- В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.
- Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.
- Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…
- Как это "вообще"?
- А вот так. О жизни и смерти.
- Про это - любая книга, - сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:
- У Курганова - особенно… На корабле "Надежда" погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…
- От чего погиб?
- Сложная история…
Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант "Надежды". Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:
- Из-за этого и застрелился? Вот дурак.
Михаила покоробило.
- Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.
- Как это?
- А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.
- Ты повернул на знакомые рельсы, - сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.
- Ну и послушай еще. Они же вечные…
- А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?
- Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой "Плэйер", ни на "Волгу", ни на все сокровища.
Егор сказал без насмешки:
- Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?
- Но когда одни живут "как им надо", другие от этого гибнут, как Головачев…
- Кто ж ему велел?
- Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…
- Тебя бы свести с нашим Редактором, - хмыкнул Егор. - Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.
- Что за редактор?
- Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.
- "Тот, которого"… Что-то не дает он тебе покоя, а? - Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.
- Мне? - вроде бы искренне удивился Егор. - Да катись он…
- Однако ведь не покатился, - опять не выдержал Михаил. - Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?
Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:
- Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.
- Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?
- А за что вас любить?
- А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?
Егор сел прямо.
- Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!
- Я и не отпираюсь…
- Вот! Тоже погоны носите, оружие…
- Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.
- Все равно! Вы - военные! А кто ваш враг?
- То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?
- Ты не вертись, - поморщился Егор. - "То есть"… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?
- Я воюю с пацанами? - тихо сказал Михаил.
- И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: "У нас все лучшее - детям!"
- А не так? - огрызнулся Михаил. - Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?
- А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…
- А мы не… - начал Михаил.
Егор перебил:
- Ну, давай, давай! Скажи: "Мы не с ними воюем, а за них"… Слышал уже.
Михаил, который хотел сказать именно это, чертыхнулся. Но тут же зло спросил:
- Нет, это ты скажи: а что делать, если бегут?
- Нет, это все-таки ты скажи: а почему бегут?
- А откуда я знаю?! - рявкнул Михаил. И сразу обмяк. - Сто причин… От бесприютности бегут, от пьяных матерей и отцов, от страха… А кому-то возжа под хвост попала: романтики захотелось… А кто-то от безысходности: дома затюкали, в школе двойками зарос, просвета нет…
- Как ты все хорошо объяснил.
- А я не все… Вот таким, как ты, например, чего дома не сидится? Романтикой ты, вроде, не страдаешь, дома все о'кэй, полная чаша, мама с папой лелеют единственное чадо…
- Что еще? - негромко спросил Егор.
- Все, - устало выдохнул Михаил.
- Выходит, нельзя было съездить с неожиданным братцем познакомиться?
- Да я не об этом. Я про то, как ты в розовом детстве с детприемником познакомился. Оттуда и твоя философия про "войну с детьми"…
- Значит, навел уже справки, - глухо сказал Егор.
- Не наводил я справок! Директриса ваша проболталась между делом! Папаша, мол, слегка погладил мальчика против шерстки, а тот сразу в бега…
- Да? - сказал Егор каким-то стеклянным голосом.
- Что "да"?
- Так и сказала? - Егор вымученно улыбался:
- Н-ну… примерно так… А…
Егор упал головой на спинку скамьи и заколотился в злом мальчишечьем плаче.
- А ты!.. - выкрикнул он. - Знаешь, да?.. Он… погладил… Он… Ты знаешь?!
Михаил видал всякое, но сейчас такого не ожидал. Что это было? Запоздало отозвались нервы на опасную схватку с Фатером и Федюней? Или под холодной скукой и безразличием созрела и прорвалась какая-то боль?
Михаил вскочил, нагнулся над Егором - словно хотел заслонить от всех на свете. Со страхом и жалостью вспомнил, как много лет назад сам исходил такими же рвущими душу слезами. В комнате у Юрки, когда вырвалась правда о Толике и гранате…
- Егорушка… Не надо. Ты что… братишка…
- Ты!.. Он погладил!.. Вы там в милиции… умные!.. А ты!.. Что ты… про меня… знаешь?
Черный футляр
В третьем классе Егор Петров писал сочинение на тему "Мой родной город". Вот что он сочинил:
"Я родился в городе-герое Севастополе. Это очень хороший город, потому что он героический и расположен у моря. Но я его не помню, потому что уехал оттуда, когда мне было два года. Я приехал сюда. Этот город стал мой родной. В нем есть цирк, много кинотеатров и много заводов. Мой папа работает на знаменитом заводе "Электрон". Я наш город очень люблю".
