Егор Петров обрел уверенность на сто процентов.
- А почему я должен доказывать? Кто обвиняет тот пусть и доказывает! Это называется "презумпция невиновности". В программе "Человек и закон" говорили. А то на любого человека можно что угодно наговорить, а он доказывай, что не верблюд…
Клавдия Геннадьевна посмотрела на Михаила: вот, видали молодца!
- Юридически подкованный субъект, - сказал Михаил. Он приглядывался к мальчишке все с большим интересом. Даже с некоторым одобрением. Тот явно пережимал директоршу в полемике. Но вспомнил Михаил беззащитного Ямщикова и представил, каково ему пришлось одному против четырех. И ожесточился: - Знаете, Клавдия Геннадьевна, вы зря тратите время на дискуссию. В словесных поединках такие всегда выкручиваются.
Петров сжал губы в длинную прямую черту и равнодушно глянул на Михаила сильно позеленевшими глазами:
- Какие "такие"… гражданин старший сержант?
- Егор!
- Ничего, Клавдия Геннадьевна, я не обидчивый… Какие "такие"? Владеющие речью, знающие о презумпции невиновности. С интеллектом телевизионных знатоков и душами шкурников.
"Эк ведь меня… - подумал Михаил. - С чего это?"
Егор, глядя выше головы Михаила, сказал с ленцой:
- Что-то я не пойму. "Субъект, шкурник". Это ведь уже оскорбление.
- Оскорбление - это когда незаслуженно, - сказал Михаил и ощутил зыбкость своей позиции.
- А я чем заслужил? - глаза Егора блеснули почти настоящей обидой. - Вы что обо мне знаете? Или уже следствие провели?
- Е-гор, - сказала Клавдия Геннадьевна.
- А что Егор? Милиции все можно, да? Она "при исполнении", она всегда права! И пожаловаться некому.
- Ну, почему же? - скучно возразил Михаил. - Жалуются сплошь и рядом. И с успехом. Напиши жалобу и ты.
- На деревню дяде милиционеру?
Михаил вынул записную книжку, ручку и при общем молчании писал целую минуту. Все данные и адрес. Вырвал листок.
- Прошу. Пиши заявление. А я потом приеду специально, принесу свои извинения… Если не сумею доказать, что ты хорошо знаком с Копчиком и обдуманно караулил Ямщикова.
Егор бумажку взял. Прочитал и (вот стервец!) аккуратно спрятал в нагрудный карман. Потом сказал со смесью обиды и снисходительности:
- Ну ладно. Ну, даже если я подговорил Копчика разбить губу Ямщикову, в тюрьму вы меня не посадите. А такие выражения использовать все равно не имеете права.
- Петров! - Клавдия Геннадьевна заговорила с хорошо рассчитанной железной интонацией. - Я сейчас тоже употреблю выражение. Я считаю твою вчерашнюю выходку свинством, а сегодняшнее поведение наглостью. Если на основании этого ты сделаешь вывод, что я назвала тебя наглецом и свиньей - дело твое. Можешь писать в районо, адрес возьми у секретаря… А я со своей стороны обо всем происшедшем немедленно позвоню отцу. Ступай.
- До свиданья, - сказал Егор и пошел к двери. А от порога сообщил: - Звонить лучше матери. Отец все равно на объекте.
- Вот такой фрукт… - Клавдия Геннадьевна виновато посмотрела на Михаила, когда дверь закрылась.
- Любопытный образец… - Михаил все еще испытывал что-то вроде досадливого сочувствия к Петрову.
Клавдия Геннадьевна шумно вздохнула, покрутила телефонный диск.
- Алло… Добрый день, Алина Михаевна… Да, я. Вы меня уже по голосу узнаете… Спасибо, как обычно, в трудах… К сожалению, да… Грустно говорить об этом, но приходится. Пока точно не знаю, но известно одно: с какими-то ребятами подкараулил своего одноклассника, и они его слегка поколотили… Нет, Алина Михаевна, к сожалению, он инициатор… Тот мальчик тоже не прост, но не из тех, кто отстаивает интересы кулаками… Ну, как он объясняет? Вы же знаете, говорить Егор умеет, аргументы найдет всегда, в уме ему не откажешь. И тем не менее… Вот именно. Важно, чтобы он осознал. Вот-вот, об этом я и хочу попросить… Мы - разумеется, но и вы со своей стороны… Да, спасибо… Конечно, конечно, созвонимся. Всего доброго.
