Он протянул мальчику напильник и показал, как с ним обращаться, как зажимать тиски, как стоять у станка.
- Я подойду к тебе через несколько минут, - сказал мастер. - Только не гнись. Стой прямо. Не налегай так на напильник: он должен двигаться совсем легко, как бы сам собой. И не качай его туда-сюда. Это ведь не рычаг. Прямо держи. Слышишь, Володя?
- Да, Валентин Антонович…
Лисунов ушёл. Володя двигал напильником взад и вперёд, взад и вперёд. Это казалось ему очень надоедливым и однообразным. Очень скоро начала ныть спина, потом заныли руки: в кистях, в пальцах, в локтях.
Но Володя продолжал работать.
Спустя час подошёл Лисунов:
- Что, Володя, хочешь разогнуться, расправить руки?
- А вы, Валентин Антонович, почему знаете?
- Что ж, думаешь, у меня первого дня в работе не было? И я это хлебнул. Поноет спина, поболят руки. Без этого не обойтись! У твоего отца и присказка была на этот счёт: "Руки делают, а спина отвечает". Не слыхал?
- Не слыхал.
Мастер взял в руки кусок железа, шероховатый, как небритые щёки, и внимательно его осмотрел. С одного бока железо было гладким, как чисто выбритое лицо. Лисунов провёл пальцем по этой стороне и сказал:
- Вот и отлично опилил. Устал, Володя? Ничего! Завтра будет работаться легче. А там, глядишь, о токарном станке можно будет подумать. Там, брат ты мой, главная у нас работа. Хотя и без молотка жить нельзя. Серп и молот - наш герб. Верно я говорю?..
В первый день Володю отпустили домой после перерыва. Он проработал только полсмены. Но, боже мой, как болела спина, плечи, руки и ноги! И к тому же очень хотелось есть и спать.
- Ну, до свидания, до свидания, - говорил на прощание Лисунов, снова забрав Володину руку в свою. - Что болит - не беда: мышцы, брат ты мой, в рост пошли. Силушка у тебя прибавится. Ну, до завтра, сынок.
У самого выхода из цеха Володю догнал Миша и сунул ему в руку кусок мягкого, чуть тёплого ржаника. Запах хлеба так и ударил Володе в нос.
- Зачем это? - спросил он Мишу.
- Бери и не спрашивай. Я сейчас в столовку бегу. Там нам ещё такой же дадут. А в первый день работы всегда больше есть хочется. Сам испытал.
И, обогнув Володю, выбежал во двор.
ПУСТОЙ ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
Воздушной волной в комнате Ратиковых выбило оконное стекло. Купить стекло было негде. Володя забил часть окна фанеркой от старого ящика. В комнате стало сумеречно, и от этого казалось ещё холоднее. Батареи центрального отопления были ледяными, а маленькую печку-буржуйку топили только раз в день, и тепла-то она давала чуть, на час-два, не больше.
Холодно и голодно было в те годы в Москве. Но Ратиковы, все трое, даже маленькая Ната, редко жаловались, стараясь не показать друг другу, что тяжело. Страшнее холода и голода была неизвестность. Писем от отца всё не было.
Натка просила чуть не каждый час то маму, то Володю:
- Посмотри в ящике.
Ей говорили:
- Так смотрели же!
- А ты ещё посмотри.
- Почтарка так часто не ходит. Утром была, теперь только вечером будет.
Наташа не сдавалась и говорила:
- А ты всё равно посмотри…
Володя ненавидел этот пустой, холодный чёрный ящик. Ему казалось, что ящик его враг. Ну что стоит этой пустой и чёрной коробке хоть один разок осветиться маленьким белым треугольничком письма?! Нет, ящику нет дела до Володи, до мамы и Натки, которая теперь плачет, когда не хотят каждый час бегать за письмом. Володя-то знает, что плачет она не потому, что не пошли к ящику, а потому, что знает: нет там письма. Но оттого, что он всё понимал, легче не было.
Меньше всего говорила о письме с фронта Галина Фёдоровна. Она писала мужу на полевую почту почти каждый день. Но ответа не было и не было.
Однажды Володя принёс с завода газету и сказал:
- Смотри, мама, что написано!
