Афиноген Егорович не поздоровался, ни на кого не глянул. Он быстро прошел к кафедре, поерзал на стуле и угрюмо уткнулся в журнал. Наконец поднял едкие глазки и процедил:
- С-садитесь!
Все вздохнули и сели. Сел и Самохин.
Начался урок.
Самохину было приятно напрягать внимание. За два месяца болезни ему надоело ничего не делать.
Афиноген Егорович был в ударе. Цаплей расхаживая перед партами, он быстро бросал вопросы то одному, то другому, в том числе и Самохину.
- Нифонтов? Так! Правильно! Сядь!
- Бух? Верно! Садись!
- Самохин? Ась? Почему не знаете? Что-с? Никуда не годится. С-сесть!
- Я, - попробовал оправдаться Самохин, - болел ведь… Два месяца…
- Учить! Учить! Знать назубок! Второгодничек-с…
Самохин поморщился. Подумал: "Пропустил я много…"
Однако духом не пал. Придя домой, с жаром схватился за книги.
- Не мешай! - выпроводил он из комнаты маленькую сестренку. Прикрыл дверь, сел за стол и углубился в работу.
Но бодрое настроение продержалось недолго. Вскоре снова пришла тревога: "Без помощи, самому, всего не понять. Особенно греческий… Да и математика тоже…"
"Досада, - подумал Самохин, - как все гладко пошло у меня в начале года. А теперь… Пропустил сколько! Если пройденное не догоню, то… Что с того, что второй год сижу? В прошлом году ничего не делал…"
Еще и еще раз впивался в страницу, тер виски, морщил лоб… Пробовал разобраться, пробовал просто долбить наизусть, но чем больше долбил, тем больше путаницы возникало в голове.
Вздохнул, встал и робко позвал отца:
- Папа, объясни, пожалуйста, не понимаю я тут многое.
- Ну, что еще? - недовольно спросил отец. - Чего ты там не понимаешь? Ведь второй год сидишь, балбес, в том же классе.
- Да вот - греческий. Не могу перевести ни одной фразы.
Отец надел очки, повертел в руках книгу, захлопнул ее и сказал:
- В классе ворон считаешь, оттого и не понимаешь. Другие же понимают.
- Но я два месяца не ходил.
- Не ходил - догоняй. Сиди и учи. Как это по латыни "учи"? Доце? Вот-вот. Доце, Ванька.
- Я и учу, да только не понимаю…
- Не понимаешь - спроси кого-нибудь.
- Но ведь ты же учил греческий.
- Мало ли что! При царе Горохе учил. Знаешь царя Гороха?
Жил-был царь Горох,
Но конец его был плох:
Он войной пошел на блох
И на поле битвы сдох…
Самохин заметил, что от отца опять пахнет водкой. Нахмурился, сказал сердито:
- А по геометрии?
- Что - по геометрии?
- По геометрии, спрашиваю, тоже не помните?
Отцу стыдно признаться, что и по геометрии он уже ничего не помнит.
- Некогда мне, - заворчал он. - Видишь - занят. Сам учи…
- Да, вам хорошо говорить "сам учи". Водки напьетесь, а потом ничего показать не можете…
- Балбес! - вспылил отец. - Когда я учился, мне никто не показывал. А если ты еще раз дерзость скажешь - я тебе уши оборву, свинья!
Надувшись, отец пошел в столовую. Там сердито сказал жене:
- Ванька-то наш отстал, а теперь бьется, как рыба об лед. По-гречески - ни в зуб.
- А ты бы поменьше пил, - тихо и осторожно сказала жена. - Лучше бы за эти деньги репетитора взял.
- "Репетитора"! - передразнил отец. - А два месяца за квартиру не плачено - это как? Ничего? А Верка без ботинок, а Ольга без чулок - это тоже тебе ничего? Эх, вы!
Он походил еще по комнате, потом исчез в прихожей и оттуда крикнул:
- К ужину меня не ждите. Я пошел…
- Опять в клуб?
- Какой там клуб. На службу. На вечерние занятия… Разве на одно жалованье проживешь?
Надел порыжевшее пальто, сбитые калоши и ушел.
А Самоха все еще сидел над книгой.
