В этот момент хлопнула какая-то дальняя дверь. Наш герой вздрогнул. Свист раздался снова, жуткий, разбойный, немилосердный. Кто-то закричал истошно в доме. Что-то рухнуло, так что стены заходили ходуном.
"Надо бы к Заикину забежать, - подумал наш герой, ощущая, как к горлу подступает. - Вдвоем-то надежнее".
Вдруг за окном хрустнуло, и чья-то мерзкая физиономия прилипла к стеклу и вперила на мгновение два глаза в комнату, но тотчас скрылась.
Загрохотало сильнее. Авросимову почудился женский крик. "Дуняша!" - мелькнула мысль.
Он выхватил пистолет, еще не совсем соображая, куда бежать, но полный ощущения разверзшегося ада. Грохот внезапно прекратился. Послышались тяжелые шаги. Они приближались.
"Дверь! - успел подумать он. - Она не заперта!"
И тут дверь распахнулась, словно вихрь обрушился на нее, и множество людей в тулупах и в масках, вопя и размахивая фонарями, ворвались в комнату. Воистину это были чудовища, ибо трудно было определить, где кончались у них мохнатые головы, и где начинались могучие волосатые раскоряченные ноги, и сколько было на их мордах разинутых воющих ртов… Лишь клыки поблескивали, и клубок лап, хвостов, а может, змей кишел и клокотал.
- Вот он! - крикнул высокий разбойник в маске, указывая на нашего героя. - Хватайте его! Держите!
Но не успела воющая эта масса сделать и шага, как наш герой выстрелил. Разбойник грянулся об пол.
Крики ужаса потрясли комнату, и Авросимов с безумным лицом вскочил на подоконник и локтем саданул в окно. Зазвенело стекло.
- Господин Авросимов! - услышал он за спиной громкий крик ротмистра Слепцова. - Куда вы, сударь? Очнитесь!..
Наш герой обернулся. С высоты подоконника невероятная картина представилась его взору. Чудищ не было. Множество фонарей освещали комнату, и в ярком красноватом их свете маячили, прижимаясь к стенам, неподвижные испуганные лица. Лица были белы, рты полуоткрыты. Среди этой безмолвной толпы возвышался ротмистр Слепцов в вишневом халате, с длинным чубуком в чувствительных пальцах, словно Князь Тьмы среди притихшего шабаша. Разбойник в черной маске неподвижно лежал у его ног.
- Слушайте, слезайте оттуда, - сказал ротмистр странным голосом. - Что это с вами?
Он взмахнул рукой, и несколько человек, вцепившись в бездыханное тело разбойника, выволокли его прочь.
Наш герой слез с подоконника, крепко сжимая пистолет. Люди, окружавшие ротмистра, постепенно исчезли, и вскоре ни одного из них уже не было.
- Что сие значит? - спросил Авросимов, подходя к Слепцову.
- Сударь, - сказал ротмистр миролюбиво, хотя и не без страха, - вы очень, сударь, кричали. Очевидно, во сне. И мои люди поспешили к вам на помощь.
- Господин ротмистр, - сказал Авросимов, задыхаясь от гнева, - я не спал ни минуты… Стало быть, это ваши люди в масках врываются в комнаты?
- В каких масках? - удивился Слепцов.
- А тот, которого я пристрелил…
- Господь с вами, кого еще вы пристрелили? Да из чего?
- А вот, - протянул Авросимов ротмистру свой пистолет. - Это вы видели?
- Ну и что? - пожал плечами ротмистр. - Вы не могли из него стрелять, ибо у него свернут курок.
- Да как же не мог, когда я выстрелил! - крикнул наш герой.
- Успокойтесь, сударь, вы спали… Дуняша услыхала ваш крик и разбудила меня, и я поспешил к вам…
- А люди? А это скопище людей? - спросил Авросимов потерянно.
- Люди? Да и людей не было. Что с вами?..
Вдруг от стены отделился подпоручик, которого до сих пор никто не замечал.
