- Жалко, что петь будет некому, - вздохнул Гошка.
Шкип сказал скучным голосом:
- Как узнаю, кто еще этим делом балуется, таблетками там, или анашой, или прочей дрянью, убью сразу, чтоб не мучился. Под полный срок пойду, но это сделаю…
"Под срок" Шкип пошел за другое. В ноябре, перед самым уходом в армию. За дело, связанное с товарными вагонами на запасных путях. В вагонах были магнитофоны. Шкип "ходил за магами" с какими-то большими парнями, к "таверне" эта операция отношения не имела. Шкип ничего о "таверне" следователям не сказал, беда ее обошла. Но без Шкипа и без Камы стало уже не так.
Главным сделался Курбаши. Он был ничего парень, приятель Шкипа, но прежнего уюта и радости в "таверне" сохранить не умел. Вместо гитары теперь базлал и дребезжал кассетник. Несколько раз случались драки (при Шкипе это было немыслимо). Меньше стало разговоров "про жизнь", больше и злее резались в карты. Гошка, правда, не резался, себе дороже. Однажды он продул Валету полтора червонца, быстро расплатился, но сказал:
- Все, джигиты, Кошак в такие игрушки больше не играет.
Не получилась у него и другая "игра" - та, против которой предупреждал Шкип.
Теперь-то Шкипа не было, и потому длинный Сонечка и Пудель однажды при Гошке и двух "мышатах" достали таблетки и, хихикая, предложили побалдеть. Объяснили, какой прекрасной становится при этом жизнь. У Гошки на душе была пустая скукотища, и он (а, черт с ними, один-то раз!) кинул в рот пять "кружочков". А через несколько минут выскочил наружу. В темном углу, среди засохших репейников, его долго выворачивало наизнанку…
А Сонечка и Пудель правда забалдели, тепло размякли. В таком виде их и застали Курбаши и Валет. Они при онемевших от страха "мышатах" обстоятельно, в кровь, избили двух "любителей кайфа". Курбаши очень опасался, что Сонечка и Пудель, "увлекшись этим делом, провалят явку, раньше чем с помощью аллаха откинут копыта". А Валет больше всего боялся, что таблетками начнут баловаться Баньчик, Позвонок, Липа, новоявленный Пуля и другая мелкота. У него к "мышатам" был свой интерес, он хотел "чистоты кадров"…
Про Кошака никто ничего не узнал. А Копчику, у которого, кажется, тоже была "морда в пуху", Курбаши однажды пообещал:
- Ай, ножки поотрываю, Копчик-джан…
Тот заверещал:
- Ты не пугай! Я знаешь какой пуганый! - Он иногда срывался на такие истерики, что лучше плюнуть. Курбаши плюнул.
Гошка, позевывая, смотрел на все это со стороны. Курбаши встретился с ним глазами.
- А ты, Кошачок… Аллах тебя знает. Все по краешку ходишь, на полуотколе. Ай, нехорошо.
- Все хорошо, - дипломатично улыбнулся Гошка. - Просто я Кошак. А кошаки всегда гуляют сами по себе.
- Не кошаки, а кошки, - подал голос уже успокоившийся Копчик. - Это мультик такой есть.
- В мультике кошка, а у Киплинга в оригинале Кот, - разъяснил Гошка.
Копчик, не слыхавший о Киплинге и не знавший, что такое оригинал, поглядел с насмешливой уважительностью:
- Интельгенция…
А на интеллигентную семью Петровых незаметно снизошли мир и благоденствие. Как-то между делом Алина Михаевна сказала мужу и сыну:
- Не надоело вам сычами друг на друга глазеть?
Бодро так сказала, полушутя. Отец отмахнулся с деланной сердитостью:
- У меня с третьим блоком такой провал, что я на весь белый свет так смотрю. Не сычом, а тигром лютым.
Гошка, не знающий теперь страха перед отцом, понимал, что в жизни из всего надо получать свой интерес.
- Да отстроишь ты этот блок. И опять премию получишь. Небось, немалую, - сказал он небрежно.
Отец глянул искоса:
- А тебе что моя премия? На сигареты не хватает?