Она подняла на Михаила виноватые глаза:
- Вот так и приходится… А что я могу сделать? От его отца зависит ремонт школы и масса всего другого… Неужели я совсем беспомощно разговаривала? Вы так на меня смотрите…
- Простите… - Михаил передохнул, чтобы прогнать ощущение жутковатой пустоты - такое как перед распахнувшимся парашютным люком за секунду до прыжка. Это чувство у него возникало при любых резких неожиданностях. - Я услышал имя. Алина Михаевна?
- Да. Немного необычное…
- И знакомое… - Михаил сморщил лоб и прикусил губу. Клавдия Геннадьевна смотрела вопросительно. "Нет, стоп", - сказал себе Михаил.
- Что-то вертится в голове, - неуклюже соврал он. - С чем-то связано… - Этот Егор Петров… он не мог раньше иметь дела с нашим ведомством?
- Да, возможно… Кажется, года четыре назад он не поладил с отцом и удрал из дома. Характер-то видите какой… По-моему, вернули с милицией. Но это давний случай. Вообще-то у них нормальные отношения, прекрасная семья и…
- Простите, а они… из здешних мест? Коренные?
- Право не знаю. Я ведь в этой школе всего третий год… А в чем дело? Вас что-то встревожило?
- Да ничего особенного… Одна зацепка в мозгах… связанная уже не с Егором, а с совершенно другими людьми. Возможно, я и ошибаюсь… - опять неловко вывернулся Михаил. И тут же непоследовательно спросил: - А Егору-то сколько лет сейчас?
- Ну… четырнадцать, естественно. Восьмой класс…
- Да, разумеется… А родился он здесь?.. Видите ли, мне интересно знать, не жил ли кто-нибудь из Петровых на юге.
Пряча в глазах искорки любопытства, Клавдия Геннадьевна поднялась.
- Это нетрудно узнать. В личном деле наверняка есть копия свидетельства о рождении.
Она вышла и через две минуты принесла тонкий листок.
- Да, вы правы… Родился первого июня шестьдесят восьмого года, место рождения - Севастополь…
Визиты
Из директорского кабинета Егор ушел с ощущением победы. Не потому, что выкрутился и осадил этого сержанта (личность, видимо, все-таки случайную), а потому, что почуял под конец разговора: нет у директорши доказательств, а главное - нет желания эти доказательства добывать и "двигать дело".
Слушать писателя Егор больше не пошел, сумка была при нем, раздевалку уже открыли, и через полчаса он оказался дома.
Едва успела мать скормить ему обед, как позвонил некий Гриб, человек не из "таверны", но знакомый Курбаши и к компании Больничного сада благоволивший.
- Кошачок! По агентурным данным ЦРУ, ты располагаешь кассетой с "Викингами". А?
Егор сказал, что кассета Копчика и Копчик не велел давать ее ни одному смертному. А связываться с Копчиком ему неохота, у того не характер, а одна истерика.
- И не давай, и не связывайся! Мне только послушать хотя бы начало! Чтобы знать, стоит ли игра свечек! Из твоих рук, а? Кошачок, за мной не пропадет!
Егор с полминуты поломался, чтобы набить цену, потом прихватил "Плэйер" и спустился во двор, к заброшенной песочнице, у которой был "сходняк" местного молодого населения.
Гриб - прыщавый тип семнадцати лет и непонятных занятий - стянул громадную грузинскую кепку и почтительно водрузил на нечесаную башку дужку с наушниками. Зажмурился. Они сели рядом, Егор не выпускал "Плэйер" из ладоней. Больше никого кругом не было. Гриб сидел и внимал. Егор ежился и скучал: было пасмурно и зябко. Прошло минут семь. Егор глянул в конец двора, окруженного п-образным двенадцатиэтажным корпусом. Глянул и машинально даванул кнопку "стоп" и клавишу перемотки.
Гриб обиженно заморгал.