Егор написал то, что полагалось. На самом деле город он не любил. Чего его любить-то? Егор поездил с родителями, повидал города получше. Конечно, привык Егор к городу, считал его своим, но иногда все вокруг казалось надоевшим.
Еще в первом классе, устав от слякотной осени, Егор спросил у матери, зачем не остались они жить у теплого моря.
Мать объяснила, что врачи запретили отцу плавать на кораблях, а на берегу хорошей работы не было. И дядя Сережа, мамин брат, который потом разбился на мотоцикле, предложил им приехать сюда. На флоте отец был специалистом по электронному оборудованию, ходил на больших грузовых судах. На крупном заводе люди с его специальностью были очень нужны. Все получилось хорошо, квартиру дали почти сразу…
- А в Севастополе, что ли, заводов нету?!
- Таких больших нет, - сказала мама. И добавила непонятно: - А главное, там не было перспективы роста.
Гораздо позже Егор кое-что узнал из услышанных краем уха разговоров, а кое о чем догадался. Дело было не во врачах. Дело было в таможне (есть такая контора, ее работники строго проверяют, не везет ли кто из-за границы что-то запретное). Отец за границу плавал часто, ну и, видать, прихватил оттуда что-то сверх дозволенного. А таможенники, конечно, в крик… Егор догадывался, что "крик" был большой, раз пришлось расстаться и с загранрейсами, и с флотской службой вообще. Судя по всему, папочка сумел развязаться с морской жизнью "по собственному желанию", но оставаться там, где знали эту историю, было нельзя. Какие уж там "перспективы роста"!
Впрочем, отец ничего не проиграл. Специалист он был, видимо, с головой, а "Электрон" расширял производство, людей ценили. И пошел Виктор Романович по служебной лестнице довольно бодро. Тем более что прекрасно знал английский язык, а завод активно налаживал контакты с иностранными фирмами. Через семь лет стал товарищ Петров одним из ведущих инженеров.
К тому времени "Электрон" взялся помогать какой-то индийской промышленной компании, и отцу предложили на год поехать в Индию. С женой. Сперва сказали, что и сына можно взять, но потом выяснилось: в школе, где учатся дети советских специалистов, нет начальных классов. И все уперлось в Егора.
Отцу очень хотелось поехать. Маме тоже. И заморские страны повидать хорошо, и вещи оттуда привозят такие, что охнешь. Причем законно, без всяких осложнений… И мать решилась.
Написали в Молдавию бабушке - маминой маме. Уговорили приехать и год пожить с Егором. До той поры Егор видел бабушку только раз, когда ездили к ней в село под Кишиневом. Тогда бабушка работала в сельской школе, а сейчас была на пенсии.
В августе мать с отцом укатили в страну, где слоны и джунгли и где жил когда-то Маугли. А Горик пошел в третий класс.
Учился он без всяких трудов. Что там, в третьем классе учить-то, если толстые книжки читал еще дошкольником, задачки решал тоже шутя. Правда, из-за корявых букв и помарок в тетрадях случались тройки, но это беда не великая…
Первые дни скучал Горик по маме, даже плакал вечерами, потом привык. Бабушка, хотя и была раньше учительницей начальных классов, воспитанием Горика не донимала. Иногда ворчала, иногда хлопала даже (он с хохотом увертывался), порой грозила написать папе-маме, но, конечно, не писала. И скоро Горик убедился, что можно читать в кровати до полуночи, можно сказать, что придет с улицы к семи часам, а явиться после девяти. Можно утром захныкать, что болит голова, и бабушка скажет: "Ох ты, чадо непутевое, ладно, не ходи на уроки…" Была бабушка суровая с виду - высокая, черноглазая, крючконосая, но решительным характером не отличалась. Наверно, и в школе ученики ее не очень слушались… В общем, Горик Петров почуял волю и даже перестал ходить к учительнице английского языка, с которой занимался уже второй год.
Эта вот неприятность с "англичанкой" особенно расстроила маму, когда она весной прилетела проведать Горика. Получился неприятный разговор (Горик даже поревел немного), но исправить ничего уже было нельзя, а долго ссориться мама не хотела, чтобы не возвращаться в Индию с тяжелым чувством. К тому же оценки у Горика были в порядке, а сам он выглядел подросшим, крепким и загорелым, несмотря на холодную погоду. Видимо, потому, что почти каждый день шастал с ребятами во дворе и соседнем парке. Кстати, там, среди уличной вольницы, все реже звучало его прежнее имя Егорушка и Егорка. Все чаще окликали: "Гошка!"