- Нет, - печально вздохнул он, - придется завтра содрать у кого-нибудь и задачу, и перевод…
На другой день Афиноген Егорович снова вызвал его и сказал сухо:
- Читайте-с и переводите-с.
Самохин стал отвечать урок, но сейчас же запутался, остановился.
- Что же это вы, сударь мой, государь мой милостивый, ничего не знаете? Нехорошо-с. Стыдно-с. С-садитесь.
- Да я болел ведь, - снова с досадой напомнил Самохин, - ну и пропустил много.
- Болел? Это мне хорошо известно. Но что поделаешь? Конечно, не знать по причине болезни весьма и весьма уважительно, но не менее уважительно и по достоинству оценить ваши знания. Сожалею, но принужден поставить вам неудовлетворительную отметку. Двоечку-с. Второй год сидите. Никаких болезней не признаю-с.
Самохин с обидой посмотрел на Афиногена Егоровича. Захотелось ему сказать что-нибудь злое, грубое. Однако сдержался. Пошел и сел на место и сунул с досадой учебник в парту. Сломал пополам переплет. Но и это не облегчило. Обида росла. Надо было сделать еще что-то такое, отчего непременно стало бы легче.
Сложил губы трубочкой, чуть дунул и…
Все ученики и Афиноген Егорович остолбенели. Остолбенел и Самохин. Он испуганно зажал рот рукой и вытаращил глаза.
- Пре-лестно… - развел руками Афиноген Егорович. - Бес-подобно… И после этого вы, Самохин, будете утверждать…
Афиноген Егорович, запнулся, покраснел и вдруг взвизгнул:
- Марш из класса! Под часы! Без обеда!
Самохин поднялся, прикусил губу и стоял, готовый заплакать.
- Что же вы ждете? Хотите, чтобы вас под руки вывели? - не унимался Швабра.
Самохин пошел. У двери на секунду остановился, растерянно осмотрел на товарищей, вздохнул и оставил класс.
В коридоре, куда он вышел, было тихо, сумрачно и пустынно. На паркетном полу вырисовывались отпечатки множества ног. Кое-где валялись клочки бумажек…
Под часы Самохин не встал. Посмотрел направо, налево и медленно поплелся к уборной. Там, в суровом раздумье, он и дождался звонка.
- Злоподобная Швабра! - с горечью говорил Самохин товарищам. - Чтоб ему на том свете древние греки бока намяли. Вот назло не буду теперь учиться.
Отсидев два часа без обеда, он явился домой.
- Где пропадал? - крикнул из другой комнаты отец.
- Спевка была…
- Садись ешь… "Спевка", - вздохнула мать. - Бледный опять ты какой. Не болит ничего?
- Ничего…
Самоха поел наскоро и пошел в свою комнату. Было обидно. Едкое зло накипало на сердце.
Сел за уроки. Пропала к ученью охота, такими противными показались книги. Отодвинул брезгливо их от себя и долго бесцельно смотрел на стол. Тихо раскрыл тетрадь, вздохнул, обмакнул перо и стал сочинять стихи. Написал:
Хоть учись, хоть не учись -
Даст отец головомойку,
Потому что Швабра мне
Все равно поставит двойку.
Если труд идет мой зря.
Так зачем же мне трудиться?
Я с сегодняшнего дня
Не хочу совсем учиться.
Не брани меня, отец,
Не печалься, мама,
Светлым дням пришел конец,
В моей жизни - драма.
В классе буду я теперь
Жить отчайно храбро.
Стал я самый лютый зверь.
Берегися, Швабра!
Дела начинаются
Прошло два дня. Самохин остыл, успокоился. Сидел на уроке и слушал, как математик Адриан Адрианович объяснял теорему.
Забрав в кулак большую пушистую бороду, математик спросил:
- Нифонтов, поняли?
- Понял…
- Повторите.
Длинный и тонкий, в коротких брючках, Нифонтов вышел к доске. Вышел и встал, как жираф у пальмы.
- Равенство треугольников, - начал он, подумал и переступил с ноги на ногу. - Треугольников… Вот возьмем треугольник А, Б, Ц…
Начертил на доске кривую, смутился, стер, начертил снова, поводил по чертежу грязным пальцем и, уронив голову, безмолвно поник.
