C гнилых матрасов поднялась пыль, Цветаев чихнул. Жизнь представилась ему сложнейшей штукой, в которой всё перемешалось, как миксере. Цветаев подумал, что устал, так устал, что после этой рукоблудной войны будет валяться три месяца кряду и то не отдохнёт.
– Жека, лишнего тебе знать не положено, голова опухнет, – воспрянул духом Пророк. – Одно добавлю, поверь, братья не подведут. Терять им нечего, врагов у них здесь, как у Гитлера в сорок пятом, родни нет, одни грехи перед кривой родиной. Живут здесь, не поверишь, на одной православной вере и надежде отомстить, воды нет, тепла нет, за могилкой отшельника ухаживают. Им хуже, чем нам! – Толерантности его не было предела. У Цветаева открылись глаза – Пророк сошёл с ума и нёс чушь.
– Ты их ещё пожалей! Я сейчас слезу пущу! – напомнил Цветаев, чтобы Пророк очнулся: это же не игры в песочнице – это война.
– У нас хоть новая родина и идея есть, а у них ничего нет. Одни призрачные надежды непонятно на что.
– Нет, не так! – упрямо сказал Цветаев. – Не знаю, как для них, а для нас уже ничего больше не будет, как было прежде.
– А у них тоже ничего не будет.
– Почему? – озадачился Цветаев.
– Родом они из Львова. Чей теперь Львов? – Пророк хитро прищурился, мол, не такой уж я сумасшедший.
– Чей? – добродушно спросил Цветаев, не ощущая подвоха.
– Польский, – назидательно сказал Пророк. – Польский!
– Не может быть! – удивился Цветаев.
– Я тебе говорю. Решили отдать по этой самой реституции.
– Отдадут город? – удивился Цветаев.
– Вместе с областью! Глупость, она знаешь, куда заводит?
– Знаю, – быстро согласился Цветаев, ибо по глупости сам однажды попадал в безвыходное положение, когда сидел на жёрдочке в выгребной яме, благо, никому из бандерлогов не пришло в голову бросить в туалет гранату. – Они сами этого захотели!
– Ну раз знаешь, то за дело!
– Старик, – не без труда согласился Цветаев. – А тебе плевать по большому счёту?
– Плевать! – сознался Пророк.
Взгляд у него стал непререкаемым.
– Ладно, старик, ты решил, я исполнил, – сказал Цветаев, помолчал. – Надо пожарную машину угнать.
– Надо, так надо. Вот и посмотришь их в деле.
– Прекрасно, старик, прекрасно, – Цветаев поднялся со скрипучей койки и развёл руками, но ирония у него не получилась, потому что он ещё раз чихнул, лишь осуждающе глянул на Пророка и направился к братьям Микулиным, которые, как ни в чём не бывало, резались в карты.
На всякий случай в тонкости дела он посвящать их не стал. Договорились только, что они угонят машину, в пять сорок должны поставить её напротив дома номер семь по Михайловской улице и ждать Цветаева.
– Да, – сказал напоследок Цветаев. – Нужны два костюма пожарника.
Все эти "гнилые" вопросы: а если предадут, а если элементарно не справятся, он затолкал подальше в себя и оставил, честно говоря, про запас в качестве претензий к Пророку, понадеявшись на его заверения.
– Сделаем, – сказал то ли Рем, то ли Ромул.
Цветаев почему-то им поверил. И всё: ни вопросов, ни интереса, полное безразличие в глазах что у одного, что у второго. Цветаев подивился на братьев, на их коллективный разум, и отправился на Прорезную, 12, Б, допивать итальянское сухое. Однако по пути "срисовал" все посты на бывшей Красноармейской и на "Динамо", и на Парковой, и на "Арсенальной", последнюю, кстати, тоже собирались переименовывать в очередного апологета бандерлогов, сбивали таблички. Но это уже были рутинным делом, на которое никто не обращал внимания, то ли радуясь, то ли горюя от ветра перемен.
На Крещатике он вдруг подумал, что майданутые от усердия могут перегородить проезжую часть дороги, и суеверно скрестил пальцы, потому что против таких обстоятельств был бессилен.
