Ее "любимицы" выступили вперед. Хорошенькая Любочка Орешкина по-детски бросилась в раскрытые объятия Софьи Петровны и, прижавшись к ней, стала ласкаться, как котенок, к нарядной красивой попечительнице.
Степенным шагом, как взрослая, улыбающаяся миловидная Феничка приблизилась к Софье Петровне и, быстро нагнувшись, прильнула к ее руке.
Это послужило как бы сигналом для других.
Вся толпа больших и маленьких девочек ринулась вперед и окружила баронессу. Та едва успела опуститься на первый попавшийся стул, как все вокруг нее уже запестрело серыми платьями и розовыми полосатыми передниками. Сидели на скамейках около, стояли сзади, спереди, на коленях, на корточках у ног всеобщей любимицы. Несколько бритых шариков-головенок прильнуло к коленям Софьи Петровны. Тонкие унизанные кольцами пальцы попечительницы, ее выхоленные, розовые ладони ласкали эти круглые головенки, а нежный, почти детский голосок звенел на всю рабочую комнату, не переставая:
- Ну, птички, ну, рыбки мои! Ну, пичужечки милые, что поделывали без меня? Феничка, плутишка моя! Сколько книжек проглотила, пока я пять месяцев за границей была? А ты, Любаша, как в рукоделиях преуспеваешь? Маруся Крымцева! Кра-са-ви-ца по-прежнему? Все цветешь, как роза, прелесть моя! А Паланя? Цыганочка черноокая! Все в рукоделии преуспеваешь? Оня Лихарева, башибузук ты этакий! Толстеет все и свежеет, шалунишка этакая! А Дорушка, где наша умница-разумница? Не вижу Дорушки!
- Тут я, Софья Петровна! - И маленькая фигурка стрижки с трудом протискалась вперед.
- А у нас новенькая, Софья Петровна! "Деревенскую" привезли, Дуней Прохоровой звать! Ма-а-лень-кая! С августа уж! - запищали со всех сторон младшеотделенки.
- Как же, как же, знаю! Мне Екатерина Ивановна, милая наша, писала о ней. А где она - новенькая эта? Дуняшей зовут, говорите? Где ты, Дуняша? - зазвучал еще нежнее, еще мелодичнее голосок попечительницы.
- Дуня! Дуняша! Дунятка! Прохорова! К Софье Петровне ступай! Софья Петровна Дуню Прохорову требует! - заливались кругом детские голоса.
Разделилась толпа воспитанниц, и голубоглазая, белокурая девочка, смущенная и испуганная, очутилась перед лицом нарядной барыни в огромной шляпе.
- Ах, душенок какой! Ах, ты прелесть моя! Пташечка! Букашечка! Червячок ты мой тоненький! - восторгалась баронесса и душистой рукою потрепала по щечке взволнованную Дуню.
- Она уже привыкла немного, не такой дичок, как раньше! А вначале беда с ней была, - докладывала начальница попечительнице. - Теперь и басни знает! Елена Дмитриевна, заставьте их прочесть басни в лицах!
Красная и не менее детей взволнованная, горбатенькая надзирательница вынырнула из-за спин взрослых приюток.
- Сейчас! Сейчас! - засуетилась она и, пристально оглядев свое маленькое стадо, крикнула веселым, приподнятым голосом: - Дорушка Иванова, Соня Кузьменко и ты, Дуняша. Ну-ка, дети, басню "Ворона и Лисица". Ты, Дора, за лисицу, Дуняша за ворону, а Соня самую басню. Начинайте, ребятки, позабавьте Софью Петровну! Она вас любит и лелеет! Отплатите ей посильно, порадуйте ее!
Три маленькие стрижки выстроились чинно в ряд. И сложив ручонки "коробочками" поверх пестрых фартуков, впились глазенками в баронессу.
- Вороне где-то бог послал кусочек сыру, - начала, отчеканивая каждое слово. Соня Кузьменко. Плавно, без малейшей запинки потекло содержание басни… Заговорила с неподражаемым комизмом лисица-Дорушка, и это послужило сигналом к смеху. Что-то забавное было в манере передавать слова хитрой лисы у Дорушки, и нельзя было не хохотать, слушая девочку. Когда же молчавшая до сих пор Дуня неожиданно взмахнула руками, как крыльями, и "каркнула во все воронье горло", баронесса, начальство и девочки громко расхохотались во весь голос. Крепко расцеловав исполнительниц, Софья Петровна пожелала послушать еще декламацию приюток.
Ее любимица Любочка с Вассой Сидоровой и с малюткой Чурковой прочли "Лесного царя", причем болезненная, слабенькая Оля Чуркова для своих восьми лет прекрасно изобразила волнение и страх больного мальчика, сына путника. Баронесса расцеловала, одобрив и это трио. Потом благодарила сияющую тетю Лелю за ее плодотворные занятия с малютками.