- Ты чего? Там самый кайф…
- Вырубись, Гриб. Кажись, шах и мат…
От уличной арки по дорожке среди жухлых газонов и унылых кустиков шел недавний знакомый - старший сержант.
Тошновато стало Егору. Что же это, просчитался он? Ничего не кончилось? Ох прижали, кажется, хвост Кошачку…
Егор спрятал магнитофон и наушники за пазуху.
Милиционер подошел. Сапоги по склизкому асфальту хлюп-щелк, хлюп-щелк. А на коричневом лице улыбка: белые зубы в щели потрескавшихся губ. И в глазах синий насмешливый блеск.
- Вот, опять пришлось встретиться, - вздохнул старший сержант.
- Вижу, - хмуро усмехнулся Егор (в груди неприятно холодело). - А говорили: по другому делу…
- Обстоятельства меняются, Егор… Мама дома?
Егор встал.
- Не вижу смысла скрывать. От милиции не спрячешься. Мама дома.
- Проводишь?
- Куда деваться… Руки за спину не надо?
- Сойдет и так.
Они пошли, Гриб смотрел вслед. Милиционер вдруг спросил:
- Егор, а ты правда обиделся тогда в кабинете?
- Это нужно для разговора с мамой?
- Нет. Это нужно мне…
- Тогда - да.
- Это хорошо, - непонятно сказал старший сержант.
А когда подошли к подъезду, поинтересовался:
- Ты решил, что я из-за Ямщикова пришел?
А зачем он пришел? Может, что в "таверне"? Может, насчет мопеда раскопали, который увел у кого-то Валет с мышатами? А при чем тут он, Кошак? Или станут домогаться насчет бизнеса Курбаши с пластинками?..
Хуже всего, когда не знаешь…
- Я думаю, вы пришли агитировать меня в отряд "Юный дзержинец", - собрав остатки храбрости, съязвил Егор.
- Я совсем по другому делу…
- У вас все время "другое дело", "другой вопрос",
но все почему-то вокруг меня.
- А тебе страшно, что ли?
- Разве заметно?
- Представь себе.
- Ошибочное впечатление. Я… как это? Ин-ди-ффе-рентен…
Поднялись на седьмой этаж. Егор открыл дверь своим ключом и в прихожей громко сказал:
- Мама, к нам тут представитель органов охраны общественного порядка… Я не звал, он сам.
Мать вышла, шурша халатом, округлила глаза. Егор скинул башмаки и, не снимая куртки, ушел в комнату. Слышал за собой обрывки разговора. Речь милиционера звучала приглушенно, а слова матери Егор различал ясно.
"…что-то натворил?.. Да-да, я понимаю, разговор необходим… Конечно, лучше без него. Там, в комнате… Ну и что же, что сапоги? А вот вы наденьте сверху эти лапти, я их специально для таких случаев плела, меня одна знакомая научила…"
Сейчас они войдут. "Горик, иди пока к себе, нам надо поговорить…"
О чем?
О чем же, черт возьми?!
Егор выложил "Плэйер" на подоконник за шелковую портьеру и нажал кнопку записи.
Следующие два дня Михаил прожил в таком сумбуре мыслей, в такой путанице чувств, что порой заходилось сердце - как в стремительно теряющем высоту самолете. Было у него и ощущение потери, и обида, и надежда, что потеря - не окончательная, и, несмотря ни на что, вспышки радости, которую тут же гасили трезвые и горькие мысли…
Мама сказала наконец:
- Миша, да что с тобой? Ну, напиши ей сам или позвони в конце концов. Нельзя же так изводить себя.
Михаил сказал сперва правду: что изводится совсем по другой причине. А потом соврал, что расстроился из-за статьи в "Среднекамском комсомольце". Статью в редакции и в самом деле изуродовали. Во-первых, придумали слюнявый заголовок: "Где ты, Антошкина мама?" Во-вторых, многое сократили, и получилась просто подборка случаев о брошенных матерями трехлетних и четырехлетних пацанятах, которые мыкаются по детприемникам вместе с правонарушителями школьного возраста. И получилось, будто Михаил в своей статье пытается убедить читателей, что во всем виноваты одни легкомысленные и бессердечные мамы. А рассуждения о том, откуда такие мамы берутся, оказались убраны.