- Господин ротмистр, - сказал он глухо. - Ваша шутка граничит с подлостью. Комедия, которую вы затеяли, позорна.
- Да что вы, господа, - засмеялся Слепцов, пятясь к дверям. - Господь с вами! Какая еще комедия?
- Вам бы, очевидно, удалось надсмеяться над господином Авросимовым, не случись у него пистолета, - отрезал Заикин и шагнул к ротмистру. - Вы поступили низко, и я очень сожалею, что обстоятельства мешают мне посчитаться с вами.
- Ну ладно, - сказал ротмистр из дверей. - Ну что такого? А хотите, господа, сядем за стол и забудем об этом? А? Выспимся в дороге. Давайте, господа? И Дуняшу попросим спеть. Вам же нравится Дуняша, господин Авросимов. Вот у вас будет еще возможность полюбоваться ею…
- Ступайте прочь, - сказал Авросимов мрачно. - И вы и ваши холопы…
Тут ротмистр поклонился церемонно и исчез. Глаза его улыбались.
Наш герой обратил взгляд на свой пистолет, который так и не выпускал из рук. Курок действительно был свернут в сторону. Он заглянул в ствол - сладкий аромат выстрела распространился из темной таинственной его глубины.
- Сударь, - сказал подпоручик, - я давно к вам приглядываюсь, ваше стремление к правде мне очень по сердцу. Я помню ваше любезное предложение и, надеюсь, что вы не откажете в просьбе человеку, попавшему в беду…
Возбуждение после случившегося еще не покинуло нашего героя, но тихий доверительный шепот подпоручика и ветер, рвущийся в разбитое окно, уже делали свое дело.
- Не соблаговолите ли отыскать в Петербурге мою сестру Настеньку и передать ей сию небольшую записку, в которой (можете не сомневаться) нет ничего, что могло бы вас скомпрометировать, - тут голос у подпоручика дрогнул. Он махнул рукой.
Волнение его передалось нашему герою, и образ Настеньки возник перед ним, заслонив минувшие несчастья.
Утром, усаживаясь в кибитку, Авросимов не досчитался унтера Кузьмина. Дуняшино лицо маячило в окне. Наконец унтер появился из дверей и, прихрамывая, сошел с крыльца. Он прошествовал мимо нашего героя, не глянув в его сторону.
- Ты, я слышал, занемог, Кузьмин? - спросил Слепцов.
- Есть малость, ваше благородие, - ответствовал унтер голосом давешнего разбойника.
14
Вы, наверное, заметили, как наш герой всякий раз, когда обстоятельства напоминали ему о печальной судьбе мятежного полковника, как он всякий раз будто вздрагивал, и синие его глаза наполнялись как бы дымкою? Не обольщайтесь относительно жалостливости в нем и движений доброго сердца. Тут, милостивый государь, все обстоит посложнее, чем вам могло бы показаться, ведь Павел Иванович Авросимову мил не стал, да и как мог стать, коли гнев к возмутителю спокойствия продолжал мучать нашего героя беспрестанно. Хотя, ежели говорить начистоту, этот самый гнев ощущался как-то по-новому, и все, представьте себе, из-за прусачков.
Кажется, ну что в этом золотистом маленьком разбойнике, шустром и наглом, от которого невозможно избавиться, а единственное, что следует делать, чтобы вконец не потерять своего достоинства, гоняясь за ним, так это не обращать на него внимания… Да, все это так, а вот подите же, стоило нашему герою с гневом подумать о полковнике, как он тотчас вспоминал этих самых прусачков, бесчисленные стада которых пасутся в казематах, и, странное дело, гнев укрощался, ровно пламя, добравшееся в своем азарте до мокрых досок. И как только он укрощался и затихал и тлел, тут вспоминалась растерянная улыбка Павла Ивановича, и как он говорит: "А я думал, вы меня ненавидите…", и вот так это все одно к одному, и от гнева почти ничего не оставалось, а вместо него загоралось что-то такое, отчего у нашего героя начинались всякие страдания, будто это его самого содержат в каземате и ведут допрашивать. И он тогда разглядывал пристально своих судей: вот граф Татищев, военный министр, словно не выспавшаяся птица с малиновым от водки клювом; вот генерал Чернышев, у которого под мохнатыми бровями - два презрительных отравленных зрачка, и улыбка у него, от которой не жди пощады, и крик, ровно он не просто генерал- адъютант, а сам великий князь Михаил Павлович; вот Михаил Павлович с благообразным юношеским лицом, да ему все некогда, он брезглив, тороплив и насмешлив. А над чем насмехаться, господа, ежели сие - ужасная катастрофа? Однако, ежели не катастрофа, чего же мы, господа, время теряем, распутывая узел, которого не существует?