На смену явилось пение. Фимочка протискался вперед, поднял неразлучный с ним камертон и дал ноту.
- Был у Христа-Младенца сад… - запели соединенным хором старшие, средние и маленькие прелестную наивно-трогательную легенду Чайковского.
И много роз взрастил Он в нем…
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть венок себе потом.
Когда же розы расцвели,
Детей еврейских созвал Он.
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
Красиво, звучно и мелодично звучали низкие грудные голоса старших, высоко звенели еще не установившиеся средних, и колокольчиками заливались малыши. Если кому-нибудь приходилось сфальшивить, Фимочка бросал искрометный взор на преступницу и шипел как змей, дирижируя камертоном. Кончили тихим, обворожительным пиано, исполненным благоговения.
- Как ты сплетешь себе венок?
В твоем саду нет больше роз!
- Вы позабыли, что шипы
Остались мне, - сказал Христос.
И из шипов они сплели
Венок колючий для Него,
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его.
Совсем-совсем чуть слышно растаяла мелодия. И воцарилась минутная тишина.
- Но они поют, как ангелы! Маленькие волшебницы! Что они сделали со мной! Я плачу! плачу! - восторженным замирающим голосом говорила баронесса и прикладывала батистовый платок к своим влажным глазам.
На некрасивом умном личике Нан тоже примечалось волнение… Белые брови сдвинулись, длинные большие зубы прикусили нижнюю губу. Она смотрела в окно и, казалось, была Далека от окружающей ее обстановки.
- Ангелы! Ангелы! - шепнула Софья Петровна - И подумать только, что многие из них принуждены будут принять места домашней прислуги, жить в грязи, исполнять черную работу. О! - совсем тихо заключила она.
- Ваше превосходительство, - польщенный похвалою попечительницы, высунулся вперед Фимочка, - новую Херувимскую не желаете ли прослушать?
- О, пойте! Пойте! - восторженно произнесла баронесса. - Я как на небесах!
Фимочка задал тон, ударив камертоном о левую руку, и хор запел Херувимскую… За Херувимской проследовал еще целый ряд других песен, духовных и светских, и все закончилось "славой", посвященной желанной, дорогой гостье.
Баронесса улыбалась, счастливая, удовлетворенная… У Нан по-прежнему были сдвинуты брови. Начальница щурилась добрыми близорукими глазами и в такт пению все время отбивала ногой.
Пылающие румянцем волнения за своих питомниц воспитательницы сияли и улыбались, улыбались и сияли без конца.
После пения Павла Артемьевна выступила вперед:
- Софья Петровна, не откажите взглянуть на работы воспитанниц.
Розовые щеки удивительно моложавой попечительницы порозовели еще больше. Она до безумия любила всю эту смесь тончайшего батиста и прошивок, рисунки гладью, тонкие строчки на нежном, как паутинка, белье. Быстро приложив к глазам черепаховую лорнетку, она устремилась к рабочим столам, увлекая за собою Нан.
Вот перед нею работы малышей-стрижек. Косыночки, фартуки, юбочки, сшитые еще неискусными детскими ручонками, все это малозанятные для блестящей светской барыни вещицы… Дальше! Дальше…
Но что это? Глаза баронессы широко раскрылись от удовольствия… Пред нею чудесная атласная подушка с вышитой на ней по зеленому фону, изображающему воду, белой водяной лилией. Подбор красок и теней шелка изумителен. Лилия как живая.
- Какая прелесть! Неужели это сделали мои крошки! - и Софья Петровна окинула недоверчивым взглядом теснившихся к ней стрижек.
- Но кто же? Кто же? - допытывалась она.
Пунцовая от счастья, выступила вперед костлявая Васса.
- Лилию я вышивала, Софья Петровна, а воду Дорушка.
- Рыбки мои! - Одним широким движением баронесса обвила головки Вассы и выглянувшей следом за ней Дорушки и обеих прижала к груди…
- Пташеньки! Пичуженьки! Рыбки мои золотые! - приговаривала она, лаская девочек. - Такие крошки и так могли, так сумели исполнить работу, дивно, бесподобно, прелестно!
И она гладила без конца две черненькие головки, прильнувшие к ее душистому платью, и целовала то один, то другой эти гладенькие живые шары.
Дорушка довольно спокойно принимала эти ласки, в то время как Васса вся таяла от чувства удовлетворенного тщеславия. "Моя работа лучше всех! Я моложе всех других хороших работниц!" - пело и ликовало в глубине души Вассы, и она готова была вместе с душистыми ручками баронессы расцеловать и свою прелестную лилию.
И вдруг…
Что это?
Перед баронессой стоит смуглая Паланя и двумя пальцами, как самую хрупкую вещь, держит свою драгоценную вышивку, вынутую из пялец.
