- Помнишь, как Васса у Палани Заведеевой увидела, когда были в стрижках! - лукаво, прищурив один глаз, со смехом напомнила Оня.
- Так то стрижками были, - презрительно протянула Любочка, - трубочистов боялись, а нынче мы, слава богу, выросли под облака.
- Ладно уж! До облаков далече! - усмехнулась Оня.
- А я все же пойду… Лестно судьбу попытать! - настойчиво повторила Любочка.
- И думать не смей. Одна - в лес! Не пущу! - решительно заявила Дорушка и строго сдвинула брови.
Однако упрямую Любочку трудно было переупрямить. Пышная белокурая красавица, совсем уже взрослая годами Любочка постоянно думала о своей наружности, ухаживала за собою и верила твердо, что не доля сельской учительницы, не место мастерицы, модистки, закройщицы и швеи должно ожидать такую красавицу, как она, Любочка, а гораздо более заманчивая судьба… Любочке казалось, что должен был встретиться на ее пути какой-нибудь добрый человек, прекрасный, как сказочный принц, богатый и непременно "благородный", который возьмет ее за себя замуж, увезет Любочку из этого скучного приюта, и будут они жить да поживать в счастье, довольстве и холе. Об этом воображаемом, добром и прекрасном принце Любочка и на картах гадала, и на святках ради него в зеркало смотрела в полночь, и под двери церковные бегала слушать, не раздадутся ли там венчальные напевы "Исайя ликуй".
И сегодня она твердо решила пойти собирать двенадцать трав в соседнем с дачей лесу, чтобы положить их, согласно обычаю, себе под подушку.
Что приснится ей в эту ночь, благодаря душистым волшебным купальным травам, то и будет с нею, Любочкой, в ее жизни.
Весь день девушка была сама не своя, ходила как сонная, ничего не видя и не слыша, была рассеянна, как никогда, и отвечала невпопад.
Чем ближе подвигалось вечернее время, тем мучительнее чувствовала себя Любочка. Трусиха по натуре, она с ужасом думала о том, что несла ей с собою предстоящая ночь.
Поужинав позднее обыкновенного и выпросив разрешение у Екатерины Ивановны, жившей тут же при даче, в особом флигельке, пойти на берег посмотреть, как будут гореть костры, зажженные местными дачниками и коренными жителями местечка - финнами, старшеотделенки под начальством Антонины Николаевны отправились на пляж.
Поплелась было за другими воспитанницами и Любочка. Но, поравнявшись с опушкой леса, мимо которого тянулась дорога к берегу, молодая девушка вынырнула из толпы подруг и, никем не замеченная, юркнула за первое попавшееся дерево.
- Двенадцать трав… двенадцать трав! И узнаю судьбу свою… и узнаю своего суженого… - беззвучно шептали губы Любочки, пока она шла по узкой, влажной от росы тропинке, убегавшей в самую глубь большого соснового леса.
Кругом теснились старые, мохнатые, вековые сосны, дальше молодой, душистый березняк, еще дальше холмы направо и налево… Песчаные горы, поросшие тем же сосновым лесом. А там невдалеке тихо ропчущий своим прибоем залив. Его вечерняя песнь едва уловленными звуками долетала теперь до слуха Любочки. Веселые голоса дачников и финнов, окружавших береговые костры, покрывали сейчас этот тихий и сладкий рокот.
Яркие точки костров, их огневое пламя сквозило между стволами деревьев, освещая лес. Но там, в глубине его, царит темнота. И туда хорошенькая Любочка направила свои шаги, замирая от охватившего ее чувства ужаса.
Все слышанные с детства от няньки Варвары и от других простолюдинок рассказы про Иванову ночь с ее кладом и с бесовскою силою воскресли с особенной яркостью в памяти девушки. Ей казалось сейчас, что там, в полутьме, в кущах хвойного бора, там, где не видно огней, куда не достигает пламя костров, медленно и важно плывут высокие тени странных, неведомых и таинственных существ леса. Любочке слышится чей-то смех, раздражающий и жуткий за кустами волчьей ягоды, тут же, за канавкой сразу, совсем близко-близко около нее.
Не может быть, чтобы дачная молодежь пришла сюда в темноту от веселых костров и шумной суеты на пляже…
Что же это такое? Неужели ночные тени, падающие от деревьев? Ноги стали подкашиваться от страха у Любочки. Зорче вглядывается она в темноту широко раскрытыми, вытаращенными глазами… Сердце бьется все сильнее и громче в груди… Капельки пота выступили на захолодевшем лбу.
"Русалки! Либо леший! Кто их знает!" - вихрем пронеслась взволнованная мысль в юной головке девушки.
Идти назад?
Любочка призадумалась на минуту. В руке ее насчитывалось уже несколько гибких травяных стеблей: тут был и одуванчик с его шарообразным верхом, похожим на клубок ваты, готовый разлететься пухом при малейшем колебании ветерка, и лиловая кашка на шершавом стебельке, и лист подорожника, такой освежающий и прохладный, и мать-и-мачеха, и куриная слепота, и желтый лютик, и белая ромашка… и дикий левкой. Еще немного… еще пять-шесть разнородных цветочков или травинок - и желанный сон Ивановой ночи приснится Любочке с этими душистыми растениями под головой…
А темнота в лесу сгущается все больше и больше… Розоватые у опушки стволы сосен исчезли: появились угрюмые, точно затянутые траурной пеленой хвойные деревья… Они, как мохнатые чудища, сторожат тропинки. Стуча зубами со страху, с холодным потом, выступившим на лбу, Любочка нагнулась еще раз, чтобы сорвать последнюю травинку, выпрямилась и закаменела на месте. Какая-то белая фигура прямо двигалась на нее.
Огромной показалась она трепещущей девушке, необычайно страшной, похожей на привидение.
Любочкины ноги подкосились со страху. Глаза буквально вылезали из орбит. Собранные травы выскользнули из рук, и, вся подавшись назад, девушка закричала тонким, пронзительным высоким голосом:
- Помогите! Спасите! На помощь! А-а-а-а!
- Помогите! Спасите! - неожиданным эхо завопило и белое привидение.
Пронзительным визгом двух отчаянных воплей наполнился лес, и испуганная насмерть Любочка, и, по-видимому, не менее ее самой испуганное "привидение" со всех ног, не переставая визжать, помчались стрелою по тропинке назад, к лесной опушке.
Получилось странное, непонятное зрелище. Две фигуры бежали, едва касаясь ногами земли, почти рядом, наравне одна около другой, но боясь взглянуть друг на друга и отчаянно визжа на весь лес.
Не помня себя, влетела в калитку баронессиного сада Любочка… Сбила с ног попавшуюся ей навстречу няньку Варвару, только что вернувшуюся с берега вместе с воспитанницами, и замерла на груди у подоспевшей к ней навстречу Антонины Николаевны.
- Там… в лесу… белая… страшная… За мною гналась… - рыдая и захлебываясь, роняла она, пряча лицо в складках платья своей надзирательницы.
В ту же минуту вторично распахнулась калитка, и вторая, бледная, как смерть, девушка вбежала на террасу, где строились на вечернюю молитву старшие воспитанницы:
- Ради бога… спасите… в лесу… привидение… Оно сюда бежало… за мною! - вне себя от страха лепетала Паша Канарейкина и смолкла на полуфразе, заметив рыдавшую Любочку.
- Люба Орешкина! Да неужели же это была ты? - сконфуженно, теряясь, проронила она.
Любочка подняла бледное лицо на говорившую… Увидела Пашу и смутилась не менее подруги…
- Так это ты!.. А я-то… дура, думала… - залепетала она чуть слышно.
- Батюшки, светы! вот так анекдот! - подбегая к сконфуженным девушкам, хохотала Оня. - Вот-то хороши обе, нечего сказать! Друг от друга бежали и визжали как поросята! То-то представление было! Ай да мы, в театр ходить не надо! - И веселая девушка залилась гомерическим смехом.
Засмеялись следом за нею и остальные. Засмеялась и Антонина Николаевна, в первую минуту сильно испуганная непонятными слезами Любы. Но тут же умолкла сразу и, сдержав себя, строго выговорила обеим девушкам за их самовольную отлучку.
И в этот вечер и в последующие дни в приютской даче только и было разговору, что о двух "гадальщицах", испугавшихся друг друга до полусмерти. И долго и хорошенькая Любочка, и бойкая "Паша-вестовщица" вспыхивали до ушей при первом намеке подруг об их ночном происшествии.
Глава седьмая
О том, что баронесса Нан - невеста, скоро узнал весь приют.
Софья Петровна объявила эту торжественную новость старшим воспитанницам, предлагая им шить и метить белье для ее дочери. Старшие передали средним, от средних узнали и малыши.
Заказ приданого был огромный, и со следующего же утра воспитанницы уселись за работу.
- Как жаль, что Павлы Артемьевны нет, - первая пожалела Дорушка, - она такие метки умеет выдумывать, что хоть самому царю впору носить!
- Ну, уж нашла кого вспомнить! - засмеялась Оня. - А я так рада-радехонька, что нету у нас больше Пашки… Новая "рукодельная" добрая да молоденькая… Никому замечания из нас, старших, не сделает, а при Пашке я из угла да от печки не уходила! Велика радость, тоже, "спину греть"…
- Вы о ком это, дети? О Павле Артемьевне? - осведомилась, незаметно подходя к разговаривающим, тетя Леля. - Плохо ей, бедняжке! На теплые воды доктора ее посылают. Жаль ее, бедную… - прошептала горбунья, и лучистые глаза Елены Дмитриевны подернулись туманом.
Минутное молчание воцарилось на террасе. Слышно было, как билась оса о стекло и жужжала назойливо, ища и не находя себе выхода на волю.
- Девицы, давайте величать невесту! - предложила бойкая Оня, которую словно кольнуло что-то в сердце после слов доброй горбуньи. - Глядишь, и работа веселее пойдет! Я начинаю. Подтягивайте!
И звонким, чистым голоском она затянула:
Уж как по небу, небу синему
В облаках, в небесах лебедь белая,
Лебедь белая, одинокая,
Все носилася, все резвилася…
Вдруг отколь не возьмись, коршун-батюшка,
Коршун-батюшка, ястреб быстренький,
Он нагнал, нагнал лебедь белую,
Лебедь белую, что снежиночка…
Размахнул крылом, говорил тишком:
За тобой одной я гоняюся,
Я гоняюся, да без устали,
За моей душой, за зазнобушкой…
Весело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален… Такова заунывная русская песнь… На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.
- Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! - взмолилась Любочка.
- Еще бы! - усмехнулась Они. - Шить да метить - не то что наговорные травы собирать!
И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.
- Ну… уж… кто старое помянет, тому глаз вон! - заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.
- Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! - шутила Оня.
- Девицы! Душно! На пляж пойдемте! - предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.
- И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! - зазвучали хором звонкие молодые голоса.
Не успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.
- А я к вам с приглашением, девицы! Кто хочет по Сестре прокатиться? Лодку новую maman купила. Вальтер вчера ее со мною пробовал. Чудесное суденышко! Кто со мною?
Не успела еще молоденькая баронесса закончить своей фразы, как все старшее отделение повскакало с мест и окружило ее.
- Баронесса! Барышня! Анастасия Германовна! Меня возьмите! И меня тоже! И я! И я с вами! - кричали на разные голоса девушки, обратившиеся мгновенно в прежних маленьких девочек-стрижек от одной возможности получить всеми любимое удовольствие.
- Всех нельзя… Там четверым только место будет… Я на веслах, и Дорушка тоже! Дорушка умеет грести! - командовала Нан. - Еще пусть едет Дуня и Любочка. Остальных по очереди буду катать все лето. Согласны?
- Согласны! - с придушенным вздохом отвечали воспитанницы, бросая завистливые взгляды на избранных Нан счастливиц.
- Но надеюсь, вы не выедете из Сестры в море, m-lle Нан? - осторожно осведомилась Антонина Николаевна, дрожавшая за своих "больших девочек", как только может дрожать наседка за свой выводок цыплят.
Нан в ответ усмехнулась только.
- Полноте вам трусить, Антониночка, глядите, какое море нынче!..
С вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе солнце и небо.
Тихий, гладкий и невинный, он улыбался и манил на свое хрустальное лоно.
- Успокойтесь, не выедем в море! Если вам это так страшно! - смеясь, говорила Нан, пока три старшие воспитанницы надевали белые косынки, без которых Екатерина Ивановна не выпускала из дома своих питомиц.
- Как жаль, что там только четыре места! Я бы поехала вместе с вами! - произнесла Антонина Николаевна, тревожно поглядывая на приюток озабоченным взглядом.
- Кажется, вы не доверяете мне? - холодно проронила Нан.
- Ах, да нет же… Боже мой, совсем нет! - смущенно проговорила та. - Но только…
- Неужели и мне нельзя примоститься где-нибудь сбоку… - вздохнула Оня Лихарева, с мольбою взглядывая на молодую баронессу.
Но ее уже не слышали четыре девушки, выбежавшие за калитку приютской дачи.
У маленькой пристани, попросту мостков, сколоченных на скорую руку, ждала прехорошенькая лодка, белая, как лебедь, с голубым бортом, на котором золотыми буквами с причудливыми рисунками было выведено имя: Нан.
Жених с невестою обновили эту лодочку, похожую на большую голубовато-белую рыбу, накануне, и теперь Нан бесстрашно рассаживала в нее приюток.
- Дорушка, на весла. Я тоже, - возбужденно говорила молоденькая баронесса. - Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто. Тяни за веревку, направо и налево. Вот так. Налево - сюда. Да ты только меня слушайся, что я буду говорить, и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?
В сущности, Дуня поняла только одно: что она за всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не правила никогда рулем и что Нан далеко не права, усаживая ее за кормчего.
Но по своей кротости и нежеланию делать что-либо вопреки чужому желанию, она покорилась.
Дорушка гребла не хуже Нан. Напрактиковавшись за все предыдущие годы у господ на даче по части гребного спорта, Дорушка и за зиму не разучилась грести.
Однако узкая, похожая на большой ручей в этом месте река Сестра, обросшая деревьями и кустарниками на каждом шагу, не представляла особого удобства для прогулки. Весла поминутно достигали дна, зацеплялись за корни подводных растений и грозили сломаться ежеминутно. Нан сердилась.
- Какое уж тут катанье в этой луже! - процедила она сквозь зубы, бросая весла.
- Уж, конечно! - поддакнула ей Любочка, жеманно сидевшая без дела на низкой скамеечке судна и каждую минуту улыбавшаяся своему кокетливому виду, отраженному как в зеркале водой.
- Мы выедем в море! - решительно заявила Нан. - Дуняша, тяни за правый конец веревки…
- Но… - заикнулась было Дорушка. - Антонина Нико…
Она не кончила своей фразы и прикусила язык.
- Ах! - вырвалось из груди трех девушек. Лодка сильно качнулась, наскочив на камень или большой сук, прикрытый водою, и… встала.
- Мы на мели! Хорошенькое катанье, нечего сказать! - сделала гримаску Нан и, тут же довольно ловко и быстро, выручив из беды легко изящное суденышко, решительно заявила:
- Право, выедем в море… При такой тихой, чудесной погоде бояться его сущая чепуха!
- Разумеется! - поддакнула Любочка.
Дуня и Дорушка только переглянулись молча.
- Как вам угодно, - покорно отозвалась последняя, вспомнив вовремя, что перед нею сидит дочь ее высшего начальства, которой неудобно противоречить.
- Итак, в путь!
Две пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду. Еще и еще… Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги. Солнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми огнями, и белая, опоясанная голубым поясом борта "Нан" птицей метнулась по направлению залива.
Вот и он, тихий и прекрасный, играющий всеми цветами радуги в лучах полдневного светила! Его хрустально-неподвижная гладь точно застыла в вечной, серо-голубой улыбке.
Как хорошо оно, море! Как замкнутая в своем заколдованном дворце сказочная принцесса, лежит оно среди зеленых хвойных лесов финского и русского побережий. Залив, названный морем, красивый, таинственно величественный и такой царственно-гордый в солнечном сиянии!
Затаив дыхание, смотрела на всю его красоту Дуня… Здесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка… Медленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива. А впереди, с боков, вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.
Дальше, дальше уходил берег… Необъятная ширь кругом и золотой поток лучезарного солнца там, наверху, под голубым куполом неба, точно яркая безмолвная сказка голубых высот.
Задумались девушки… Забылась Дуня, глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и моря… Снова вспомнилась деревня… Такая же беспредельность нив, пашен… Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.
Задумалась Дорушка… В умной головке роились планы… Расширить магазин… Устроить получше мастерскую… Устроить матери спокойную, хорошую старость… Пускай хоть под конец жизни отдохнет в своем собственном гнездышке бедняжка. Сколько пережила она горя и неурядиц на "местах"! И все ради нее, своей Дорушки!
Любочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки, думала девушка о том, что ждет ее впереди… Ужели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской? Ужели не явится прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли? Не освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться о ней всю жизнь…
И у Нан лицо стало совсем иное… Тихое, кроткое, мечтательное… Все думы девушки теперь о Вальтере, полюбившем ее, непонятую, далекую всем. Вся душа Нан теперь поет словно от счастья. Дурная она собой, некрасивая, лицо, как у лошади, длинное, сама худая, нестройная. А он-то как любит ее! За душу любит! За то, что одинокая она росла, непонятая, жалкая, всем чужая! Ах, Вальтер! Вальтер! Любимый, талантливый, милый, чем отплачу я тебе за такое счастье! - взволнованно думает Нан. И встает милый образ перед ее духовными очами. Ласковое лицо… Любимые глаза… Добрая-предобрая улыбка! Как живой он перед нею… Как живой!
Забылась Нан… Впереди, с боков и позади море… В лодке притихшие девушки… Каждая о своей доле мечтает… Какая тишина! Какая красота!