А в газете было написано, что отделение младшего командира Н-ского сапёрного батальона Ратикова сумело выполнить трудную задачу, поставленную командованием, - сохранив живую силу и технику, перешло затем в наступление.
- Это же про папу, про папу! - возбуждённо повторял Володя.
Галина Фёдоровна не была так восторженна. Она сказала:
- Почему же нет писем?
И вот тогда-то она написала на конверте вместо фамилии "Ратиков" - "Командиру части от жены М. Т. Ратикова". На это её письмо пришел ответ.
Ах, лучше бы этого ответа не было!
Что пересказывать эти горькие строчки письма? Они укладывались в три слова: "Пропал без вести".
Когда Галина Фёдоровна вынула из ящика это письмо, рядом с ней стоял Володя. И они вместе решили: "Наташе ничего не говорить". Решить-то решили, почти месяц хранили эту тайну, а потом проговорились. Думали, что Наташа занята своими книжками-картинками, но она услышала эти три страшных слова: "Пропал без вести" - и спросила:
- Что это - "пропал без вести"?
- Ну и приставучая же ты, Натка! - сказал Володя.
Сказать сказал, а всё равно отделаться от неё не смог. Всё рассказал и объяснил.
И Наташка тут же вынесла эту новость в коридор - сказала Ольге Олеговне:
- А мой папа пропал без вести. Только Володя сказал, что это пока война, а как фашистов разобьём, вести придут и папа приедет.
- Как же, - Ольга Олеговна ухмыльнулась, - держи карман пошире!
- А это как? - удивилась девочка.
- А просто так… - Соседка развела руками. - Детка ты, детка…
- Буду, буду держать! - выкрикнула Наташа.
Как же ей хотелось, чтобы папа приехал!
Володя сразу заметил: что-то Натка колдует над своим передником.
- Ты что ещё выдумала?
Наташа объяснила:
- Это чтобы папа с войны нашёлся… Тётя, Оля так сказала.
Тут всё и разъяснилось.
Володя выскочил в прихожую, куда в это время вошла с улицы Ольга Олеговна. Да, Володя в тот раз был груб с соседкой. В его голосе не было ни капли вежливости или там деликатности:
- Вы сказали Наташе, чтобы она держала карман пошире, чтобы отец вернулся с фронта?!
- Я! А что?
- Это же подлость, гадость! Вы, вы…
- Ну что ты выкаешь! Успокойся. Найдётся твой отец. Только найдётся на той стороне. Понял?
Володя хотел ей ответить, но захлебнулся: вдохнул воздух, а выдохнуть не мог, будто воздух этот спрессовался в комок и застрял в горле.
А она стала к нему спиной, но потом повернула в его сторону только голову и улыбнулась снисходительной улыбкой, как бы говоря: "Ну что особенного? Не один твой отец такой. Подумаешь!"
Нет, она этого не сказала, но Володя прочёл именно эти слова в её глазах, во всей её фигуре, в повороте головы.
- Володя! - крикнула из комнаты Галина Фёдоровна. - Сейчас же иди домой? Слышишь?!
В это время Ольга Олеговна скрылась за своей дверью, и Володя услышал, как щёлкнул замок, - она заперлась.
Володя вернулся к себе, не поглядев на стол, где мать приготовляла еду, кое-как разделся и бросился на кровать.
Теперь он знал, что надо было ответить: сказать, что она дрянь, бездельница, что она ждёт фашистов, чтобы вместе с ними издеваться над честными людьми, вешать их, истязать, а сама при этом хочет жить за счёт других, как паук, как трутень. Он должен был сказать, что презирает её, ненавидит - у, как ненавидит! А отец его честный человек, честный солдат…
Но Володя знал, что начни только - и он не сможет остановиться. Он бы её… А мама? И без того мама кругом в бедах. Если бы ко всему и этот скандал, она бы не вынесла.
И ещё вспомнилось папино: "Дать себе волю легче, чем сдержаться".
Володя натянул на голову одеяло, как делал всегда, когда хотел сразу уснуть. Но сон убегал от него. Может быть, он и засыпал, но всё время видел во сне Ольгу Олеговну с улыбающимися глазами, которые ширились, ширились и вырастали до величины точила. О разговоре с ней Володя не хотел говорить маме и не сказал. Но разве можно вычеркнуть из памяти самое страшное, что врезалось подобно кинжалу: "Найдётся твой отец. Только найдётся на той стороне".