***
Повинуясь странной прихоти, влил во фляжку сухое итальянское вино – возникла у него вдруг такая потребность, и он, привыкший идти на поводу у своего второго я, исполнил заказ, ещё не зная, востребуется он или нет.
Вряд ли бы ему окончательно и бесспорно повезло, если бы в предрассветных, уже августовских, сумерках он не столкнулся с человеком в майке и трико. Завидев Цветаева, он остановился с пустым ведром у мусорного бака и пропустил Цветаева, хотя раз двадцать мог прошмыгнуть в подъезд.
– Вы меня ждали? – удивился Цветаев, замедляя шаг, так спрашивают у судьбы разрешения перебежать дорогу.
– Вас, – ответил мужчина.
– Из-за пустого ведра? – с непонятным облегчением догадался Цветаев.
– Да.
– Спасибо, не ожидал.
– Вы им там врежьте, – вдруг доверительно посоветовал мужчина, и лицо его в сетке морщин сделалось просящим.
– Кому? – удивился Цветаев на всякий случай и остановился.
– Ну тем, на площади, – мужчина мотнул головой туда, где до сих пор сидели майданутые.
– Почему вы решили, что я иду на площадь?
– А вы наш, – хитро улыбнулся мужчина. – Я за вами уже месяца три наблюдаю из того окна, – он показал на второй этаж, над переходом в соседнюю улицу. Вы шпион, то есть доблестный разведчик, вчера в чёрном комбинезоне вернулись, а потом дом на площади загорелся.
– Хм… – на всякий случай смутился Цветаев.
– Не бойтесь, не бойтесь, никому не скажу. Если бы хотел, давно… у нас нынче доносительство в почёте. – Он снова мотнул головой на белый ящик на противоположной стороне улицы, с помощью которого "обізнані"[134] киевляне могли исполнить свой гражданский долг. – Смело делайте ваше дело. Избавьте нас от этих мерзавцев. Я хочу, чтобы в Киеве снова цвели каштаны.
– Не понимаю, о чём вы говорите, но на всякий случай приму к сведению.
Именно так должен отвечать истинный разведчик, подумал Цветаев. На лице у человека промелькнуло сожаление о затеянном разговоре.
– Я ведь вначале туда ходил, думал, историю творю, а теперь этот евромайдан проклинаю. Вы даже представить себе не можете, с какой тоской я вспоминаю свою маленькую, но твердую пенсию, курс доллара по восемь гривен, устоявшуюся жизнь, ежегодные поездки в Крым с внучкой, у неё астма. Теперь я понимаю, что скоро всех тех, кто делали майдан, станут бить и гнать большой метлой! Удачи! Я нашим людям дорогу с пустым ведром не перехожу.
– А кому переходите? – не удержался Цветаев.
– Всем остальным.
– Спасибо, – ответил Цветаев и со странным ощущением разоблаченного шпиона отправился дальше.
Странное это было ощущение, словно тебя раздели, и ты потихонечку, шаг за шагом облачаешься на ходу. Нехорошее ощущение скрытой опасности, и пока ты не надел последнюю вещь, ты сам не свой, и потом ты тоже сам не свой, потому что зависишь от кого-то, а это очень плохое чувство. Явка на Прорезной, 12, Б, засвечена, потому что если начнут искать, то оцепят весь район и найдут, обязательно найдут. Впрочем, он не хотел думать, что мужик проболтается, хотя в нём что-то было неестественное, потом он понял, что именно: мужчина красился, а это настораживало, как всё ненатуральное, как обманка, как манок, как сама идея площади "Нетерпимости" – не первозданность, а вторичность.
Когда Цветаев добрался до Казацкого отеля на углу Михайловской, то уже светало. Майдан спал. Все эти палатки, доски, проволока, камни, все эти покрышки, бутылки с коктейлем Молотова, брёвна, палки, щиты и прочее, предназначенное в конечном итоге, чтобы убивать людей, всё требовало очищения. Всё, что зародилось здесь, должно было сгореть в огне и остаться в памяти лишь как символ человеческой грязи, тупости и фашизма, нет других определений тому, что случилось.