- Ну, что же вы? - спросил учитель и выпустил из рук бороду. Борода развернулась широким веером и заслонила всю грудь.
- Если А, то есть Б, равно… То есть, виноват… Если Б…
- Эх! - не вытерпел Самохин. - Мямлишь там, топчешься, как журавль, на месте.
Учитель к нему:
- Идите-ка сами к доске.
Самохин посмотрел на него голубыми глазами, весело выбежал из-за парты, взял у Нифонтова из рук мел и - раз-два-три - доказал теорему.
- Ну вот, видите, можете же учиться, - ласково сказал математик.
- Да… Только отстал я, пропустил много, трудно теперь…
- Догоняйте. Вы способный. Я помогу. Приходите ко мне домой.
На перемене Самохину стало вновь радостно. Сказал Корягину:
- Лаблады-хабалды! Я вас, оболтусов, всех перещеголяю.
Бросились наперегонки к баку пить воду. Самохин нацедил полную кружку. Кто-то под руку - раз, кружка - бряк, и вода - по паркету.
- Ха-ха! Хо-хо! Ги-ги! Берегись! Индийский океан! Ла-Манш! Па-де-Кале!
- Кто? - подбежал надзиратель Попочка. - Кто воду разлил? - Схватил за плечо Самохина: - Ты?
Самохину весело. Решил пошутить. Спросил:
- Какую воду?
- Из бака. Не видишь?
- Эту? - показал Самохин на лужу и пожал плечами: - Разве это вода? Что вы…
И шепотом, точно хотел сообщить великую тайну:
- Это слезы… Мы сидели и тихо плакали. Целым классом наплакали…
- Нахал! Набезобразничал да еще и кривляешься, - обиделся Попочка.
- Ничего подобного, - спокойно ответил Самохин. - Я не нахал. Я весьма симпатичный.
Он прислонился спиной к стене, опустил руки по швам и сказал весело:
- Вот я уже и в углу. Хорошо?
- Ну и стой до звонка, олух.
Попочка хотел еще что-то сказать, видимо, очень едкое, злое, но в конце коридора раздался шум, и он вихрем помчался туда. Самоха за ним.
Попочка оглянулся, остановился.
Самохин посмотрел на его нафабренный чубчик и острый носик в больших очках и сказал совершенно спокойно:
- Виноват. Воду разлил не я.
- А кто?
- Она сама…
- Опять с глупостями? - побагровел Попочка.
- Честное слово. Весь класс бежал… Воздух дрожал… Кружка покачнулась и…
У Попочки даже гнев пропал.
- И нахальный же ты, Самохин, - покачал он чубом. - Иди-ка ты от меня вон.
Блеснув очками, он добавил пророчески:
- Помни: достукаешься.
Самохин попятился, раз десять поклонился (каждый раз все ниже и ниже), потом - гоп! - и колесом в класс.
- Здрасьте, люди и бегемоты!
- Наше вам, - отвесил поклон Корягин. - Откуда прибыть изволили?
- Только что из Америки. Сидел в сильвасах, кушал пампасы, заедал льяносами, запивал прериями. Слушал птичье пение самого Попочки. Поет божественно. Однако нет ли чего покушать? В животе пусто, как у батюшки в черепе, а гудит, как африканский смерч.
- Покушать у нас нету, а вот у Амоськи…
- Что? - насторожился Самоха.
- Пряник, - тихо сказал Корягин. - Тсс… С миндалем…
- Скальпируем?
- Дзум-харбазум! - воинственно топнул ногой Корягин. - Дзум! Пошли, бледнолицый брат?
- Пш… Гуськом… По-индейски…
Сделав два заклинательных круга, "индейцы" подкрались к Амоськиной парте. Вдруг увидели: идет Амосов.
- Только троньте, только троньте! - закричал он. - Сейчас же инспектору доложу.
Самоха с Корягой переглянулись.
- Брось, не надо, - сказал Самоха. - Ну его…
Корягин грустно положил пряник на место. Амосов взял его и начал есть.
Вошел Лобанов. Увидел, сморщил крысиную мордочку, протянул руку:
- Дай кусочек.
- У меня больше нет.
Лобанов жалобно:
- Да оставь хоть чуточку.
- Нету, - повторил Амосов, - видишь, уже надкусил. Попросил бы раньше.
