Консьержка ещё раз с сомнение посмотрела на него и воскликнула в сердцах:
– Идемте! Лифт-то у нас не работает, – объяснила она сдержанным тоном. – То вам нравится, то вам не нравится! А что, нет? Объявление висит, там всё написано! Телефоны, адреса владельцев!
– Объявления я не разглядел, – признался Цветаев.
– Никто не смотрит на объявление. Все хотят видеть! А у меня ноги больные, – пожаловалась на тон ниже, кряхтя, вползая на второй этаж.
Она переваливаясь, как утка. Пахло от неё прогорклым запахом и ещё чем-то, не поддающимся объяснению.
– Ты не знаешь, как колени лечить?
Вдобавок ко всему прочему у неё было астматическое дыхание, как у старой гармошки.
– Меньше ешьте жирного и печеного, проживёте до ста лет! – машинально ответил он, соображая, как половчее избавиться от неё.
– Вы думаете?! – обрадовалась консьержка, неестественно ловко замирая на ходу.
– Ха! – воскликнул Цветаев, поворачиваясь к ней. – Я уверен!
Он хотел разразиться длинной речью на предмет лечения подагры, даже открыл было рот, но передумал: обстановка была не та, да и слушательница не располагала. У неё на лице было написана, что она любительница котлет, пельменей, отбивных, сала с чесноком и жирнющего борща с жирнющей, домашней сметаной. Кто по доброй воле откажется от такого счастья?
– Дальше я не пойду! – сказала, отдуваясь, консьержка. – Тебе какой этаж нужен?
– А какой можно?
Он старался ускользнуть от её подозрений, сделаться незаметным, покладистым, как ленивиц.
– Можно любой! Постой, – она снова посмотрела на него поверх очков. – Где я тебя видела?..
– Я же приходил…
Бесцветный голос не должен выдавать характер его обладателя.
– Да-да… – ответила она с сомнением. – Из?..
– С востока, – словно нехотя подтвердил он.
– Много вас ездят, скупают? – покачала она головой. – Потом перепродавать будешь?!
– Нет, что вы! Давно мечтаю жить на Крещатике!
– Да?! – с недоверием посмотрела она на него. – Впервые такого дурака вижу! Но ты был в костюме и панаме!
– Переоделся. Дочка настояла, понимаете ли.
Робость, построенная на бесхребетности. Таким он представлял себя сейчас, таким она его и запомнит, вернее, не вспомнит: кому нужны бесцветные люди, к тому же перепуганные войной.
– Понимаю, понимаю… – задумчиво согласилась консьержка и тут же переключилась на привычное, – у нас здесь грязно, а по ночам крысы бегают. Думаешь, я бы сидела за гроши? Но где теперь работу найдёшь?
Она вопросительно уставилась на него, словно он, раз заикнулся насчёт колен, должен был ответить и на все остальные вопросы.
– Не сидели бы, – согласился он, – и не нашли бы.
– Все разбежались… – она сделала паузу, с тревогой прислушиваясь к тому, что уже отшумело – к майдану, к тому прошлому, за которое рвали душу. – Здесь в марте такие страсти кипели!
– Шекспировские? – мягко пошутил Цветаев.
– Они самые… – отдуваясь, согласилась консьержка. – Все и мотанули. Меня караулить оставили. А квартиру выбирай любую.
– А можно, восьмой этаж?
– Прошлый раз ты хотел пятый с видом на улицу? – округлила она глаза.
– Дочка передумала, восьмой, с окнами во двор.
Консьержка с сожалением посмотрела на него:
– Под крышей?
– Под крышей.
– Во двор? – не поверила она, потому что ни одни здравомыслящий человек не будет селиться в такую дыру с видом на вонючую улицу.
– Во двор, – прошептал Цветаев так скромно, что она едва расслышала, – чтобы тише было, – утешил он её.
– Во двор тише, – по-житейски согласилась консьержка. – Иди смотри, – она взглянула на Цветаева, как на больного, и снисходительно протянула связку ключей. Что возьмёшь с неразумного русского? – Только там эти хотят…
– Кто? – спросил он, не выходя из образа.
– С майдана, – поведала она почему-то на тон ниже и посмотрела в лестничный пролёт, хотя внизу никого не было.
– Часто?
– Не-а-а… вечерами наведываются. А утром уходят. А вчера, слышали, грозились взорвать главпочтамт и вокзал, – она перешла на испуганный шёпот.
– Не взорвут, – успокоил он её, делая шаг по лестнице вверх.