И всё-таки самым страшным в ту ночь был не разговор с Ольгой Олеговной, хотя от разговора этого Володю стало знобить.
Но если с человеком происходит что-то страшное, тяжкое, непоправимое, всё остальное отходит на второй план.
Когда несколько часов тому назад Володя со смены вернулся домой, мама спросила:
- Вас не бомбили?
- Что значит - нас?
- Ну не прикидывайся! Я знаю, что наши зенитки сбили один самолёт где-то возле вашего завода. А этот бандит успел что-нибудь натворить?
- Не знаю, - сказал Володя, - я спать хочу.
И соврал. Он-то знал, что один шальной осколок от бомбы влетел в токарный цех и тяжело ранил Мишу. Останется ли он в живых? Этого Володе никто сказать не мог. Пойти к Мише домой он не решился.
И вот сейчас ночью, когда, как обычно, все страхи усиливаются, Володе вдруг увиделся Миша - бледный, обескровленный, порывисто дышащий. Володя не видел своего друга раненным, но представил себе его и подумал, что не имел права уходить с завода, должен был любой ценой пробиться в токарный цех, узнать всё о своём друге и помочь ему.
И снова страшная мысль: "А жив ли Миша?"
Гитлеровцы пристрелялись к заводу, хотя и был он замаскирован. В лесу что ни ночь ухали наши зенитки, от взрывов в некоторых цехах вылетали стёкла, сыпалась штукатурка. Но за время работы Володи на заводе это был первый случай, когда осколок бомбы попал в цех.
"Нет, нет, - успокаивал себя Володя. - Миша будет жить. Если бы он был безнадёжен, мне сказали бы об этом по-другому. А то Лисунов просто прогнал меня домой, сказал, чтобы я не лез в чужой цех, и ещё назвал меня малышом…" Но в тот день было не до обид.
А вот сейчас всё происшедшее представилось Володе каким-то очень страшным. Все мысли перемешались в какой-то дикой путанице. Володя вскочил и быстро оделся.
Натягивая ватник, он услышал какой-то шум в прихожей. Володя быстро обернулся и посмотрел, не проснулись ли мама и Наташа. Нет, слава богу, спят.
И снова что-то зашумело, зашуршало, задвигалось и застучало за дверью. Володя выскочил в прихожую и увидел Ольгу Олеговну. Она увязывала длинной верёвкой какие-то узлы и корзину. Увидев Володю, воскликнула:
- Ах, это ты?!
Володя молчал. Подумал: "Куда это она среди ночи?"
Он был отходчив, и злость на эту женщину уже не душила его. Просто у него было неприятное чувство, какое бывает, когда вдруг под ногами окажется жаба или прошмыгнёт гадюка. Володя хотел подойти к выходной двери, но Ольга Олеговна взяла его за рукав:
- Погоди, Володечка. Ну что ты так на меня окрысился?
- Оставьте! - Володя хотел высвободить свой рукав, но соседка держала его крепко.
- Ты погоди, погоди. Ведь всё равно на улице комендантский час. Вот и мне ещё ждать и ждать. Я что, разбудила тебя? Нечаянно так получилось, а хотела увязать всё это как можно тише…
Володя всё-таки высвободил свой рукав, но Ольга Олеговна и тут не пустила его, став у самой двери:
- Куда же ты, Володечка, тебя же патруль сцапает?..
- А вы куда?
- Я?! Нет, нет, я не уезжаю. И комната остаётся за мной. Я заявила домоуправу. Я просто на дачу. Там спокойнее. Наломаю веток, затоплю "буржуйку"…
Дальше Володя не слышал - он был уже на улице. "Дача, - думал он, - там спокойнее…" Она как-то говорила, что дача по Белорусской дороге. Какое же там спокойствие? Фронт совсем рядом. Передовая. А за ней немцы. Он как бы разговаривал сам с собой. Спрашивал и сам отвечал: "Зачем же она туда, к немцам?.. А вот и затем, что к немцам. К ним-то ей и надо… Ну и чёрт с ней… Не до неё теперь. Как там с Мишей?"