Самоха с Корягиным переглянулись:
- Харла-барла.
- Дзум-харбазум, - ответил Самоха и плюнул. - Ну и Коля…
- Амосик…
- Собачий носик. Пойдем, Коряга.
А тут звонок. Опять древнегреческий. Антропос - человек… Мимон, анопсин… Ну и язык, чтоб ему!
И на греческом снова всю радость точно острым ножом соскребло.
- Знать не знаю, - орал на Самохина Швабра. - Двадцать раз уже слышал, что вы два месяца проболели. Никаких отговорок. Снова вам ставлю двоечку. С хвостиком-с.
- Да позвольте, - вышел из себя Самохин, - дайте же время догнать.
- С хвостиком-с, - не унимался Швабра. И вдруг обратился к Амосову: - Так, Коля? Так?
Амосов радостно улыбнулся.
"Ну и мимоза", - брезгливо подумал о нем Самохин. Сел, надулся и не стал больше слушать ни объяснения учителя, ни ответы учеников.
Снова всплыла, накипела обида.
После звонка подошел к Лобанову и сказал:
- Мишка, приходи к нам, давай заниматься вместе. Поможешь, а то отстал я за эти два месяца. Придешь?
- Нужен ты мне, - прищурил крысиные глазки Лобанов. - Учитель я, что ли? Найми репетитора.
Самоха посмотрел на него и отошел молча. В коридоре наткнулся на Нифонтова. Спросил:
- Слушай, ты, верста, поможешь мне с греческим, а?
- Иди к лешему. Самого от зубрежки тошнит, а тут еще с тобой возиться.
К Корягину и Медведеву Самохин не обратился. Те сами, учились на двойки. Амосова не попросил: не любил Амосова.
Пришел домой. Отец был трезвый. Самохин к нему:
- Как же быть, папа?
- Лодыря гоняешь, - недослушав, сказал отец. - Я из кожи лезу, по ночам спину гну, стараюсь лишнюю копеечку заработать, а ты двойки хватаешь. За тебя, дурака, деньги в гимназию платят.
А через несколько дней, после новой двойки, поставленной Шваброй, Самоха случайно подслушал разговор Нифонтова с Лобановым.
Нифонтов стоял за вешалкой в раздевалке и говорил:
- Швабра к Самохе придирается. Замечаешь?
- Замечаю. А за что, не знаешь?
- Не любит.
- Интересно, что будет дальше, - хихикнул Лобанов и показал острый зуб. - Швабра режет, а Самоха злится. Прямо война…
- Смешно наблюдать за ними, - оттягивая вниз штаны, ответил высокий Нифонтов.
Лобанов скосил на него глаза.
- Растешь ты, - сказал он с завистью. - Тебе бы брюки резиновые, что ли, а то, гляди, - лодыжки уже наружу. Ох, и верзила ты!
- Ладно, - огрызнулся Нифонтов, - не о том речь. Стравить бы их - Самоху со Шваброй. Была бы потеха. А?
"Вот, - думал Самохин, - им цирк, а мне… Просил помочь, а они… Еще товарищи называются…"
Грустно стало Самохе. Вышел тихо из раздевалки, пошел в класс, сел за парту, молчит… "Никто поддержать не хочет… Товарищам все равно, отцу все равно… Все равнодушны".
- Эх!..
Взял греческий синтаксис да с размаху об стенку им хлоп!
- Вот же вам, проклятые!
Коряга вскочил, глаза выпятил:
- Что это ты? Одурел?
- Не твое дело!
Коряга мягче:
- Самохушка, что с тобой?
- Ничего… Не лезь…
Коряга к Медведеву. Отвел его в сторону, рассказал:
- С Самохиным такое творится… Греческим… об стенку… как ахнет! Честное слово. Аж страницы посыпались.
- Да ну?
Подошли вместе. Стоят, молча смотрят на друга.
- Что это ты, Самошка?
- А то! - вскочил тот. - Эх, вот увидите, вот увидите, что сроду больше учиться не буду. Плевал на всех… На Швабру, на Лобановых, на Нифонтовых, на Амосек… На вас. Ненавижу всех!
- А нас-то за что? - обиделся Корягин. - Мы-то причем?