– Вы думаете?.. – спросила она недоверчиво.
– Уверен! – ответил он, всё ещё находясь под впечатлением увиденного и услышанного в кафе, но ни на секунду не выходя из роли испуганного беженца с востока.
Теперь-то он знает истинную историю, не верит ни в какую другую и может действовать смело, без компромиссов, потому что, возможно, он тоже участник представления.
– Храни вас господь! – вдруг перекрестила она Цветаева так, словно признала его правоту.
– Ну, я пошёл?.. – робко спросил Цветаев.
– Иди, иди, сынок, – благословила она его с просветлённым лицом.
Старинная мраморная лестница вывела Цветаева на крышу в башенку. Ясно было, что дом покинут жильцами. На лестничных площадках стойкий кошачий запах, смешанный с запахом костров майдана, окна мутные и тоскливые, в углах грязная паутина.
В цоколе башенки лежали старые матрасы, под навесом притаился ящик. Цветаев сунул нос в него и обнаружил две бутылки с коктейлем Молотова. Вот это удача, обрадовался он и посмотрел вниз: швырять отсюда бутылки на головы прохожим было сплошным удовольствием.
Площадь "Нетерпимости" лежала как на ладони. Немногочисленный киевский люд бродил, словно потерянный, не мешая, однако, коммунальщикам разбирать баррикады. Орлова на площади не было, не было и майданутых, которые прятались от жары в переходах, в метро и в фонтане.
Цветаев вернулся, чтобы отдать консьержке ключи.
– Я слышала, – радостно светясь, прошептала консьержка и тыкнула пальцем в радио, – гроб вынесут, и всё!
– Что "всё"? – сдержанно удивился Цветаев.
– Только что сообщили! – посмотрела она на него снисходительно: что возьмёшь с этого перепуганного русского? – Так что покупайте быстрее, цены взлетят!
– А кого вынесут? – поинтересовался Цветаев.
– Известно кого, – всё так же радостно светясь, прошептала консьержка.
Русский далёк от чаяний города. А они очевидны: побыстрее бы в ЕС, на халяву, колбасу, и баста!
– Кого? – уточнил Цветаев.
– Кого надо, того и вынесут, – ответила она так, как отвечают круглому дураку.
– Извините, я пошутил, – потупился Цветаев так, как должен был потупиться любой ущемлённый русский на его месте. – Я завтра приду!
– Только до трёх! Меня вечером не бывает! – живо заявила консьержка и всколыхнулась всем своим жирным телом. – Пойду в соседний подъезд расскажу, радость-то какая!
***
Чтобы не видеть до вечера мрачную физиономию Пророка, не выслушивать его сентенций, а главное, чтобы не спорить с ним, Цветаев "засел" на явке у свой старой знакомой красавицы Татьяны Воронцовой, которая ещё в мае сочла за благо унести ноги в Крым. Теперь она плескалась в море, напропалую кокетничала с москалями и пила лучшее москальское пиво "Столичное двойное золотое". Была у неё такая слабость – стройные, длинноногие москвичи, но больше всего она, конечно же, любила их деньги. За деньги она готова была продать всё, даже вольную Украину.
Татьяна Воронцова имела сетевой магазинчик без витрин, на Прорезной 12, Б, в глубине квартала, с громкими указателями по бесконечному коридору "Сетевой супермаркет "Новый Рим"". Возила она товары из Италии, и магазинчик её был не просто магазинчиком, а сплошным законсервированным Клондайком, полным неестественно вкусной еды, и Цветаев впервые попробовал западный алкоголь. Естественно, он и раньше не злоупотреблял, но что ещё делась на запасной явке, то бишь логове, о котором не знал даже Пророк. Где-то в конце июня Татьяна позвонила и слёзно, и многословно просила упаковать товар и отключить от питания всё, кроме одного холодильника, в который надо было забить скоропортящуюся продукцию. Цветаев быстренько распробовал сыры, особенно ему понравился твердый "пармезан". За свою работу он получил право дегустировать любые спиртные напитки, кроме дорогущего "cognac"[114] и арманьяка. Белое сухое итальянское вино, и "пармезан" – Цветаев никогда не жил так красиво. Он усаживался перед окном, в котором видел часть переулка и кирпичную стену, пил вино "Bаrdolino", закусывал "пармезаном" и, единственно, страшно скучал, начинал думать о Наташке, представлял, какая она в постели, и через пять минут ему уже хотелось сбежать из этого рая куда глаза глядят, а чаще всего на восток. Семейная жизнь представлялась ему идеальной во всех отношениях, и он раз за разом прокручивал её в разных вариантах. У итальянских вин был странный вкус, Цветаев распробовал его не сразу, ибо привык к крымским ароматам, а они были совсем другими, не хуже и не лучше заморских, а другими, домашними, что ли?