Михаил долго лаялся по телефону с редактором отдела школьной жизни Васей Коротким. Вася отругивался. Ссылался на объективные причины и указания свыше. Потом, чтобы умаслить скандального автора, сообщил: на прежнюю его корреспонденцию о хамстве и рукоприкладстве воспитателей в Новотуринском интернате пришел из тамошнего гороно ответ о принятых мерах. Михаил знал цену таким ответам. Подробно и с удовольствием он объяснил товарищу Короткому, как тому следует использовать эту бумагу. Рявкнул, что все равно будет добиваться судебного дела в Новотуринске и трахнул трубку на аппарат. С такой силой, что из своей половины дома примчалась старшая сестра Галина: ей показалось, будто выбили стекло.
Но и этот шумный разговор, и другие дела отвлекли Михаила не надолго. Точнее, совсем не отвлекли, потому что, чем бы он ни занимался, с кем бы ни говорил, стучала в глубине сознания мысль: "Егор… Егор… Егор…"
Субботу Михаил провел дома, а в воскресенье пошел в приемник, хотя дежурства у него не было.
В приемнике стояла тишь да гладь: малышню увели на прогулку, старших - на экскурсию в музей природы. Дежурила воспитательница Агафья Антоновна, которую и сотрудники, и ребята звали Агашей (не в упор, конечно, а за глаза). Была она добрейшая женщина и страдала лишь двумя недостатками: излишним любопытством и способностью открыто пускать слезы, когда из приемника увозили в детдома оставшихся без родителей малышей. Впрочем, и то, и другое ей прощали…
Агаша дала Михаилу несколько писем, и он сел с ними в дежурке. В эту минуту заглянул сюда Старик - начальник детского приемника-распределителя подполковник Рыкалов. Несмотря на выходной, он оказался на службе. Михаил встал.
- Здравствуйте, Иннокентий Львович.
Глядя мимо Михаила, Старик сообщил:
- Товарищ старший сержант. От воспитателя Ситниковой поступил устный рапорт, что вы на той неделе после отбоя в спальне старших воспитанников не требовали от них спать, а рассказывали какую-то историю.
Михаил, нарушив субординацию, сказал, что шла бы она, воспитательница Ситникова, куда подальше. Например, вениками торговать на рынке. Разве лучше будет, если пацаны станут бузить в темноте или играть при фонариках самодельными картами?
- Так-то оно так, - уныло произнес Иннокентий Львович. - Но режим есть режим, и я обещал объявить вам замечание.
- Есть получить замечание… Только можно завтра?
- Что завтра? - слегка опешил товарищ подполковник.
- Замечание завтра. Нынче я здесь все равно неофициально. А завтра можно сразу выговор, заодно уж. Потому что вечером я буду рассказывать ребятам "Трудно быть богом", роман братьев Стругацких. Давно обещал.
- Каким еще богом? Это что, религиозная пропаганда?
- Да что вы! Совсем наоборот, атеистическая.
- Ну, завтра так завтра, - неожиданно согласился Иннокентий Львович. - Слышь, а чего ты двое суток в командировке болтался? За сутки можно было сделать все в лучшем виде…
Михаил хотел доложить о бюрократах от педагогики, но опять колыхнулось под сердцем: "Егор…" И он сумрачно сказал:
- Можете считать, что застрял по личному делу.
Старик покачал головой и пошел к двери, сутулясь и поглаживая аккуратную, словно уставом подтвержденную лысину. На пороге вдруг оглянулся:
- Тезку своего, Мишку Узелка, помнишь? Опять привезли, слинял из детдома, чертенок. Все равно, говорит, к отцу убегу…
- А знает, где отец-то?
- Знает. Говорит: пусть. Буду, говорит, с ним в бараке на стройке…
Михаил взялся за письма.