Тут наш герой подумал, что, не сломайся полковник, он мог бы с помощью верных друзей, которые, конечно у него остались на этом свете, бежать даже отсюда, из этой страшной крепости, и тогда страху меж судей не было бы конца, тем более что кто-то, а кто -.наш герой уже не помнил, высказывал предположение, что полковнику грозит гибель: не случайно, мол, все сошлись на нем в этом торжище. Уж не Павел ли Бутурлин был сей грозный оракул? Или что ужасное прочли они в найденных листах?
- Послушай, - сказал он кавалергарду. - Как то есть смерть?
- Ээ, - засмеялся друг милый, - даже цари смертны.
Это нисколько не развеяло туману, и Авросимов спросил снова, без надежды, но со злостью:
- А почем нынче честь да благородство?
- Не приценялся, - снова усмехнулся кавалергард. - Не знаю, как кто, а что до меня, так я за все ассигнациями привык платить.
Сей потешный разговор ни к чему не привел, и наш герой, ломая голову, сидел над своими бумагами в ожидании, когда, наконец, введут полковника, как вдруг, глянув в окно, увидел на заснеженном крепостном плацу знакомую печальную фигурку, которая изменила своему обычному месту у ограды собора, и потому, наверное, теперь ее было видно. Это его крайне обрадовало, ибо с момента возвращения из поездки прошло пять дней, а Настенька будто нарочно перестала появляться на привычном месте. Он сгорал от нетерпенья, пытался в городе ее разыскать, да закружился в хлопотах.
Пестеля ввели как всегда незаметно. Уже зажгли первые свечи. Он вошел сутулясь, словно тяжкий недуг преследовал его многие дни. Теперь, после обнаружения страшной рукописи, все должно было бы совершаться быстрее, но, странное дело, лица судей были спокойны, даже скучны, огонь злорадства не сверкал в их глазах, они тихо переговаривались, приуготовляясь к привычному бою.
Павел Иванович словно даже несколько потучнел за эти дни. Рыхловатая тучность его производила грустное впечатление, да и в лице была грусть, а может, даже потерянность, лишь маленькие глаза были холодны по-прежнему, и только когда он обратил их в сторону нашего героя, подернулись легким теплом.
Авросимов опустил голову. Павел Иванович отвернулся.
"Этот рыжий великан здесь, - подумал он с легким вздохом… - Слава богу…"
В течение нескольких минут мятежный полковник и члены Комитета молча разглядывали друг друга, словно вели беззвучный разговор.
"Идеи ниспровержения монархии носятся в воздухе, - словно говорил полковник, пожимая плечами, - сие не мое изобретение, а, стало быть, и не моя вина… Просто я по складу своей души, по направлению своих интересов увидел это и воспринял. Деятельность моя была следствием исторической неизбежности, а не злого умысла".
"Вы прикрываете высокими рассуждениями неудавшуюся попытку цареубийства, - словно твердили судьи с упрямством. - В вашей Русской Правде этого нет, но об этом вы не могли не мечтать. Не отпирайтесь".
"Города, - продолжал полковник, - я же отлично понимаю, что обвинение меня в попытке цареубийства - это ширма. Не это вам страшно, а свержение монархии и установление республики, которой до вас нет дела. Не царя вы жалеете, но себя".
"Нет, мы жалеем царя, ибо связаны с ним духовными узами из поколения в поколение".