Лорнет снова у глаз Софьи Петровны. Она с удвоенным вниманием впивается в работу. Как тонкий знаток, баронесса Может понять и оценить всю искусную сложность и умопомрачительную трудность такой работы.
- Паланя! Душка моя! Да неужели это ты сама? - допытывается у девочки Софья Петровна.
- Сама! - с тихой гордостью проронила цыганка.
- Но ведь этому цены нет! Ведь это такая роскошь! Ведь это лучшее, что я видела до сих пор в этой комнате. Паланя, птичка моя, ты волшебница! Ничего подобного не ожидала! - восторгалась Софья Петровна и, совершенно забыв про Дору и Вассу, обняла и расцеловала несколько раз подряд смуглую Паланю. Потом она вынула из кожаной изящной сумочки миниатюрное портмоне, достала из него новенький золотой пятирублевик и вложила его в смуглую ладонь Палани. - Вот тебе за твою работу, умница. В четырнадцать лет с небольшим быть такой мастерицей - да это чудо, настоящее чудо, милка моя! Господь с тобою, - совсем растроганным голосом проговорила она.
- Ну, а теперь дети мои, в столовую, ваша Софья Петровна хочет знать, чем вас кормят, - веселым тоном обращаясь уже ко всем приюткам, крикнула баронесса.
- Ну, детки, кто скорее добежит туда? А? - добавила она шаловливо и, подобрав юбки, шурша шелками и перебирая изящными ножками в лакированных туфлях и ажурных чулках, Софья Петровна с легкостью молоденькой девушки кинулась из рабочей.
Огромная толпа больших и маленьких девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.
Одна только небольшая фигурка, незаметно шмыгнув за столы, осталась в рабочей.
Бледная, как смерть, Васса Сидорова смотрела вслед уходившим.
Крепко стиснув зубы, нахмурив брови и блестя загоревшимися глазами, девочка с ненавистью перевела глаза на небрежно брошенную вышивку Палани, и самый образ Палани, насмешливый и торжествующий, как живой встал в ее воображении. С того самого вечера, когда лукавая шалунья-"цыганка" так ловко провела Вассу и высмеяла ее перед всем отделением, уязвленная в своем самолюбии, Васса не имела покоя… Она возненавидела "цыганку" за проделанную с нею, Вассой, там в среднеотделенском дортуаре шутку. Но до сих пор эту ненависть десятилетняя девочка умела затаить в себе. Сегодня же новый прилив злобы против ненавистной Пашки сжег дотла завистливую и ожесточенную душу Вассы.
И золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице, и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей, и всеобщий восторг, вызванный действительно искусной работой "цыганки", - все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью и враждой. А тут еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор…
Какой-то глухой внутренний голос нашептывал в оба уха девочке:
- Если бы не она, не эта Паланька большеглазая, ты бы, несмотря на малые годы, стала бы первой в рукодельной!
И умолкая на мгновенье, голос зашептал снова:
- Сейчас это еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину "полоску", и твоя подушка будет на первом месте.
Васса вздрогнула с головы до ног от одной этой мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась ярким, багровым румянцем. Сердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке… Глаза вспыхнули, ярче, острее…
Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую… И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся печи в дальний угол комнаты. Открыть дверцу и бросить в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.
Когда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение. Черные глаза девочки заискрились злым огоньком.
- Вот и ладно… Вот и у праздника! Ну-ка, гадалка Паланя! Небось не нагадала для своей работы судьбы! - и быстро захлопнув печную заслонку, Васса бесшумно на цыпочках выскочила в коридор.
Глава семнадцатая
В столовую Васса попала как раз вовремя, когда воспитанницы садились за стол. Тетя Леля встретила ее у двери.
- Где ты была, Васюта? - обратилась она к девочке, глядя на нее своими добрыми лучистыми глазами. На мгновенье дух захватило в груди Вассы.
- Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! - храбро солгала она и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела. Горбатенькая надзирательница внимательно и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова. Васса поспешила к своему месту. Она издали еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них - младших.
Васса подоспела в то время, когда дежурная воспитанница разносила жидкий перловый суп с кусочками плавающего в нем мяса.
- Неужели вы будете есть эту бурду, мои пташечки? - прозвучал в эту минуту по всей столовой звонкий голосок баронессы.
- Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта! - отвечала спокойным и кротким голосом Екатерина Ивановна, и ее близорукие глаза сощурились еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.
- Но это ужасно! - волнуясь, подхватила Софья Петровна.
- Ничего-с, помилуйте, ваше превосходительство, - произнес невесть откуда вынырнувший Павел Семенович Жилинский, и его шарообразная фигурка скорчилась в три погибели в самом подобострастном поклоне, - помилуйте, не барышень же мы растим здесь, а будущую прислугу и бедных ремесленниц… - продолжал он, нервно потирая руки.