- Тебя и Медведя - нет, - смягчился Самоха. - Вы что… Вы ничего… Убью Швабру!.. Вот увидите.
- Убить бы не мешало, - сочувственно сжал кулаки Корягин, - только его, змею гремучую, не убьешь. Живуч больно.
- Тебе все смешки, - хмурясь, сказал Самоха, - а мне - во! - провел он пальцем по горлу. - Режет он меня без ножа. Не взлюбил. Вчера на улице остановил, спрашивает: "Почему-с у вас шинель-с такая старая-с?" А где я ему новую возьму? Не буду я больше уроки учить, вот и все. Пусть что хочет, то и делает. Ему выучишь, а он…
И с того дня Самохин окончательно забросил книжки.
Адриан Адрианович, любивший Самохина за его способности к математике, спросил однажды:
- Что же это вы, братец мой, начали было хорошо учиться, а теперь снова лентяем стали? А?
- А у меня и по-гречески и по-русски сплошные двойки, - опустив голову, ответил Самохин.
- При чем тут греческий? Я вас про математику спрашиваю.
- Все равно. Раз по-гречески и по-русски два, пусть уж по всем будет два.
А товарищам говорил:
- Пусть выгонят, пусть на костре сожгут, а Швабре не покорюсь и учиться не буду.
Правда, сделал как-то Самоха еще одну-другую попытку подтянуться, взяться за книги, но из этого уже ничего не вышло. В конце концов махнул он на все рукой и повесил над своей партой такую надпись:
ИВАН САМОХИН
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ФИРМЫ ПИНКЕРТОНА.
СЫСК И РОЗЫСК
Надписи не повезло. Ее быстро уничтожил Попочка. Тогда. Самоха повесил такую:
ГАДАЛКА - ИВАН САМОХИН.
ЦЕНА - 1 КОПЕЙКА
Народ повалил сразу. Пришлось установить очередь. Даже Коля Амосов достал копейку, зажал в кулак и стал в хвост.
Предсказания были гениальные. Сережке Корягину Самоха предсказал так:
Запомни, что вещие сны мне даны, -
Папаша даст дерку и спустит штаны.
Медведеву предсказание было иного рода:
- Никогда не путешествуй, - строго сказал Самохин. - У тебя звезда никудышная. Беда будет, если поедешь.
Медведев вспомнил и сразу порозовел, точно с мороза явился. Смущенно положил на парту копейку и пошел неуклюже.
Вслед ему - хохот:
- Робинзон! Колумб! Куда?
- А ну вас… - И увальнем завернул за дверь.
А дело было так. В прошлом году собрался он в Америку. Добежал до… вокзала. А на вокзале - мать. Отдула зонтиком, посадила на извозчика - и домой. Привезла и говорит:
- Выворачивай карманы.
Медведев вывернул. Выпал билет до ближайшей станции.
- Дурак, - покачала головой мать, - а как бы ты дальше ехал?
- Охотился бы, - насупился Медведев и вытащил из-за сапога старый пистолет с одной пулей.
Мать вздохнула и сказала грустно:
- Не знала я, что ты такой осел…
Медведев обиделся.
- Ничего не понимаете, - пробурчал он, - а я много читал.
- Вижу. Снимай сапоги.
Медведев снял.
- Садись и учи уроки.
Тут Медведев не выдержал. Заплакал…
А Нифонтову Самоха сказал так:
- Растешь ты, как пальма. Настоящая мачта. Соорудят вокруг тебя винтовую лестницу и гуськом по ней на Марс… Парень ты ничего, только высокий слишком. Тебе бы на голову солнце поставить. Предсказываю: жизнь будет твоя неудобная. Еще подрастешь - будет трудно тебе. Под прямым углом согнешься - Швабре в живот головой упрешься. А вообще в люди выйдешь. По всему видать. Хоть и длинный, а гнучий. Директор любит… Чего еще надо? Живи спокойно, не пропадешь. Давай копейку.
- Язык у тебя… - обиделся Нифонтов. - Копейку на, а в рыло когда-нибудь тоже получишь.
Самохин посмотрел на товарищей, прищурил голубые глаза и сказал:
- Принесите лестницу. Полезу на Нифонтова. Авось, завтра к вечеру до его башки доберусь.
- Ловко! - засмеялись кругом.