Цветаев начал со стороны Главпочтамта, двигаясь к Прорезной. У него была та самая последняя бутылка с коктейлем Молотова из башенки. Было тихо и сонно. У перехода Цветаев облил гору покрышек остатками горючей жидкости и бросил спичку. Огонь занялся не сразу, побежал дорожкой вдоль палаток и тротуара. В отдалении лениво гавкнула собака. Цветаев свернул за угол и быстро пошёл вверх по улице. Его охватило знакомое волнение, но он и мысли не допускал, что братьям Микулины дали маху, хотя именно на этот случай у него был приготовлен план "б", тот самый, который не одобрил Пророк.
На Пушкинском спуске его ждал "косоглазый", на заднем сидении которого притаилась "Машка, завернутая в покрывало из магазина Татьяны Воронцовой. Цветаев объехал район сверху, и испытывая с каждой секундой всё большее волнение, спустился по Михайловской до дома номер семь и с облегчением вздохнул: напротив уже стояла пожарная машина, а по тротуару нервно расхаживали двое пожарных, похожие на друг друга как две капли воды, правда, рукав одного из них был повязан жёлтой лентой.
Цветаев заехал за ограждение и вышел, прихватив "Машку". Со стороны майдана было ещё тихо, только собака заходилась в лае.
Братья Микулины дружно отдали честь. Пожарная форма на обоих висела, как на пугалах.
– Оружие есть?
– Есть.
– Кто из вас Рем?
– Я, – ответил тот из братьев, на рукаве которого была повязана жёлтая лента.
– Встанете сейчас внизу, справа от гостиницы. Двигатель не глушить. Выйдут они из этих ворот, – Цветаев показал на проулок напротив. – Четверо конвойных. Двоих передних берёте вы, двух задних – я. Следите за мной, сигнал – мой выстрел.
– А потом что делать?
– Потом мы забираем человека и уходим. На всякий случай раскатайте рукава и налейте воды. В общем, сделайте вид, что вы пожарные.
– А-а-а… А зачем?
– Майдан горит!
– Майдан?! – удивились они, и только тогда любопытство проскользнуло в их голосах.
Теперь действительно были слышны крики, но не ужаса, а первой, ещё неясной тревоги. Братья Микулины бросились к пожарной машине, через минуту уже раскатывали рукава в конце улицы.
Цветаев сел в "косоглазого" и стал ждать. Нет ничего хуже ожидания, думал он. Выйдет или не выйдет, сбудется или не сбудется? Зубы заныли, как перед атакой, а в животе поселилась слабость.
Часы показывали пять минут седьмого, когда решетчатые ворота наконец отворились и появилась колонна. Впереди шли двое конвойных. Орлова, который обычно вышагивал в первых рядах, однако, заметно не было. Наверное, он с той стороны, которая мне не видна, подумал Цветаев и высунул "Машку" в окно, поймал в перекрестье панорамы голову охранника, нажал на курок и, не проверяя результат, тут же перевёл прицел на второго охранника и убил его выстрелом в спину. После этого выскочил и побежал к пожарной машине. Навстречу ему с безумным лицом нёсся пленный.
– Куда?! – крикнул Цветаев, – Куда?! Вниз! Вниз!
Но пленный со всё тем же безумным выражением на лицу, шарахнулся от него в проулок на Житомирскую, на которой было точно так же опасно, как и на Михайловской.
Братья Микулины добивали охрану. Рем с жёлтой повязкой на рукаве, уже вопросительно поглядывал на Цветаева.
– Вниз! – снова крикнул Цветаев всем тем, пленным, которые бежали навстречу. Вниз! Орлов! – крикнул Цветаев, вертя головой. – Орлов! Герка! Видел Орлова! – схватил он за руку пленного, который не мог сообразить, что ему делать. – Видел?!
Но пленный вырвался и побежал прочь.
– Где Орлов?! – схватил Цветаев другого.
Он так торопился, что у него даже не было времени, что произнести обычное жаглинское: "Ляха бляха!", чтобы напугать человека.
– Какой Орлов? – человек уставился на него невидящими глазами. – Отпусти! Ты что с ума сошёл? – Но, увидев "Машку", испугался ещё больше, решив, что его сейчас убьют.
– Со шрамом на лице, – показал Цветаев.
– А! – облегчение кивнул пленный. – Так он в клетке.
– Где?!