К полуночи же, когда пошёл палить "точку", сам едва не погорел. Чёрт его дёрнул расслабиться и сократить дорогу. Обычно он ходил по прямой, было у него несколько маршрутов внутри кварталов, мимо гаражей, через заборчики, казалось бы непроходимые тупички и подъезды с "чёрными" лестницами, уводящими в подвалы или в лабиринт брошенных загашников, о которых забыли даже их хозяева, мог и в канализационный ход при необходимости сигануть, а здесь, словно сам чёрт направил проскользнуть напрямик, через Пушкинскую, а не через "Венские булочки", как обычно, и нарваться на патруль. Их было трое. Трое дурных и глупых, не нюхающих пороха.
– Слава Україні[115], – воскликнул тот, который оказался самым настырным.
Должно быть, он был горд тем, что ходит в патруле, а не по линии фронта на востоке, где убивают и калечат пачками, а разрешения не спрашивают.
– Слава… – сдержанно ответил Цветаев, быстро словно тень, обходя его со стороны дороги.
Это была уступка, он её сделал, ожидая, что они тоже уступят. Но они не уступили.
– Земляк, а документи у тебе є?[116] – всё же окликнули его ещё раз.
– Є[117], – усмехнулся он, не задерживаясь, и продемонстрировал жёлтую повязку со свастикой на левой руке.
В какой-то момент они даже не уследили за ним.
– Ти це…[118] – растерянно окликнул настырный.
– Не нахабній...[119] – сказал один из них с белесыми, как моль, ресницами и поглядел за поддержкой на настырного.
– Свій же! Свій же![120] – произнёс Цветаев недовольным тоном, полагая, что таким образом всё же отвяжется от них.
Он уже был практически за углом. Впереди лежал лысый скверик, в котором, однако, при удаче можно было затеряться среди лавочек; однако у него, кроме ножа в рукаве, не было другого оружия, а от трёх автоматов даже при самом удачном раскладе не убежишь, даже если ты скользишь быстро, как тень. К тому же настырный клацнул затвором, и пришлось развернуться, благо, Цветаев оказался в тени, а они на свету, и плохо видели его, иначе бы обратили внимание, что он сделал лишнее движение – слишком резко опустил правую руку, а тем более не могли видеть, как в рукаве куртки у него скользнул нож и лёг на сгиб запястья. Ещё целое мгновение они приходили в себя от его манёвренности.
– Документы есть, – Цветаев сделал вид, что хочет достать их из наружного кармана.
Они ещё не чувствовали опасность и стояли фронтально против него, поглядывая задорно, с усмешкой, а не зашли с боком, как положено опытным бойцам.
– Я сам! – сказал настырный и полез в карман к Цветаеву.
Для этого ему пришлось сделать шаг вперёд и чуть наклониться. Видать, ему было приятно пользоваться власть, и он без раздумий взялся за своё дело.
По документам из той самой банки на окне, Цветаев числился десятником пятой сотни. В этом смысле документы были "железными", не придерёшься. Но как краз накануне "пришла" информация о стрельбе между бандерлогами и львонацистами, и истинного расклада Цветаев не знал, поди угадай, кто теперь враг, а кто друг на площади "Нетерпимости". Поэтому рисковать не имело смысла: возьмут, будут крутить, ляпнешь что-то не то, и считай, что, в лучшем случае, – штрафная рота и восточный фронт, а в худшем, и вероятнее всего, – помойная яма в подворотне.
– Та я, хлопці, – попытался разжалобить их Цветаев, – завтра на війну вирушаю. До дівчини поспішаю. Останнє побачення, можна сказати…[121]
– Нічого, почекає твоя дівчина, – ответил настырный, возясь с тугой пуговицей на джинсовой куртке Цветаева. – З сьогоднішнього дня, з двадцяти двох введена комендантська година![122]
– Я ж не знав![123] – почти слёзно воскликнул он.
Это их развеселило ещё больше.
– А нам яка справа?! – спросил белесый[124].
Третий натужно заржал:
– Наша справа маленька! Гроші є?[125]
– Є[126].