…Боже мой, как же изголодались эти неприкаянные, ощетиненные, никому не верящие Узелки, Мартышонки, Колянчики, Петьки Подсолнухи, Кочаны, Томки-растратчицы, если после одного разговора в казенной спальне или гулком ночном вагоне пишут и пишут хмурому парню в милицейском затертом пиджаке. Тому, кого, казалось бы, ненавидеть должны. Конвоиру…
"Я же ничего им такого не говорил. Я же в себе-то разобраться не могу…"
"Здравствуйте, Михаил Юрьевич. С приветом к Вам Зойка. Помните? Я теперь в спецучилище в далеком сибирском городе Коржанске. Училище хорошее, я получаю специальность, а с учебой пока средне, но тоже ничего. Помните тогда наш разговор в вагоне, он мне запал в душу, особенно про то, что нельзя делать свое счастье на чужом горе. Я теперь часто про это думаю, и как мама тогда вся переживала. И как Вы сказали, что если человек хоть немножко еще человек, то все еще может быть хорошее. Я спросила, а как я буду жить, если буду все время думать, что так сильно виновата, а Вы сказали…"
"Что я ей тогда сказал? То, что когда-то говорил мне Юрка?"
"Здравствуйте, дядя Миша! Когда меня привезли в спецшколу, то не сразу поставили в отряд, а через две недели, и тогда пошел мой срок. Но потом случилось одно дело, и я попал в больницу, состояние было тяжелое, даже маму вызывали, но теперь уже нормально. Я маме говорил про вас, а она говорит, что если бы я повстречался с вами раньше, то было бы все на свете лучше. Но я думаю, что все равно хорошо, что повстречался, и если вы в нашем городе будете, приходите ко мне в спецшколу, ладно? Дядя Миша, я еще хочу спросить, как вы думаете, будет атомная война или нет? Больше писать пока нечего. До свиданья. Женька".
"Не будет войны, Женька. Наверно, все-таки не будет… Но и покоя не будет еще очень долго…"
"Здравствуй, Михаил! У меня теперь другой адрес, после училища я работаю в СМУ-14 и живу в общежитии. Здоровье теперь самое то. А как твой позвоночник? И сделали ли операцию отцу?.. Михаил, все теперь у меня нормально, но надо посоветоваться об одном деле. Можно, я как-нибудь приеду?"
"Здравствуйте, Михаил Юрьевич! Поздравляем вас со скорым наступающим праздником Октября. Это пишут Юрка Зайцев и Серега Бабиков, который Самовар. Нас, после как вы поговорили с начальством, определили в одну группу, спасибо вам за это…"
А это еще что такое? Надо же, из университета! Они что, домашнего адреса не знают?
"Уважаемый Михаил Юрьевич! Я надеюсь, что Вы не оставили намерение восстановиться на четвертом курсе со второго семестра этого учебного года. Буду рад помочь Вам и прошу в связи с этим зайти в деканат филологического факультета в удобное для Вас время, но желательно до праздника.
Проректор по заочному обучению,
профессор В. С. Платонов ".
Увы, придется, видимо, огорчить милейшего Валентина Степановича: насчет зимнего семестра и восстановления вообще пока ничего не ясно. Программы по литературе и педагогике, которые три с половиной года прилежно штудировал сержант-заочник, не дали ответа на главный вопрос: как сделать, чтобы не нужны стали детприемники и должность эвакуатора.
Не волнуйся, дорогой, тебя попрут с этой должности гораздо раньше, чем ее упразднят. Старик-то тебя терпит, а зам. по воспитательной части товарищ майор Курляндцев давно уже зубы точит. Анархист, мол. Поменьше бы, говорит, статейки писал да в душах копался, побольше бы думал о плановых мероприятиях и отчетности… А вытурить тебя, Мишенька, из органов - раз плюнуть. После первой же медкомиссии. И куда пойдешь (хотя и сочинял в уме рапорта)? Думаешь, в редакции или в школе нужны недоучившиеся филологи? И думаешь, они хоть кому-то нужны? А доучившиеся?.. Ох, насколько же проще было в воздушно-десантных войсках. В той самой армии, которой почему-то так боятся многие нынешние мальчишки. Ясно было, отточенно, честно и прочно. Несмотря на то что до конца так и не избавился от страха, который останавливал дыхание перед каждым прыжком. Да наплевать на этот страх! Прыгал-то не меньше и не хуже других. И никто не виноват, что в том последнем прыжке захлестнуло стропы…
- …Миша! Ты слышишь?
- А?.. Что, Агафья Антоновна?
- Мальчик тебя спрашивает. Там, у входа…
- Какой мальчик? Разве уже вернулись?