- Но это ужас, то, что вы говорите, monsieur, monsieur… - волновалась баронесса.
- Жилинский! - предупредительно подхватил толстенький эконом.
- Monsieur Жилинский, это невозможно! Тем более невозможно, что этим бедным крошкам предстоит нелегкая будущность труда и, может быть, лишений… Надо, чтобы они были сыты хоть в детстве, чтобы в более зрелом возрасте…
- У нас нет средств! - послышался короткий ответ Наруковой, и глубокий вздох, полный затаенной печали, всколыхнул грудь этой старой женщины.
- А на второе что дадут детям? - спросила баронесса, хмуря свои тонкие брови.
- Кашу с маслом.
- Но она по крайней мере питательна и здорова! - успокоившись немного, проронила Софья Петровна.
- Если не с прогорклым маслом, как давали осенью, - прозвучал резко чей-то молодой демонстративный голосок.
Мгновенная тишина воцарилась за столом попечительницы. Багрово покраснела начальница. Бледнее своей белой манишки стал эконом.
- Кто сказал это? - прозвучал затем спокойно и громко голос Екатерины Ивановны.
- Я! - И высокая фигура Тани Шингаревой поднялась со скамьи.
- Танечка Шингарева - известная бунтовщица! - промямлил Жилинский, нервно подергивая кончики усов.
Бледная не менее его самого старшеотделенка Таня взглянула пристально и серьезно в самые глаза баронессы.
- Это правда, - проговорила она, - все же помнят, что и осенью два раза, и зимою, еще недавно, в начале декабря, было худое масло в каше и мы жаловались Екатерине Ивановне… Она нам из своих денег колбасы покупала. А я не бунтовщица, а люблю правду… Софья Петровна, поверьте мне… Вон и Антонина Николаевна и тетя Леля не раз заступались… - и взволнованная Таня махнула рукой и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.
- Нервы-с! Как у барышни, подумайте-с! - чуть слышно прошипел Жилинский.
- Павел Семенович, а ведь это правда… То есть правду Татьяна сказала, - вмешалась Екатерина Ивановна, и ее обычно прищуренные, плохо видящие глаза теперь раскрылись широко, как у ребенка, - масло было дурное… Ну, да дело прошлое, былого не исправишь никак! Вот мы с Софьей Петровной попросим вас поставщика сменить; может быть, другой молочный торговец будет лучше и станет поставлять продукты свежее, - и, кивнув головой растерявшемуся Жилинскому, начальница заговорила с попечительницей, присаживаясь тут же за стол рядом со старшими приютскими на их скамейке.
Получив должную мзду по заслугам, шарообразный эконом куда-то исчез, словно сквозь землю провалился.
- Ужасно, ужасно все это! Бедные дети! Милые мои рыбки! Кто мог знать, что они голодали за время моего отсутствия. Ах, боже мой! Боже мой! - искренне сокрушалась Софья Петровна.
В то же самое время за столом младшеотделенок шла непрерывная беседа другого характера.
Белобрысая Нан, восседая на почетном месте, уступленным ей тетей Лелей, говорила:
- Мы давно не виделись. Ты, Дорушка, подросла, Соня Кузьменко тоже… И Васса… А вот новенькая у вас - крошка! Новенькая, тебе не скучно больше в приюте? Домой не хочешь?
Маленькие серые глаза Нан обратились к Дуне. Та как раз в эту минуту вылавливала кусочки мяса из супа и укладывала их в бумажку.
Зорким взглядом Нан заметила, чем занималась новенькая, и глазки ее зажглись любопытством.
- Что это? Для кого это? Зачем ты прячешь мясо в карман?
Ах, как растерялась Дуня! Она стала вся красная, как кумач, и голубые глазенки ее испуганно замигали.
Растерянно, молча смотрела она на белобрысую "барышню", не смея произнести ни слова.
- Что же ты молчишь? Ты - немая? Дорушка, скажи мне, она не немая, нет?
Дорушка тихо подтолкнула под локоть свою подружку.
- Что ж ты, Дунюшка, отвечай. Нан - добрая барышня, она не обидит.
Но Дуня не знала, что ответить. Сказать, что мясо пряталось для Хвостика и Мурки, было нельзя. Разве можно выдать "секрет" отделения? Разве эта белобрысенькая Нан не скажет о нем баронессе-матери, а та в свою очередь Екатерине Ивановне, и Хвостик с Муркой будут изгнаны из приютского сада…
Но тут Дорушка снова подтолкнула Дуню.
- Ничего, Дуняша, я скажу сама. Нан можно сказать, она не выдаст. Нан, ты никому не скажешь? Перекрестись! - живо обернулась она к маленькой аристократке.