НА МЕСТО ДРУГА
Сейчас Володе было не до Ольги Олеговны. Он думал о том, как бы не встретить ночной патруль.
Под ногами поскрипывал белый наст, а вокруг была глушь и тишина, пустая снежно-лунная улица.
"Только бы не встретить ночной патруль", - думал Володя.
У него не было ночного пропуска, и он знал, что патруль неумолим: заберут до выяснения личности, а ему надо было сейчас, сегодня, немедля попасть на завод.
Ветер бросал ему в лицо твёрдый, колючий снег, холод бежал по ногам, по спине, залезал под ворот, кусал за уши, заставлял слезиться глаза. Но Володя как бы не ощущал этого. Он бежал. И такое безмолвие стояло вокруг, что мальчик слышал, как колотится сердце от страшной мысли о Мише и оттого ещё, что его может задержать патруль и он не только в эту ночь не попадёт на завод, но опоздает и к утренней смене, а то, может быть, его просто прогонят, скажут: "Куда пришёл? Это не твой цех. Иди-ка, откуда явился".
"Кто скажет? Лисунов. Не скажет он такое… А кто сказал: "А ну, малышня, марш домой! Теперь засекли - приметят ещё. Вас тут не хватало…" Лисунов сказал. Ну и что? А бомбёжки нет. И станок Мишкин стоит. И сам Лисунов там. Нет, он не прогонит…"
Володе всегда казалось, что если он когда-нибудь крепко полюбит, то обязательно какого-нибудь рыцаря, героя, а ведь полюбил обыкновенного человека.
Тяжела была в ту ночь дорога на завод. Электричка уже не ходила, а если бы и ходила, соваться в неё без ночного пропуска было рискованно.
Какую-то часть пути Володю подвезли на грузовике с налепленным на ветровое стекло пропуском. Бородатый шофёр показался Володе стариком. Шофёр этот Володю спросил только:
- Ночник?
- Ага, - сказал Володя. Он понял, что шофёр спрашивает о ночной смене.
Доехали до первых сосен, а дальше Володя пошёл пешком наискосок через лес. Шёл он быстро, не чувствуя времени, и дошёл как-то совсем неожиданно, вдруг.
Вот уже перед Володей широкие заводские ворота, раскрытая дверь проходной, и сквозь вторую дверь тамбура снежный двор.
"Как блестит снег под луной! - Володя прикрыл ладонью глаза, как козырьком. - Ну, прямо слепит. От луны никакое затемнение не поможет…"
Он шёл быстро, может быть, для того, чтобы согреться, а может быть, так, как обычно идут люди, когда они неудержимо стремятся к цели.
Его остановил окрик:
- Куда?
- В цех, дяденька.
- "Дяденька"?! Ты что, правилов не знаешь? Пропуск!
Володя отстегнул клапанчики телогрейки и достал из-за пазухи пропуск. При этом он подумал: "Сойдёт. Все мы тут одинаковые - в телогрейках и ушанках. И пропуска замасленные один к одному. А цифру эту "3" или там "1" не разобрать. Пройду".
Пока охранник в длиннополом тулупе разглядывал пропуск, Володе виделся цех, Мишкин станок - холодный и безжизненный. Вот он включает рубильник, станок оживает, резцы приближаются к бешено вертящемуся металлу - секунда, нет, доля секунды, и запел станок, пошла, завилась стружка, и всё отчётливее и отчётливее возникала форма снарядного стакана…
Эти мечты прервал охрипший голос охранника:
- Это куда ж ты собрался?
- В токарный.
- А пропуск суёшь в слесарный.
- Ага.
- "Ага"! В токарный пропуска при себе не носят. Ты што: места своего не знаешь? Или придурка из себя строишь? А?
- Дяденька!
- Какой я тебе дяденька? Вот мы сейчас посмотрим, что ты за птица.
Он вынул маленький свисток и только поднёс его ко рту, как забили зенитки.
Охранник прошмыгнул в дверь проходной и захлопнул её перед Володей.