– Там! – морщась, крикнул пленный. – Отпусти!
Цветаев побежал вверх по улице, туда, куда побежала большая часть пленных. Он вдруг сообразил, почему они так делают: подальше от майдана, которого боятся пуще смерти, не зная, что майдану сейчас не до них, что он спасает свои жизни и свои идеалы, ибо нет ничего идеальней, чем вонючие палатки, крысы и грязные баррикады.
Во дворе его едва не убили. Цветаев увидел вспышку, инстинктивно дёрнулся назад, и пуля ударила в стену у него над головой. Точнее, всё произошло наоборот, но Цветаев воспринял происходящее именно так, как воспринял. Он отбросил ненужную теперь "Машку", выхватил пистолет и побежал в тёмное парадное, откуда в него выстрелили.
Пистолет был короткоствольным, с широкой рукояткой. Цветаев успел отстрелять из него в подвале многоэтажки всего одну обойму, и не особенно доверял ему, сказалась привычка к автомату, и он вдруг подумал, что пистолет – это то же самый нож, только с длинным лезвием. Это глуповатая мысль пришла к нему абсолютно кстати, потому что в него снова выстрелили в тот момент, когда он пересекал освещено пространство в коридоре, и это уже была роскошь, подаренная противнику. А надо было всего лишь перепрыгнуть через батарею, обойти слева через помещение, заваленное спортивным инвентарём, то есть делать хоть что-нибудь, авось сделаешь правильно, и выстрелить тому в ногу. Бандерлог упал с таким воплем, словно ему отрубили член. Он вопил и катался, как пьяный медведь, по полу, волоча за собой кровавый след, пока торопящийся Цветаев, не промазав пару раз и с третьей попытки всё же попал ногой в бок:
– Где Орлов?! Где?!
И услышал, глядя в искаженное ужасом лицо, просящее сохранить ему жизнь, просящее забыть майдан, "Беркут", рукоблудную войну на Юго-востоке, разрушенные города и села, предательство славян и кровь братьев:
– Там! Там! Там!
Штанина у него сразу густо пропиталась кровью.
– Какой же ты воин, – наклонился Цветаев, – если даже достойно умереть не можешь?
– Русский, только не убивай! Только не убивай!
– Да ты ещё и не местный?!
– Поляк… У меня друг есть… – попытался разжалобить, показав пулю на цепочке, – не убивай ради бога, он меня ждёт!
– Ещё и педарас! – покривился Цветаев.
– Я знаю, тебе это не понять… я отверженный раб… – бормотал "пшек", – гей-пасси…
– Да, куда уж, – согласился Цветаев, брезгливо отстранясь от искаженного страхом лица.
"Пшек" бормотал всё тише:
– Не убивай… только не убивай…
Его руки, сжимающие рану, разжались и упали на пол, голова склонилась набок. Готов, понял Цветаев и побежал искать Гектора Орлова.
Он нашёл его в клетке, в баскетбольном зале, превращенную в тюрьму, сбил хлипкий замок дубовой лавкой, которую прихватил из коридора, и влетел внутрь:
– Живой?!
Гектор Орлов показался мёртвым: остекленевший взгляд и оскалившийся рот с запекшимися губами взывали к осмыслению ситуации. Ноги у Цветаева подкосились. Всё напрасно, понял он. Что я теперь Антону скажу?!
– Вода есть? – вдруг повернул голову Орлов.
– Есть, есть, старик, есть! – обрадовался Цветаев, но вместо воды мог предложить только сухое итальянское вино.
К его удовольствию, Гектор Орлов влил в себя всю фляжку и приказал, заплетающимся языком:
– А теперь тащи меня, но осторожно, у меня рёбра сломаны.
Глава 4
Предатель
– А Сашка где? – первое что спросил Гектор Орлов, когда открыл глаза и посчитал: их было только двое – двое, склонившихся над ним. Он перевёл вопросительный взгляд на дверь за их спинами, как будто Жаглин должен был войти и прокричать своё бесшабашное: "Ляха бляха!", а вслед за ним должна была появиться их бесшабашная юность и тоже прокричать что-нибудь эдакое, например: "Любите друг друга, верьте в друг друга, не предавайте друг друга!", а не собачьтесь по поводу и без повода.