Пахло от настырного казармой и табаком. Может, его насторожила эта самая "невоенная" куртка Цветаева, а может, он подсознательно уловил его цивильный запах, хотя, разумеется, Цветаев не пользовался ни дезодорантами, ни другой косметикой, разумно полагая, что запах пота в его деле не так уж плох.
– Біс![127] – выругался настырный и взялся за пуговицу двумя заскорузлыми руками.
Цветаев только этого и ждал, разогнул руку, тёплая сталь ножа скользнул в ладонь, и остальные двое ничего не поняли до самой последней секунды. Они даже не поняли, что настырный неожиданно охнул: он даже ещё не упал, даже не успел схватиться за распоротый живот, когда Цветаев вынырнул из-под него, вот в чём сказался его средний рост, и голова у крайнего справа непроизвольно качнулась вбок, кровь ещё только ударила из раны, как третий зачем-то инстинктивно дёрнулся к автомату, но было поздно. Цветаев заставил его повернуться вдоль оси, и, прежде чем рухнуть на колени, он увидел на асфальте чёрные капли собственной крови.
А Цветаев уже рядом не было, он уже нёсся, петляя, по скверу, спиной чувствуя, как кто-то из патруля в горячке пальнёт ему в спину. Спасительным оказался не сам сквер, а машины на обочине. Цветаев проскользнул вдоль них, задевая за что-то лбом и срывая от скорости кожу на руках, нырнул в переход и с облегчением вынырнул на другой его стороны, в виду банка "Форум". Выстрелов он так и не услышал.
В районе Пассажа было тихо. Подвыпившая девушка на шпильках, в одних бретельках и с бёдрами-галифе попросила:
– Дай закурить…
– Держи.
Специально для таких случаев он таскал с собой початую пачку сигарет и зажигалку, чтобы, если что, расположить к себе человека.
– Ой, милый, у тебя лицо в крови… – она коснулась его лица длинным, лаковым ногтём.
– На столб налетел, нос разбил… – пробормотал в смущении он и отвернулся не сколько от её слов, сколько от желания, которое вдруг проснулось в нём. После напряжения ему захотелось женщину. Едва сдержался, чтобы, как зверь, не наброситься на неё.
Она вдохнула полной грудью и с облегчением выдохнула, покачиваясь на шпильках. Шикарно улыбнулась всем лицом, особенно губами в яркой, блестящей помаде. Должно быть, она уловила его состояние.
– А можно, вы меня проводите? – Заглянула в глаза, словно одарила поцелуем.
У него перехватило дыхание. За долгие месяцы он отвык от женщин. Но женщины в его положении – это роскошь, табу, семь грехов адовых. Так гласят принципы Пророка, перешагивать через которые нельзя ни в коем случае. Сколько из-за этого погибло.
– Можно, – сказал он, закрывая глаза и набираясь смелости. Когда он ещё вот так, без сомнений, мог отказать женщине, – но не сейчас… – выдохнул на одной решительности. .
Он едва справился с собой. Долгий пост не пошёл на пользу. Женщины имели над ним неоспоримую власть, и эта власть была сильнее долга и любви, чем-то запредельным, от чего нельзя отвертеться. К тому же она была в его вкусе: чёрное с красным, как раз то, что нужно в данный момент, и тело у неё было такое, как он любил – лёгкое, вёрткое, как обточенные корни дерева.
– Какой ты мерзкий, как все мужчины! – с удовольствием пропела она, мстя ему за всех тех, кто её обидел, не оправдал надежд, бросил, растоптал, низвёл до уровня бульварной проститутки.
– Ну зачем же так… – искренне удивился он, впрочем, внятных аргументов у него не было, а было одно животное чувство, которое она, несомненно, угадала.
Все его старые комплексы всплыли в нём волной, и он ужаснулся: он никогда особенно не нравился женщинам, а те, которым нравился он, не нравились ему – стопроцентное несовпадение. На душе, как всегда в таких случаях, сделалось мерзко и пусто. Действительно, подумал он, не объяснишь же ей, кто я такой и что здесь делаю, да и смысла нет, никакого смысла нет, подумал он, захваченный сладострастными картинками и понимая, что он одиночка не только на войне, но и "по жизни".
Но она, ничего не почувствовав, уже скользила мимо, вся обтянутая в красные полоски, в одних бретелька, с гладкой, прохладной кожей и с умопомрачительным шлейфом запахов. Он замер, как пойнтер, впитывая их в себя и поскуливая от зряшных потуг.