- Я, между прочим, давно завязал, хоть у кого спроси, - уверенно соврал Гошка. - А для нормального развития современного подростка нужен мопед. У любого пятиклассника есть, а я…
- Ну уж нет! - взвинтилась мать. - Все что угодно, а мопед - через мой труп! Я не хочу, чтобы Горик как Сергей…
- А, может быть, все-таки… - примирительно начал отец.
- Ни-ка-ких мопедов! Вы смерти моей хотите?
Гошка знал, что в некоторых случаях с матерью спорить - все равно что головой о рельсу.
- Хоть кассетник приличный тогда… - буркнул он.
Алина Михаевна сразу успокоилась:
- Это другое дело… Горик, надень тапочки, ты простудишься.
- Да в тапочках я, в тапочках, - заорал в досаде Гошка. - Не видишь, что ли!
- Ты что орешь на мать! - закричал в свою очередь отец. Но как-то не по-настоящему.
Эта размолвка не помешала дальнейшему миру. Словно все пришли к молчаливому согласию, что прошлое ворошить ни к чему, так как Горик поумнел, отец подобрел и, слава Богу, все теперь хорошо. Гошка охотно принял "условия игры". Он понимал: чтобы не было лишних осложнений, Кошаком надо быть в "таверне" и на улице, можно иногда и в школе, а дома следует оставаться Гориком, хотя и ершистым (что вы хотите, переходный возраст).
Время шло. Отец строил цех, получал премии и читал про себя в областной газете. Мать занималась квартирой. Пестухов строил козни и приходил иногда в гости к Петровым. Они с отцом на кухне по-свойски угощались коньячком. На Гошку Пестухов смотрел безразлично-ласково и делал вид, что случая на дороге не помнит. Закусывал и говорил:
- Вы, Алина Михаевна, не просто женщина, а научная фантастика. Вопреки неумолимому течению времени, хорошеете с каждым днем… Ох, Вик-Романыч, уведу я, смотри, у тебя жену, я ведь тебя моложе на целый год. И холостой-разведенный…
Мать розовела.
- Я вам, Андрей Данилович, за такие разговоры не дам больше ни капли. Вам вредно… Горик, а ты не слушай взрослые разговоры, иди надень лучше тапочки…
Конечно, ничего этого Егор не рассказал Михаилу. Он только вскрикивал, не сдерживая плача и не стыдясь:
- Ты знаешь, да?! Что ты про меня знаешь?! Как он меня лупил, как я жить боялся!.. И бежать некуда!.. Из-за твоей милиции… Ты хоть знаешь, что такое беспомощность?! Когда ты как заяц загнанный… Все хорошие, все речи говорят, все воспитывают! А сами!..
Михаил знал, что такие слезы не остановить. Пусть выльются до конца. Он сидел рядом, держал руку на трясущейся спине Егора и терпеливо молчал.
Он многое понял из отчаянных выкриков Егора. И думал, что теперь, пожалуй, можно будет рассказать Егору и о своих слезах - о тех, что много лет назад рванулись однажды у него от безудержного горя и нестерпимой вины. И о том, как беззаботный мальчишка Гай превратился в неулыбчивого подростка с запекшимся рубцом на душе. Как неуходящее сознание этой вины, тоска по Толику и по тому Острову детства, который он потерял, сплелись в клубок, и клубок этот не давал дышать…
Правда, тогда он не был один. Ему пытались помочь. Инженер Тасманов прислал письмо - сухое, официальное и с требованием сжечь по прочтении. В письме излагалась выдержка из протокола секретного следствия; из нее делалось ясно, что убийцы Анатолия Нечаева встретили его на вокзале не случайно, а выслеживали давно и планомерно, ибо действовали по заданию западных служб, заинтересованных в срыве испытаний нового советского аппарата. Спасибо Тасманову. Гай сжег письмо и долго жил с горьким облегчением, с тем чувством, которое испытывают маленькие дети после безутешных слез, когда будто заново смотрят на окружающий мир. И печаль Гая была уже со светлыми проблесками, когда он в разных кинотеатрах и клубах снова и снова смотрел "Корабли в Лиссе".
И лишь через год, когда он сделался взрослее и понятливее, первый раз пришло сомнение: а что, если Тасманов просто-напросто спасал его от отчаяния?