И снова повторилось то, что уже не раз видел и слышал Володя: пунктиры трассирующих пуль, разрывы снарядов в небе, точно цветная капуста, слепящие кинжалы прожекторов, и в них серебристые комары-самолёты.
"Хоть бы один задымил, хоть бы один! - думал Володя. - Они же теперь будут бомбить прицельно. А там, в цехах, Лисунов и ещё сотни, а может быть, тысячи…"
В эти мгновения он совсем не думал о том, что там, то есть здесь, и он, Володя. Ведь если будут бомбить завод, то пять метров проходной не защитят его от бомбы.
Слушая всё более частое буханье зениток, он повторял про себя одно, как заклинание: "Ну попадите! Миленькие вы мои, попадите, сбейте! Пусть загорится, пусть упадёт!"
В это мгновение Володю сильно ударило в грудь и ослепило. Он инстинктивно зажмурил глаза, а открыл их, сидя в снегу. Теперь всё вокруг было красным: снег, завод, небо - всё. И в этом красном небе в скрещении двух прожекторных сабель задымило - сначала чуть-чуть, но тут же дым этот пошёл к земле чёрной точкой с большим курчавым траурным шлейфом.
Он поднялся и увидел, что горит не завод, а что-то такое за ним, где роща, где он с мамой и Натой видели белочку и бельчонка.
Сбитый нашими зенитчиками, самолёт фашистов грохнулся где-то там, за рощей. Володя услышал сначала взрыв, потом увидел яркую вспышку и дым, дым, дым… Чёрные курчавые пряди поползли так высоко, что серой пеленой задёрнули свет луны.
После грохота, яркого огня, рёва моторов и визжалок, которые фашисты приделывали к своим бомбам, чтобы нагнать побольше страха, стало вдруг сумеречно и тихо.
Открылась дверь проходной, в ней показался тот же охранник. За его спиной стоял человек, которого Володя разглядеть не смог. В руках охранника был Володин пропуск. Только сейчас Володя вспомнил, что охранник не вернул ему пропуск.
- А ну-ка, Ратиков, топай сюда!
Володя сделал два шага вперёд и подумал: "Отведут в комендатуру…"
Но вышло всё по-другому.
ВАЛЕНТИН АНТОНОВИЧ
Охранник пошёл навстречу Володе и протянул ему пропуск:
- Держи!
Теперь мальчик увидел, что второй человек - Лисунов. Он шёл прямо на Володю, и Володя снова подумал, что в его походке и во всём его облике есть какое-то сходство с отцом.
- Зачем пришёл? - спросил Лисунов.
- Пришёл, - сказал Володя.
- Это я вижу. Пропуск спрячь. Я спрашиваю: зачем?
- Вы же знаете, Валентин Антонович…
- Ничего я не знаю. Мишу послезавтра будем хоронить. Приходи.
Лисунов достал носовой платок, отвернулся и вытер нос, будто у него был насморк.
Володю ударило, как воздушной волной. Он сморщился, зажмурился и почувствовал, как две струйки потекли из глаз по лицу и стало солоно в уголках рта.
Надо было что-то делать, сказать, как-то действовать. Володя почувствовал, что в эти минуты и он, как отец, на фронте, на передовой, лицом к лицу с гитлеровцами - убийцами, бандитами, извергами.
- Хорошо, - сказал Лисунов, - придёшь завтра.
- А сегодня?
- Что сегодня?
- Кто за самолётом?
- За станком его, что ли?
- Ага.
- Никто.
- Вот я и пришёл.
- А раз пришёл, здороваться надо, сынок. - Лисунов протянул Володе большую руку и заграбастал в неё его маленькую ладонь. - Замёрз? Рука-то как льдышка.
- Не.
- Рассказывай… - Он мягко пожал Володину руку, и тепло пошло, как электрический ток, согревая мальчика.
Только сейчас Володя понял, что действительно промёрз и ещё, что Лисунов лицом совсем-то и не похож на отца, а только есть в нём та же доброта, ласковость, радость, что всегда согревала Володю, когда отец прикасался к нему своей большой рукой - гладил ли, обнимал ли, или шутя давал шлепка…
Потом Лисунов звонил куда-то по телефону, держа перед собой Володин пропуск. О чём он говорил, Володя не слышал. Когда же положил трубку, позвал: