- Не надо, чтоб божилась. Грешно это, Васса! - проговорила некрасивая смуглая девочка с лицом недетски серьезным и печальным.
- Ну уж ты, Соня, тоже выдумаешь, - рассердилась костлявая Васса. - А как выдаст?
- Я не выдам, - поняв, наконец, что от нее требовалось, проговорила Дуня. - Вот те Христос, не выдам! - И истово перекрестилась, глядя на серые осенние небеса.
- Ну, так гляди же. Рука отсохнет, ежели… - тут Васса снова погрозила Дуне своим костлявым пальцем. Потом две девочки отошли от ящика, и Дуня увидела лежавших там в сене крошечных слепых котяток.
Они были еще так малы, что даже не мяукали и казались спящими с их малюсенькими носишками, уткнувшимися в солому.
Дуня даже руками всплеснула от неожиданности и, опустившись на колени, умильно, почти с благоговением смотрела на забавных маленьких животных.
А на нее в свою очередь смотрели пять девочек, жадно ловя в лице новенькой получившиеся впечатления. Потом костлявая Васса с птичьим лицом и длинным носом проговорила:
- Это Маруськины дети. Маруська - наша, и дети наши. Мы их нашли вчера в чулане, сюда перенесли, сена в сторожке утащили. Надо бы ваты, да ваты нет. Не приведи господь, ежели Пашка узнает. Мы и от тети Лели скрыли. Не дай бог, найдет их кто, деток наших, в помойку выкинут, да и нам несдобровать. Вот только мы пятеро и знаем: я - Васса Сидорова, Соня Кузьменко, Дорушка Иванова, Люба Орешкина да Канарейкина Паша. А теперь и ты будешь знать. Побожись еще раз, что не скажешь.
Дуня опять побожилась и еще раз перекрестилась широким деревенским крестом.
- Ну, смотри же!
- Классы скоро начнутся, идтить надо! - проговорила хорошенькая, похожая на восковую куклу Люба Орешкина.
- И то, девоньки! Не хватились бы! - согласилась Дорушка.
- Доктор, доктор приехал! На осмотр, девицы! - прозвенели точно серебряные колокольчики по всему саду свежие молодые голоса.
Вмиг птичье лицо Вассы с длинным носом приняло лукавое выражение.
- Ну, девонька, - обратилась она, гримасничая, к Дуне, - и будет же тебе нынче баня!
- Б-а-ня! - испуганно протянула та.
- Ха-ха-ха! - захохотала Васса. - Спервоначалу доктор Миколай Миколаич тебе палец разрежет, чтобы кровь посмотреть, а окромя того…
- Кровь? - испуганно роняла Дуня.
- А потом оспу привьет! - с торжеством закончила Сидорова.
Дуня дрожала. Глаза ее забегали, как у испуганного зверька.
- Полно пугать, Васса! - вмешалась Дорушка. - Стыдно тебе! Ты всех нас старше, да глупее.
- От глупой слышу, - огрызнулась Васса.
Дорушка пожала плечиками.
- Не бойся, новенькая, - ласково обратилась она к Дуне. - Никто тебе пальца резать не будет. А что оспу, может быть, привьют, так это пустое. Ничуть не больно. Всем прививали. И мне, и Любе, и Орешкиной.
- Мне было больно, - повысила голосок девочка с кукольным лицом.
Дорушка презрительно на нее сощурилась.
- Ну, ты известная неженка. Баронессина любимка. Что и говорить!
- А тебя завидки берут? - нехорошо улыбнулась Люба.
- Я одну тетю Лелю люблю… А баронесса… - начала и не кончила Дорушка.
- К доктору, к Николаю Николаевичу! - где-то уже совсем близко зазвучали голоса.
- Бежим, девоньки! Не то набредут еще на котяток наших, - испуганно прошептала Соня Кузьменко, небольшая девятилетняя девочка с недетски серьезным, скуластым и смуглым личиком и крошечными, как мушки, глазами, та самая, что останавливала от божбы Дуню.
- И то, бежим. До завтра, котики, ребятки наши, - звонко прошептала Дорушка и, схватив за руку Дуню, первая выскочила из кустов…
Глава седьмая
- Аа, новенькая! Фаина Михайловна, давайте-ка нам ее сюда на расправу! - услышала Дуня веселый, сочный, басистый голос, наполнивший сразу все уголки комнаты, куда она вышла вместе с тетей Лелей и тремя-четырьмя девочками младшего отделения. Знакомая уже ей старушка, лазаретная надзирательница, взяла за руку девочку и подвела ее к небольшому столику. За столиком сидел огромный плечистый господин с окладистой бородою с широким русским лицом, румяный, бодрый, с легкой проседью в вьющихся черных волосах. Одет он был в такой же белый халат-передник, как и Фаина Михайловна. В руках у него был какой-то странный инструмент.
Дуня, испуганная одним уже видом этого огромного, басистого человека, заметя странный инструмент в его руке, неожиданно вырвала руку из руки надзирательницы, метнулась в сторону и, забившись в угол комнаты, закричала отчаянным, наполненным страха и животного ужаса криком:
- Батюшки!.. Светы!.. Угодники! Не дамся резаться! Ой, светики, родненькие, не дамся, ни за что!
- Что с ней? - недоумевая, произнес здоровяк доктор.
- Испугалась, видно. Вчера из деревни только. Бывает это!.. - отрывисто проговорила изволновавшаяся тетя Леля. - Вы уж, Николай Николаевич, поосторожнее с нею, - тихо и смущенно заключила горбунья.
- Да, что вы, матушка Елена Дмитриевна, да когда же это я живодером был?
И доктор Николай Николаевич Зарубов раскатился здоровым сочным басистым смехом, от которого заколыхалось во все стороны его огромное туловище.
- Дуня… Дуняша… Успокойся, девочка моя! - зашептала горбунья, обвивая обеими руками худенькие плечи голосившей девочки.
Богатырь доктор посмотрел на эту группу добродушно-насмешливым взором, потом прищурил один глаз, прищелкнул языком и, скроив уморительную гримасу, крикнул толпившимся перед его столиком девочкам:
- Ну, курносенькие, говори… Которая с какою немощью притащилась нынче?
- У меня палец болит. Наколола ненароком. - И румяная, мордастенькая, не в пример прочим худым по большей части и изжелта-бледным приюткам, Оня Лихарева выдвинулась вперед.
Доктор ласково взглянул на девочку.
- У-у, бесстыдница, - притворно ворчливо затянул он. - Небось нарочно наколола, чтобы в рукодельном классе не шить? А?
- Что вы, Миколай Миколаич! - вся вспыхнув, проговорила Оня. - Да ей-богу же…
- Ой, курносенькая, не божись! Язык врет, а глаза правду-матку режут. Не бери, курносенькая, на душу греха. Правду говори!
Большие руки доктора упали на плечи шалуньи. Серые навыкате глаза впились в нее зорким пронзительным взглядом.
- А ну-ка, отрежь мне правду, курносенькая! Ненароком, что ли, наколола? Говори!
Темные глазки Лихаревой забегали, как пойманные в мышеловку мышки. Ярче вспыхнули и без того румяные щеки девочки.
- Я… я… - залепетала чуть не плача шалунья, - я… я… нарочно наколола. Только "самой" не говорите, ради господа, Миколай Миколаевич, - тихо, чуть слышно прошептала она.
- Вот люблю Оню за правду! - загремел веселый, сочный бас доктора. - На тебе за это, получай! - И запустив руку в огромный карман своего фартука-халата, он извлек оттуда пару карамелек и подал их просиявшей девочке. Затем осмотрев палец, он приложил к нему, предварительно промыв уколотый сустав, какую-то примочку и, забинтовав руку, отпустил девочку.
Потом принялся за других больных воспитанниц. Одни из них жаловались на головную боль, другие на живот, иные на кашель… Всех тщательно выслушал, выстукал внимательно осмотрел доктор и прописал каждой лекарство. В толпе подруг - воспитанниц среднего отделения стояла беленькая, четырнадцатилетняя Феня Клементьева, изящная и нежная, как барышня.
- Ты что? Что у тебя болит, курносенькая? - обратился к ней доктор. - Небось от урока удрала? Закона Божия у вас нынче, урок? - пошутил он.
Феня вспыхнула, опустила глазки и передернула худенькими плечиками.
- Напрасно вы это, Николай Николаевич, - протянула она с ужимочкой.
- А вот увидим, покажи-ка язык!
Феня покраснела пуще и, плотно закусила мелкими, как у мышонка, зубками верхнюю губу.
- Покажи же язык, курносенькая! - уже нетерпеливее приказал доктор.
Феня, пунцовая, потупилась и не решалась высунуть языка.
- Федосья! Тебе говорят! - прикрикнула на нее Фаина Михайловна.
- Не могу! - простонала Феня. - Не могу я, хоть убейте! Не могу!
- Да отчего же? - живо заинтересовался здоровяк доктор. Молчание было ему ответом.
- Феня?!
Новое молчание…
- Что с нею, кто знает? Курносенькие, говори!
Николай Николаевич удивленными глазами обвел толпившихся вокруг него девочек.
Подошла Елена Дмитриевна…
Ее лицо было строго. Глаза сурово обратились к Фене.
- Клементьева, не дури! Что за глупости! Нужно же Николаю Николаевичу узнать по языку о твоем здоровье…
- Ни за что… Не могу… Язык… Не могу… Хоть убейте меня, не покажу ни за что. - И слезы хлынули внезапно из хорошеньких глазок Фени. Быстрым движением закрыла она лицо передником и пулей вылетела из лазаретной.
- Ничего не понимаю, хоть зарежьте! - комически развел руками доктор.
- Глупая девочка! Истеричка какая-то! Все романы тишком читает, на днях ее поймала, - желчно заговорила горбунья, и длинное лицо ее и прекрасные лучистые глаза приняли сердитое, неприятное выражение.
- А все-таки неспроста это. Ее лечить надо. А чтобы лечить, надо причину знать, от чего лечить, - произнес раздумчиво богатырь-доктор. - А ну-ка, курносенькие, кто мне возьмется разъяснить, что с ней? - совершенно иным тоном обратился он к смущенно поглядывавшим на него воспитанницам-подросткам.
- А я знаю! - краснея до ушей, выступила вперед рябая, некрасивая девочка лет четырнадцати.
- Шура Огурцова? Что же ты знаешь? Скажи.
- Знаю, что Феня вас обожает, что вы ейный предмет, Николай Николаевич. А язык предмету в жизнь свою показывать нельзя. Срам это! - бойко отрапортовала девочка.
- Что?
Доктор остолбенел. Елена Дмитриевна вспыхнула.
- О-о, глупые девочки! - не то сердито, не то жалостливо проговорила она, и болезненная судорога повела ее лицо с пылающими на нем сейчас пятнами взволнованного румянца.
И она, наскоро удалив воспитанниц, стала объяснять доктору про глупую, ни на чем не основанную манеру приюток "обожать" старших и сверстниц, начальство, учителей, надзирательниц, попечителей и, наконец, друг друга.
- Конечно, и обвинять их нельзя за это, бедных ребяток, - проговорила она своим чистым, совсем молодым, нежным голосом, так дисгармонировавшим с ее некрасивой, старообразной внешностью калеки, - бедные дети, сироты, сами лишенные ласки с детства, имеют инстинктивную потребность перенести накопившуюся в них нежную привязанность к кому бы то ни было, до самозабвения. Но это стремление, эта потребность, благодаря неправильному доприютскому воспитанию, часто извратившему фантазию ребенка, принимает уродливую форму в выражении любви романтического характера, в обожании учителей, административного персонала, старших подруг, друг друга… Я борюсь с этим, как могу, борются и мои коллеги, но…
Елена Дмитриевна не докончила начатой фразы.
Прятавшаяся до сих пор в углу Дуня неожиданно чихнула и этим обратила внимание присутствующих на себя.
Николай Николаевич улыбнулся ей ласково и кивнул головой.
- А ну-ка, курносенькая, подойди! Видишь небось сама, что я не кусаюсь, подруг твоих, что были здесь, не обидел и тебя, даст господь, не съем…
И вынув из кармана карамельку, он издали протянул ее Дуне.
Ласковое лицо доктора, его добрый голос, а главное, леденец, протянутый ей, возымели свое действие, и Дуня робко вылезла из своего угла и подошла к врачу.
Тот тщательно выслушал ей грудь, сердце. Осмотрел горло, глаза, причем страшный предмет, испугавший на первых порах девочку и оказавшийся докторской трубкой для выслушивания, теперь уже не страшил ее. Покончив с освидетельствованием новенькой, Николай Николаевич сказал:
- Субъект здоровый на редкость. За эту ручаюсь. Ни истерии, ни "обожаний" у нее не будет. Крепкий продукт деревни. Дай-то нам бог побольше таких ребят.
И поцеловав смущенную малютку, он пожал руки обеим надзирательницам и уехал из приюта, пообещав быть завтра, сказав, что в прививке оспы пока что новенькая не нуждается.
Глава восьмая
Короткий осенний день клонится к вечеру.
В классных приюта зажжены лампы. В старшем отделении педагогичка-воспитательница Антонина Николаевна Куликова дает урок русского языка.
В среднем отделении приютский батюшка отец Модест, еще молодой, худощавый человек с лицом аскета и строгими пытливыми глазами, рассказывает историю выхода иудеев из Египта.
В младшем отделении горбатенькая надзирательница рисует на доске печатные буквы и заставляет девочек хором их называть.
- Это "а…", "а", а вот "б". Повторите.
И девочки хором повторяют нараспев:
- А… б…
Дуня с изумлением оглядывает непривычную ей обстановку.
В большой классной комнате до двадцати парт. Темные деревянные столики с покатыми крышками, к ним приделаны скамейки. На каждой скамье помещается по две девочки. Подле Дуни сидит Дорушка… Через небольшой промежуток (скамейки поставлены двумя рядами в классной, образуя посередине проход) - костлявая Васса, рядом с ней хорошенькая Любочка Орешкина. Направо виднеется золотушное личико Оли Чурковой.
Все здесь поражает несказанно Дуню. И черные доски, на которых можно писать кусочками мела, и покатые пюпитры, и чернильницы, вделанные, словно вросшие в них.
- В… Г… - выписывает тетя Леля.
- В… Г… - повторяют дружным хором малютки-стрижки.
Белые буквы рябят в глазах Дуни. Устало клонится наполненная самыми разнородными впечатлениями головка ребенка…
Двенадцатичасовой переезд на "чугунке"… Новые лица… Тетя Леля… Доктор… Сад… Плачущая Феничка… Котята… И эти буквы, белые, как молоко, на черном поле доски…
- Не спи, не спи! Слышь?.. В четыре чай пить будем! - последней сознательной фразой звенит в ее ушах знакомый уже Дуне Дорушкин голосок, и, измученная вконец, она падает головой на пюпитр.
* * *
Снова столовая… После двух часов с десятью минутами перерыва занятий "научными предметами", то есть уроками Закона Божия, грамотой, и арифметикой, воспитанниц ведут пить чай.
Та же мутная жидкость в кружках и куски полубелого хлеба расставлены и разложены на столах. Проголодавшаяся Дуня с жадностью уничтожает полученную порцию и аппетитный бутерброд с колбасой, исходатайствованный у начальницы Антониной Николаевной после неудачного масла за обедом.
После чая до пяти часов дети свободны. В пять урок пения.
Маленький, худенький, желчного вида человечек с козлиной бородкой ждал их уже в зале, просторной, почти пустой комнате с деревянными скамейками вдоль стен, с портретом Государя Императора на стене и с целым рядом поясных фотографий учредителей и попечителей приюта. В одном углу залы стоит большой образ с теплющейся перед ним лампадой, изображение Христа Спасителя, благословляющего детей. В другом небольшое пианино.
Онуфрий Анисимович Богоявленский едва кивает головой на приветствие воспитанниц и бросается с такой стремительностью к инструменту, что старшие не выдерживают и фыркают от смеха.
Учитель пения из семинаристов, болезненный, раздражительный, из неудавшихся священников, предназначавший себя к духовной деятельности и вышедший из семинарии за какую-то провинность, зол за свою исковерканную жизнь на весь мир. Приюток он считает за своих личных врагов, и нет дня, чтобы он жестоко не накричал на ту или другую из воспитанниц.
Главным образом, после шитья здесь в приюте требуется церковное пение. Каждый праздник и канун его, все посты, все службы воспитанницы N-ского приюта поют в соседней богаделенской церкви на обоих клиросах. За это они получают довольно щедрое вознаграждение. Деньги эти вместе с вырученными от продажи по белошвейной, вышивальной и метельной работам идут на поддержку и благосостояние приюта. Хотя общество благотворителей, основавших приют, и заботится всячески о его существовании, помогая постоянными взносами и пожертвованиями, но расходы сильно превышают доставляемые благотворителями суммы, и самим воспитанницам приюта приходится усиленным заработком, рукоделием и участием в церковном хоре вносить посильную лепту в содержание своего заведения. К тому же своекоштных воспитанниц здесь очень мало. Каких-нибудь полсотни, а то и меньше. Остальную часть приходится кормить и одевать из благотворительных и заработанных ими самими сумм.
Онуфрий Ефимович, или Фимочка, как его прозвали два старших отделения приюта, сразу заметил Дуню.
- Новенькая? - ткнув пальцем по направлению девочки, кратко осведомился он.
- Новенькая, Онуфрий Ефимович! - хором отвечали воспитанницы.
- Подойди сюда! - поманил он Дуню, усаживаясь на круглом табурете перед пианино.
Девочка нерешительно приблизилась.
- Тяни за мною!
Учитель ударил пальцем с размаху по клавише. Получился жалобный, протяжный звук.
Так же жалобно протянул голосом и Богоявленский.
- До-о-о-о…
Дуня испуганно вскинула на него глазами и, пятясь назад, молчала…
- Что же ты, пой! - раздраженно крикнул учитель.
Девочка еще испуганнее шарахнулась в сторону…
- Вот глупая! Чего боится! Никто тебя не тронет! - крикнул снова учитель. - Поди сюда!
Но, вся дрожа, Дуня не трогалась с места. Старшие громко перешептывались на ее счет, средние и младшие вытягивали любопытные рожицы и таращили глаза на новенькую.
- Поди сюда! Поди сюда! - завопил внезапно обозлившийся учитель, срываясь с места.
Ужас обуял Дуню. Она метнулась в сторону, забежала за рояль и, испуганно выпучив голубые глазенки, вся трясясь, как лист, уставилась оттуда на Богоявленского.
- Ага! Ты что же это? Шутить со мною вздумала! - приходя неожиданно в бешенство, закричал Фимочка и снова рванулся за девочкой.
Не помня себя, Дуня бросилась улепетывать от него, не чуя ног под собою. Красный как морковь, Фимочка метнулся за нею.
Они описали круг, другой, обежав рояль, Дуня впереди, Богоявленский сзади…
Старшие, уже не стесняясь, фыркали и хихикали, закрывая рот руками. Средние следовали их примеру. Младшие любопытными глазенками следили за учителем и новенькой, с ужасом поджидая, что будет.