Было письмо и от Аси. Она (и как только сумела) достала заверенную справку, что в первой декаде сентября 1967 года Севастопольский автовокзал не производил продажу обратных билетов для симферопольского маршрута.
Но тогда уже Гай понимал, что дело не в потерянном билете.
Нет, самой лучшей была все-таки помощь Юрки. Его совет: "Гай, дерись!"
Драться надо было со всякими гадами. С такими, какие убили Толика. И вообще со всякой нечистью. Чтобы меньше было слез на душе и чтобы жить без вечного укора. Чтобы не прятать глаза от Аси и Сережки Снежко и свободно ходить по улицам у моря, когда приезжаешь в Севастополь. Чтобы не бояться подойти к могиле, на которой красный от морской ржавчины якорь Холла и поднятый со дна моря обломок мраморной колонны - на нем выбили слова: "Инженер-конструктор Анатолий Сергеевич Нечаев. 15 мая 1937 г. - 9 сентября 1967 г.".
Рассказать Егору, как он, Гай, дрался… Как щуплый интеллигентный мальчик, самый младший в оперотряде, очертя голову кидался на пьяных бандитов и его с трудом успевали выхватить из свалки и заслонить. Как вместо института пошел на завод фрезеровщиком и пробился в аэроклуб, чтобы попасть в ВДВ - десантникам в милицейское училище была самая прямая дорога. Была бы… Если бы не тот последний прыжок и полгода госпиталя…
Он все-таки дрался: с собой, со своей болью, с теми, кто говорил: "Молодой человек, ну какая милиция с вашим-то здоровьем…" Лишь в Москве сухой, изрезанный морщинами, как шрамами, генерал-майор выслушал его историю, не перебивая, и сказал вполголоса: "Ну, давай, сынок…" И подписал направление в школу милицейских сержантов…
А после школы не было уже ни опергруппы, ни патрулей, ничего похожего на бой. Был детский приемник-распределитель, и Михаил, вначале возмутившись таким назначением, не написал потом ни одного рапорта о переводе. Какой смысл был жаловаться на судьбу, когда в первый же день увидел Михаил сотню пацанов, с которыми судьба обошлась не в пример суровей и несправедливей. Издевательски… Здесь тоже надо было драться… С кем? Не с этими же ребятами! Значит, с теми, кто их сделал такими? А как?..
Рассказать Егору об отчаянии? О нестерпимом чувстве вины, когда везешь одиннадцатилетнего мальчишку в спецшколу, которая - что бы там ни говорили - тюрьма для детей? О беспомощности, когда не знаешь, как им всем помочь, как защитить? О страхе, когда ловишь себя на невольном озлоблении?
Он ничего о себе рассказать не смог. Потому что Егор, успокаиваясь, снова твердел. Перестал всхлипывать, стряхнул со спины ладонь Михаила, придвинулся к черному окну.
- Я же ничего такого не знал, - тихо сказал Михаил.
- Ну и ладно, - буркнул Егор.
- Не сердись…
- Да больно мне надо сердиться… Ничего мне не надо…
Они давно уже проехали Подлунную, и город был недалеко. Михаил достал записную книжку и ручку.
- Егор… Я дам тебе свой домашний адрес и телефон. Мало ли что…
- Что "мало ли что"? - не повернувшись, отозвался тот.
- Я понимаю, что такой брат, как я, в твоих глазах не подарок. Но вдруг пригожусь…
- Да не в тебе дело…
- А в ком?
Егор, не стыдясь мокрого лица, глянул прямо на Михаила.
- Ты думаешь, если я вот так раскис… если меня прорвало, значит, я сделался такой, как тебе надо?
- А мне тебя любого надо, - осторожно сказал Михаил.
- Зачем?.. Мать правильно сказала: это же случайная встреча. Нечаянно сошлись, так же и разойдемся.
- Все-таки возьми листок.
Егор пожал плечами и взял.
- А еще… - Михаил говорил с неловкостью, но упрямо. - Если я вдруг когда-нибудь позвоню, не рычи на меня, пожалуйста. И не разговаривай, как с сотрудником милиции…
И Егор вдруг улыбнулся. Чуть-чуть. Может, просто так, чтобы отвязаться. Но эта короткая улыбка оплатила Михаилу все недавние дни.