Наверно, и в самом деле подрос. И учительница говорила теперь не Горик, а Егор. И писала в дневнике: "Егор! Тебе надо быть собранней!", "Уважаемая Мария Ионовна! Проследите пожалуйста, чтобы Егор не опаздывал на первый урок".
Но все это были мелочи. Егор Петров оставался благополучным мальчиком из благополучной семьи. И третий класс закончил тоже благополучно (тройки только по музыке и природоведению).
В начале июня завком выдал сыну инженера Петрова путевку в лагерь "Электроник" на три смены. Жизнь в лагере была хорошая, и лето, которое сперва казалось Гошке бесконечным, вдруг промчалось очень лихо. В середине августа вернулись родители, прикатили в "Электроник" за Гошкой. Вот была радость-то! А когда приехали домой, радости еще добавилось. Потому что, оказывается, мама с папой привезли столько всего!
На Гошкиной кровати лежал большущий тигренок с длинной нейлоновой шерстью, пластмассовыми когтями и почти настоящими, просто живыми глазами (куда Гошка идет, туда и тигренок смотрит). А еще лучше была кожаная жилетка и такие же ковбойские штаны с бахромой и два тяжелых кольта (по сравнению с ними те алюминиевые револьверы, что в наших магазинах, - просто тьфу!). Длинные, с крутящимися барабанами, с медными узорами на рукоятках, кольты грохали специальными патронами - так, что вороны тучами подымались с окрестных тополей.
…Но в следующие дни радость поубавилась. Отец услыхал, как Гошка перепирается с бабушкой из-за неубранной постели, и негромко сказал:
- Да, подразвинтился ты, голубчик. Не пришлось бы принимать спецмеры. Имей в виду - я не Мария Ионовна.
Бабушка поджала губы и вышла из комнаты. А родители разыскали Гошкин прошлогодний дневник, прочитали все учительские записи (будто мать их весной не видела!) и устроили Гошке разнос. Вернее, мать, поглядывая на отца, старательно кричала, а отец коротко и сухо сказал, что "дальше так дело не пойдет".
Гошка недоумевал. Третий класс он считал уже древней эпохой. А неубранная постель… Он и раньше, до бабушки, не раз отлынивал от уборки, и никто из этого большого шума не делал.
Отец словно услыхал его мысли.
- Что было раньше - это одно. А сейчас ты уже не младенец. Начнется всякий там переходный возраст - тогда что? Нет уж, дорогой. Или сам будь человеком, или я его из тебя выстрогаю… - А матери сказал: - Не хватало еще, чтобы мне о нем письма на работу посылали. Сейчас есть в школах такая мода.
Гошка не понимал, при чем тут письма на работу. И что отцу от него надо. Вообще отец вернулся какой-то не такой. Будто незнакомый. Худой, загорелый, жесткий. Костистый череп совсем облысел, только на висках волосы курчавились седоватыми пучками. Лицо от этого казалось чужим…
Мать потом объяснила Горику, что сейчас решается важный вопрос: назначать ли отца начальником нового важного цеха. И теперь всякая мелочь может оказаться помехой. Если в партком завода кто-то пожалуется, что сын Петрова ведет себя не так…
- В общем, ты понимаешь…
Но Гошка все равно не понимал и разговор этот скоро забыл. Бабушка уехала, оставив на подоконнике медный кувшин с узорами из эмалевых цветочков - тот, что привезли ей в подарок из далекой Индии. С отцом Гошка виделся мало - тот пропадал на заводе.
Но в ту субботу, в начале сентября, когда соседка привела Гошку за ухо, отец оказался дома.
Соседка была толстая и горластая, работала на складе макулатуры и, говорят, спекулировала книжными талонами. Ребята звали ее Туша, в взрослые - Гром-баба. Гошка с приятелями носился по сараям, и нога у него провалилась сквозь чахлую крышу дровяника, застряла. Когда он освободился и слез, Туша была тут как тут, караулила у лестницы…
Отец не стал спорить насчет якобы развороченной крыши. Отдал пятерку за ремонт, но на прощание сказал:
- А за уши, гражданочка, хватать чужих детей не советую. На то у них имеются родители… Путать чьи-то уши с чемоданными ручками не следует, могут быть неприятности.