– Нет Жаглина, – сказал Пророк таким странным тоном, что Цветаев удивился, раньше Пророк о Жаглине унизительно не говорил.
– Как нет?! – только и воскликнул Орлов.
Напичканный лекарствами он проспал двое суток, и Цветаев уже стал беспокоиться, но Пророк сказал: "Только лучше будет".
– Убили его.
– Убили! – Орлов вскочил, но тут же, закашлявшись, упал на подушку: – Сука!
И глаза у него вспыхнули куражным светом. Без этого куражного света Орлов не был бы Орловым, и их школьными годы не были бы школьными, а напрасно прожитыми годами. Цветаев понял, что любит не только Гектора Орлова, Тошу, Ирку Самохвалову, но и Лёху Бирсана, которого все вычеркнули из жизни. А ведь Лёха должен был с ними быть, и был в самом начале, но сделался предателем, и теперь о нём никто не вспоминал.
– Не волнуйся, тебе вредно, – со свойственным ему авторитетом заявил Пророк и принялся суетиться, как наседка над яйцом. Побежал на кухню, принёс куриный бульон с половинкой варёного яйца и мягчайшую булочку, по правую руку от Орлова положил ложку, по левую – вилку и отстранился, полюбовавшись, как тёща на зятя. Цветаев почувствовал себя чужим на этом празднике жизни – так за ним ухаживала только его любимая жена Наташка. Воспоминания захлестнули его крепче, несколько мгновений он находился в оцепенении, слова долетали словно из Канзаса.
Пророк между тем сновал из комнаты в кухню и обратно. Цветаев усадил Орлова в кресло и обложил подушками. Орлов, словно извиняясь, улыбался.
– Как же так?.. – спросил он, глядя на Цветаева почти старческими глазами, ранняя тень смерти легла на них и испугала Цветаева, ему казалось, что Орлов вот-вот умрёт, а вместе с ним умрёт часть прошлого, которое он так любил, потому что прошлое придавало ему силы и не давало пропасть.
– Что? – переспросил Цветаев, хотя, конечно, понял вопрос.
– Я говорю, как же так?
– Старик, это длинная история, – пожал плечами Цветаев, говоря тем самым, что тема неоднозначная и потому требующая осмысления, как и в случае с Лёхой Бирсаном, хотя с Лёхой как раз всё было железобетонно, доказательства на лицо в виде отбитых почек у Пророка. – Я не знаю… – невпопад ответил Цветаев.
У него самого давно накопились вопросы, но он приберёг их на потом, когда Орлов поправится: где он шлялся и что это было, попытка к бегству?
– А зачем тебе Жаглин? – радостно спросил Пророк, вбегая в комнату.
Цветаев сделал предостерегающий жест, но было поздно.
– В морду ему дать хочу!
Пророк едва не выронил бутылку арманьяка из рук:
– Вот это да!
Самое странное, что он, не взглянув на Цветаева за поддержкой, сказал сварливо:
– Ты ешь, ешь, не волнуйся...
Солнечные зайчики отражались в его озабоченных глазах, углы рта были опущены вниз. Это предвещало катастрофу вселенского масштаба. Должно быть, он тоже страдал, сообразил Цветаев, и ему вовсе не хочется видеть в Гекторе Орлове второго предателя. Хватит предательства, достаточно лжи, я так устал об неё, было написано у него на лице.
– Чего вы мне зубы заговариваете?! – удивился Орлов, поглядывая на их странные лица, но от куриного бульона, с половинкой яйца и булочки, естественно, не оторвался, хлебая с таким видом, словно говоря, сейчас умну, а потом я с вас живых не слезу.
Цветаев многозначительно посмотрел на Пророка. В ответ Пророк только и дёрнул плечом, мол, откуда я знал, что он так среагирует.
Орлов выпил рюмку арманьяка и сказал честно им в глаза:
– Жаглин – единственный мой шанс оправдаться.
– Почему? – спросил Пророк, и его голос не понравился Цветаеву, въедливый был голос, совершенно недружеский. Пророк так разговаривал только с врагами народа, то бишь: с бандерлогами, львонацистами, "чвашниками", "пшеками" и прочей швалью.