"Нет, вы не жалеете царя, ибо живут и здравствуют убийцы Павла Петровича… А что до меня, можете считать, что я сам предал себя в ваши руки, хотя у меня были многие возможности избежать ареста. Но я совершил сие под давлением печальной мысли о несовершенстве революционного пламени в России. Пожалуй, это и объясняет мою с вами откровенность".
"Вы признаете, что пошли по ложному пути, именуя самодержавие тиранством?"
"Неограниченная власть - всегда тиранство. Я не шел по ложному пути. Я несколько поторопился. Уравнение с многими неизвестными требует, очевидно, большей усидчивости".
"…и вовлекли в свое злодейское предприятие десятки неискушенных сердец, которые теперь расплачиваются за ваш холодный умысел".
"Бог рассудит всех по высшей справедливости. История знает тому множество примеров…"
Вот что расслышал Авросимов, участвуя в их молчаливом диалоге, как вдруг различил наяву сказанное генералом Чернышевым:
- Кто же склонил вас к увлечению политическими науками?
Павел Иванович кротко глянул на генерала, что было даже странно при его холодных глазах, и ответил, пожимая плечами:
- Никто. Их знание требовалось для поступления в верхний класс Пажеского корпуса.
Тут произошло легкое движение, и судьи переглянулись между собой. И не то чтобы замешательство, а некоторое их недоумение не укрылось от синих глаз нашего героя.
- Что же вам удалось почерпнуть из них? - тихо спросил генерал Чернышев.
- Что благоденствие и злополучие царств и народов зависит по большей части от правительств, - ответил Павел Иванович.
"А от кого же еще?.. - подумал наш герой, выводя бешеные свои строчки. - Берегись, полковник!"
Настенька продолжала маячить на плацу. Бедное тоненькое создание.
- Не понимаю, - рассердился генерал. - И это навело вас на преступные мысли?
- Я имею честь, - сказал Павел Иванович, разглядывая свой палец, - со всей чистосердечностью сообщить Комитету, что сии занятия возбудили во мне намерения самые патриотические, а именно - установить: соблюдены ли в российском политическом устройстве правила, диктуемые политическими науками… Я стал обдумывать, как изменить и усовершенствовать различные государственные уложения…
- Зачем?.. Зачем? - торопливо поинтересовался военный министр.
Павел Иванович ответил все тем же тихим и бесстрастным голосом, будто все уже кончилось, и его самого уже не существовало, и не существовало борьбы за жизнь, а просто это душа его, не ведающая ни лжи, ни правды, ни гордости, ни страха, однообразно и монотонно исповедовалась где-то:
- Рабство крестьян всегда сильно на меня действовало, а равно и большие преимущества аристокрации, стоящей меж монархом и народом и скрывающей истинное положение народа ради собственных выгод…
- Для чего же создавали вы Русскую Правду вашу?
- Чтобы предложить ее правительству и государю на рассмотрение.
Генерал Чернышев хотел было возразить на это, но поперхнулся и долго кашлял. Павел Иванович терпеливо ждал. Наш герой даже подумал, что случись здесь та самая железная кружка и упади она сейчас на пол, полковник бы за нею не бросился, чтобы поставить ее перед судьями.
- Зачем же вы вывели, что нужно извести монарха, ежели вина лежит, как вы утверждаете, на аристокрации? - вмешался генерал Левашов, глядя при этом не на Павла Ивановича, а, почему-то на старого князя Голицына, спящего в своем кресле.
- При чем цареубийство? - поморщился Пестель. - Я ничего не утверждал. Время… Я же говорю, время выдвинуло сию необходимость. Монархия - тормоз в развитии стран. Это же подтверждено историей.
- Стремление к цареубийству было главным в вашей деятельности! - крикнул генерал Чернышев.
- Да нет же, - снова с досадой поморщился Пестель. - Я же имел честь сообщать вам, что стремление к совершенству…
Тут Павел Иванович прервал сам себя, будто устал, повел головой и остановил взгляд свой на нашем герое. Рыжий молодец глядел не волком из-за своего столика, а наоборот, с грустью и даже с отчаянием… И все тотчас же, проследив взгляд Павла Ивановича, посмотрели на Авросимова.