Они сошли на перрон. Опять прояснило, было холодно, среди фонарей дрожала зябкая, но яркая звезда. Егор нетерпеливо затоптался. Но Михаил удержал его:
- А насчет случайности нашей встречи ты неправ. Наоборот, удивительно, что не встретились раньше… Когда берут ребят на студию, записывают данные родителей, и странно, что Ревский не обратил внимания на имя: Алина Михаевна…
- Он ничего не записывал, у него помощница была.
- И еще… Ты уж не сердись, но я не раз ворошил в приемнике дела прошлых лет и тоже мог наткнуться на твои анкетные данные…
Егор напрягся, и Михаил торопливо сказал:
- Но главное даже не в этом.
- В чем еще?
- Видишь ли… Ты не подумай, что я в приметы верю или что-то подобное. Просто есть какая-то закономерность. Я до конца не разобрался, но есть…
Егор нетерпеливо молчал.
- Я говорю о Крузенштерне, - с некоторым смущением сказал Михаил. - Будто он до сих пор… ну, что-то решает в нашей жизни, как-то сводит всех нас… Ведь ты из-за встречи с писателем задержался в школе, и поэтому мы встретились у директора. А писатель-то рассказывал о Крузенштерне…
- Он мог рассказывать о чем угодно, - насупленно отозвался Егор.
- Да, пожалуй… Ты сейчас домой?
- Куда же еще…
- А я в кассу за обратным билетом. Пошли.
Они двинулись внутрь вокзала.
- Я все-таки позвоню тебе, когда приеду снова, - с мягким нажимом сказал Михаил. - Надо о многом поговорить. Не бойся, не с воспитательной целью… И хорошо бы посмотреть один фильм…
- Терпеть не могу кино, - сказал Егор.
- Я не про всякое кино… Ладно, пока…
Михаил протянул руку, и Егор вяло дал свою. По ее движению Михаил с досадой ощутил, как Егору хочется скорее уйти.
Михаил не знал, что нетерпеливость Егора вызвана самой прозаической причиной. Какие олухи придумали поезд, который идет почти пять часов, а вагоны без туалетов?
И все же Егор на секунду оглянулся. Потом словно испугался этого и затерялся в толпе.
Вторая часть
ПОРОГ
Кино с продолжением
Егор соврал, когда сказал Михаилу, что терпеть не может кино. Смотреть некоторые фильмы он любил. Причем фильмы, казалось бы, для Кошака совершенно неподходящие. "Таверна" полегла бы от смеха, если бы там узнали. Егор стеснялся этой слабости даже перед собой.
Фильмы были слюнявые, он сам это понимал. Часто очень старые и совсем детские. "Старик Хоттабыч", "Кыш и Двапортфеля", "Внимание, черепаха!", "Денискины истории", "Тайна волшебной двери"… Иногда это были сказки, иногда вроде бы "про настоящую жизнь" - все равно на экране происходило то, чего на самом деле не бывает. Там, среди разноцветных домов, по очень зеленой траве, под необычайно синим небом, ходили добрые волшебники и другие неправдоподобные люди: улыбчивые учительницы, трогательно заботливые папы и мамы и ясноглазые мальчики и девочки. С этими мальчиками и девочками происходили смешные и поучительные приключения, которые сами по себе Егора не волновали. Его привлекал воздух и свет этих бесхитростных кинолент, беззаботность, разноцветная праздничность, ясная простота в отношениях между героями.
Когда удавалось выловить в киноафише название такого фильма, Егор воровато усмехался, поднимал воротник, натягивал поглубже шапку и ехал в дальний кинотеатр или клуб. Ехал, хотя знал, что уйдет из кино с ощущением еще одного обмана. Даже с тоской. Возможно, это была печаль по той жизни, когда мир казался действительно разноцветным и добрым.
Печаль о времени, когда был Горнист…
Егорка увидел его, когда впервые приехал в "Электроник".