Туша вдруг бросила деньги на пол и побагровела.
- Неприятностями пугаешь?! Лучше за своим сопляком смотри! Думаешь, большая шишка и все тебе можно? Я знаю, куда идти, у меня брат в райкоме работает!
Она грохнула дверью, не подняв пятерку.
- Дотанцевался, наследничек… - Отец глянул на Гошку светлыми, какими-то стеклянно-бутылочными глазами.
Гошка и правда пританцовывал: мать, задрав на нем штанину, мазала йодом длинные царапины. Он капризно хныкал:
- Хватит, больно же…
- Это - больно? - усмехнулся отец. Мать испуганно глянула на него. Отец сказал ей: - А что ты предлагаешь?.. Теперь эта груда свинины наделает мне столько пакостей, что не расхлебаю до конца года… И все из-за этого сопляка, которого распустила без нас твоя мамаша…
- Как ты можешь… - начала мать.
- Мо-гу, - отчетливо сказал отец. - Вели ему сидеть дома. - И он ушел куда-то с черным трубчатым футляром, в котором иногда носил чертежи.
Вернулся он через полчаса. О чем-то говорил сперва с матерью у себя в комнате. Потом позвали Гошку. Тот, насупившись, но без боязни пришел. Горела розовая настольная лампа. Отец сидел у стола, лицо был в тени. Мать стояла у двери.
- Вот, - деревянным каким-то голосом сказала она. - Довел, значит, отца. Говорили тебе… - И боком ушла из комнаты.
И стало тихо.
Гошка еще ничего не понимал, но ощутил обморочную слабость. Отец сказал "подойди", и он сделал два беспомощных шажка. Отец открыл черный футляр и вытянул из него, положил на стол коричневый гладкий прут. Тут Гошка понял, что его ждет, и заревел. Сразу. Сильно. Будто включили в нем громкий магнитофон.
Никогда Гошку раньше не трогали, разве что мать или бабушка шлепнут шутя. А тут… такое… Вообще-то Гошка терпеть не мог просить прощения и каяться, но сейчас было не до самолюбия. И Гошка старательно выл, что не надо и что он больше не будет и что "папа, прости…". И при этом ощущал жуткую раздвоенность: будто один Гошка ревет, изнемогает от ужаса, а второй молча стоит в стороне и громадными от изумления глазами (тоже перепуганный, но безголосый) смотрит на происходящее. И все так неправдоподобно, что у этого второго Гошки под тяжкими глыбами стыда и страха шевелится какое-то щекочущее, как спрятанный под майкой кузнечик, любопытство: что же это такое с ним, с тем Гошкой, сделают?
А отец ничего не делал. Терпеливо ждал, когда Гошка перестанет реветь. Тот, всхлипывая, замолчал, и отец сказал:
- Теперь повтори все ясно. Что ты там гудел сквозь слезы?
- Не буду больше… - уже обрадованно, с надеждой выдохнул Гошка.
- Что не будешь? Безобразничать?
- Ага…
- Это хорошо. Если не будешь, значит, и порка эта останется последней. Но сейчас без нее не обойтись. Это ведь не за то, что ты будешь, а за то, что уже сделал. Я тебя предупреждал. Когда человек что-то натворил, должен расплачиваться, такой в жизни закон. Понял?
Гошка ничего не понял. Отец говорил ровно, без всякой злости, но при этом зачем-то вытирал очень белым платком вздрагивающий прут. Потом утвердил его в массивном каменном стакане письменного прибора и встал. Шагнул… Зачем это он?.. Не надо… Обмякший от ужаса Гошка слабо затрепыхался, когда отец взял его за плечо.
…Гошка плакал в своей кровати до ночи. Сперва в голос, потом с шумными всхлипами, потом тихо, со щенячьим поскуливанием. Подходила мать, что-то говорила, он бросил в нее, в предательницу, ботинком. И никогда уже не смог простить, что она в тот страшный вечер не вступилась, выдала его отцу.
Утром встал он поздно. Потерянный, растерзанный, опухший. Совсем другой Гошка, не вчерашний. Со страхом и тоскливым недоумением в душе, со злобой и сумрачным стыдом. Долго умывался, словно хотел соскрести с лица припухлость и следы слез… Отца дома не было. Мать что-то виновато сказала про завтрак. Гошка ответил "иди ты" и вышел во двор.