"Да что же это вы!" - кричали изумленные глаза нашего героя полковнику.
- Справедливым будет добавить, - вдруг громко сказал Павел Иванович, - что в течение всего двадцать пятого года стал сей образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно было совершить благополучно обратный путь…
Военный министр шумно вздохнул.
"Ложь!" - вскричал про себя Авросимов, негодуя.
Неожиданное признание Павла Ивановича престранно подействовало на нашего героя, будто слабость полковника его оскорбила, будто самому Авросимову не этого хотелось. А чего же ему хотелось? Чего вообще могло хотеться нашему рыжему мученику, в воображении облачившему себя в нанковый халат?
Сумерки скрыли фигуру Настеньки на крепостном плацу.
"Ах, кабы не ушла, - заволновался он. - Кабы дождалася!"
В следственную комнату неслышно вошел изящный Павел Бутурлин и принялся докладывать что-то графу Татищеву, при этом успевая подмигивать нашему герою.
В этот момент генерал Чернышев спросил у Пестеля:
- Каким же образом революционные мысли укреплялись в умах?
"Да, действительно, - подумал наш герой, - каким же это образом?"
Стояла томительная тишина. Пальцы Пестеля доигрывали краем красной суконной скатерти. Полковник сидел в своем кресле ровно и неподвижно, но вот пальцы его…
- Политические книги у всех в руках, - сказал он тоном усталого наставника, и все посмотрели на него, как равнодушные ученики, - политические науки везде преподаются, политические известия повсюду распространяются, история, а особливо происшествия недавней войны, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оныя производить…
Да, да, милостивые государи, все сие и ознакомило с возможностями и удобностями…
- Кто из высокопоставленных лиц думал и желал другого устройства в государстве? - спросил генерал Чернышев.
- Ничей из них образ мыслей мне неизвестен, - отозвался Павел Иванович. - Это просто мы рассуждали, что когда революция возьмет свой ход и будет иметь хороший успех, тогда многие к ней присоединятся, даже и из высших чиновников.
- Ну как же так? - удивился граф Татищев.
Вдруг дикая мысль блеснула в голове нашего героя о том, что женщина в сумерках очень просто могла бы выйти из крепости, и никто бы ее не хватился… Она даже могла бы перейти ров, покрытый льдом, меж равелином и крепостью. А ежели часовые крепко бы спали, она могла бы просто пройти насквозь все коридоры равелина и тоже выйти вон… Незаметные дровни с сеном в безлунную ночь неслышно пересекут Неву, лишь легкий скрип раздастся в морозном воздухе либо будет и вовсе заглушен свистом метели… О, ежели метель, так тут и вовсе ничего невозможно будет различить… Бабье лицо плац-майора Подушкина, освещенное тревожными факелами, будет мелькать на плацу под звон ключей и грохот набата, и его инвалидам придется попотеть на морозе да пострелять в ночную темень, проклиная свою судьбу и козни злодеев.
А сумерки тем временем сгущались плотнее, и лицо Пестеля, освещенное с одной стороны свечой, другой стороной растворялось во мраке. Он казался одноглазым, и глаз его, отражая пламя, сверкал, стоило полковнику перевести взор с одного предмета на другой. Члены Комитета ничего не замечали, но Авросимов увидел в том дурное предзнаменование, могущее отразиться на судьбе самого полковника, либо его, Авросимова. Почему? А кто ж его знает. Ведь мы всегда, лишь спустя много времени после всяких душевных переворотов, спохватываемся и начинаем лихорадочно искать: с чего все началось, и тут вспоминаем всякие зловещие пустяки, которые, как мы полагаем, и играли ту самую роковую роль, и возводим те пустяки в знамения.
Сообразив это, Авросимов принялся пристальнее вглядываться в одноглазое лицо, и вдруг понял, что глаз обращен в его сторону.