Горнист будил ребят по утрам. Растрепанный после сна, босой, он выскакивал на влажное от росы крыльцо, торопливо заправлял майку в трусики, весело щурился и вскидывал трубу. На серебряном раструбе загорался мохнатый сгусток нестерпимо яркого солнца, стреляющий горячими искрами. Сигнал Горниста был не привычная "побудка", а длинный, переливчатый. Бодрый и в то же время ласковый какой-то. Словно этот трубач - конопатый, большеротый Игорек - подбежал к Егоркиной кровати, смеется и треплет его по плечу…
Бывало, что Егорка просыпался раньше всех в палате, садился на подоконник и ждал, когда Игорек выпрыгнет на крыльцо и заиграет. Так ждал, что внутри замирало. Это были сладкие минуты ожидания сказки и тайного восторга.
Егорка млел от спрятанной в душе любви к Горнисту и, конечно, мечтал с ним подружиться. Но Игорек был старше, вокруг него всегда кружился рой веселых приятелей. Ладно, пусть. Егорка был счастлив и тем, если трубач Игорек замечал его мимоходом и улыбался на бегу или говорил несколько слов…
Потом Горика Петрова родители увезли из "Электроника", и скоро случилось то, что зачеркнуло прежние радости.
На следующий год "Электроник" был уже не тот. И сигналы горна, записанные на пленку, разлетались из ревущих динамиков. А Игорька не было.
А если бы он и оказался снова, то что?..
Все это случилось давным-давно, в младенческие годы. Однако вспоминалось иногда. Порой вспыхнет солнце на оконном стекле или пряжке у сумки - и словно утренняя мелодия пробьется сквозь серую монотонность дней… Но вспышка, она и есть вспышка. Миг. А потом - тяжесть на душе какая-то. Впрочем, недолго. Так же, как грусть после разноцветной киносказки…
Кино называлось "Девочка и крокодил" и, кажется, рассказывало про забавные поиски сбежавших откуда-то зверей. Хотя, возможно, Егор путал с фильмом "Украли зебру" или "Слон и веревочка". Неважно… Егор в тряском и тесном автобусе поехал на окраину, в Клуб текстильщиков. За стеклами проползал осенний день с голыми и мокрыми тополями. Неопределенный какой-то день: то солнце проглянет, то опять все укроется пепельной пасмурностью. С неба - то морось, то снежинки…
И в жизни, в настроении какая-то неопределенность…
Недавно были осенние каникулы. За ними сразу, контрастом, траурные дни - умер Брежнев. Эти дни скомкали привычный ритм, ощущалась неясная тревога. В разговорах, в вопросах, во взглядах. Даже Курбаши в "таверне" сказал необычно серьезно:
- Вот что, джигиты, вы это… полегче сейчас. Чегой-то дружиннички активность запроявляли.
- А мы чего? - хмыкнул Копчик. - Законов не нарушаем.
- Если сунутся, скажем: "Дайте молодежи культурный клуб, чтобы интеллигентно проводить вечера", - с тонкой своей улыбочкой добавил Валет. - Создадим кружок любителей классической музыки, будем собираться легально…
- Точно… - сумрачно сказал Курбаши.
Неясное беспокойство коснулось и семьи Петровых. Отец позже стал приходить с завода и однажды сказал матери:
- Зашевелились… Думают, они одни честные работники, а остальные… Их бы в мою шкуру…
- А Пестухов? - привычно обеспокоилась мать.
- А он везде выплывет. Такое… вещество не тонет…
На несколько дней оказалось скомканным школьное расписание. Вот и сегодня вместо шести уроков - четыре. Учителей куда-то там вызвали. Ну и прекрасно. Поэтому и можно ехать не спеша в дальний клуб на старый кинофильм…
Однако оказалось, что сеанс про девочку и крокодила отменен. Вместо него в афише значился двухсерийный американский "Спартак". Егор шепотом выругал киношное начальство от кассира до министра, а потом взял билет. Не ехать же обратно не солоно хлебавши. "Спартака" он раньше не видел. Может, и есть на что посмотреть. Гладиаторы там всякие, рубиться станут… А главное - на экране обязательно будет лето. Зеленое, солнечное. А то холод и серая морось так осточертели…
Фильм Егору не понравился. Красок там хватало, звона мечей тоже, но какое-то надоедливое это все было. Мускулистые герои в шлемах с гребешками были похожи один на другого, перепутывались. И так все долго, затянуто…