Я хмыкнула, а глаза у Нины вдруг стали хитрые-прехитрые.
- А между прочим, Митька вчера очень долго выпытывал у меня, правда ли, что ты хранишь фотографию Дадхо.
- Знаешь ведь. Правда. Но это ничего не значит.
- Маш, а Митька-то в тебя влюблен!
Тут уже засмеялась я.
- Нина, у тебя бред! Тебе вредно гулять всю ночь. Митька в меня с детского сада влюблен, а толку-то? Все это игра, понимаешь? Шутка.
Но Нина не понимала, как можно шутить и разыгрывать страстные чувства. Она пожала плечами:
- Глупо!
А мне вдруг очень-очень, ну просто безумно, захотелось, чтобы у нас с Митькой было все серьезно, как тогда, в тринадцать лет, и согласилась:
- Очень!
…Не нравится мне все это! Не нравится, что совсем перестала Катеринка общаться с мальчишками, никуда не ходит с ними, если только Семён не позовет. Не нравится внезапная вражда между Сёмой и Ванькой. Не нравится, что Иван находится постоянно рядом с Маринкой.
- Ва-ась, я уже ничего не понимаю! - нарочно притворяюсь я.
Я почти все понимаю, но мне хочется получить информацию из первых рук (ибо что бы ни происходило в отряде, Васькины уста и руки - всегда первые).
Василий снисходительно вздохнул и объяснил:
- Это же ясно как день, Маша! Сёмыч любит Юшину, а Юшина любит Сёмыча. Но ее тоже любит Куст, а Катря втюрилась по уши в Сёмыча. Про Куста Сёмыч знает, а про Катрю не подозревает. - Васька подергал чуб. - Хотя, конечно, все он подозревает, только себе не признаётся. Ну подумай сама, Маша, чтобы Катря в кого-то влюбилась?!
Для них это, конечно, невозможно! Катеринка, Катька, Катря - это друг, товарищ, свой парень. Она не может ни в кого влюбиться, просто не имеет права - так они считают. Где им, эгоистам, понять, что она тоже человек?
И этот человек сидел и плакал в беседке. Был вечер длинного дня, все на дискотеке в клубе, а она сидела, собравшись в горький комок, и плакала.
- Катенька…
Я не смогла подобрать слова. Вырвалось напрямик:
- Тебе Сёма нравится, да?
Ее плечики замерли, но тут же опять вздрогнули от плача.
Сволочь я все-таки! Может, Катеринка любит его примерно ту же "тысячу лет" и на уроках смотрит на него украдкой, а когда он выходит к доске, замирает за партой. Если они случайно попадают в одну команду, когда убирают класс или готовятся к празднику, сердце у нее замирает, а при виде того, как он провожает на почтительном расстоянии Маринку, оно ноет и ноет непонятной болью. И сама не знает Катеринка, как это все называется, и сама себе не может признаться, потому что "они любят друг друга тысячу лет"… А тут я со своими вопросами!
Катеринка плакала все горше, и от своей беспомощности я бухнула еще одну глупость:
- Может, тебе в кого-нибудь другого влюбиться?
Катеринка подняла заплаканное лицо:
- В кого?
И я будто слышу продолжение ее мыслей: "Разве есть еще хоть кто-нибудь на всем белом свете, кто бы сравнился с ним? Разве я смогу когда-нибудь полюбить другого? Нет, никогда!"
Иногда и в тринадцать лет кажется, что жизнь закончилась.
- Ну в кого?!
- В Ваньку, - шепчу я.
- В Куста? Я что, совсем балда? - искренне удивилась Катеринка и снова утыкается в колени.
Сёмка и Ванька опять подрались. Я стала допрашивать Васю.
- Маша! - возмутился он. - Ну зачем тебе это? Их дела, сами разберутся!
- Нисколько не сомневаюсь, - спокойно ответила я. - Но все-таки я вожатая и должна знать, из-за чего они разбивают друг другу носы.
- Можно подумать, кто-то не знает… Из-за Юшиной, конечно. Куст - дурак…
- Василий! - одернула я мальчишку.
- Ну если дурак! Потребовал, чтобы Сёмыч перестал с Юшиной дружить, ну и вот…
- Что?
- Побил его Сёмыч, вот что. Честное слово, еще раз такое скажет - я его сам побью, - пообещал Василь.
- Василий!
Вася окатил меня синими искрами из глаз и убежал.
Ванька Куст ходит злой. Все зовут его Куст, потому что он Кустов, но сейчас он и вправду похож на куст, колючий и взъерошенный.
На планерке я не могу сосредоточиться: слишком долго все собираются, слишком громко распевает свои песни Митька, слишком заливисто хохочет Настя, слишком нудно об одном и том же говорит Василий Николаевич… Слишком, слишком, слишком…
Кажется, я просто устала. Надо взять себя в руки (а лучше взять выходной). Митька вдруг бросает гитару, встает напротив меня и говорит:
- Нет, Маруся, это просто форменное издевательство какое-то!
Я отрываюсь от своих записей: что опять?
- Это нечестно с твоей стороны!
- Что?
- Иметь такие синие глаза, - заявляет этот нахал.
Я продолжаю писать.
Катеринка плачет тайком. Дашенька ходит за ней как тень. Сёмка, окрыленный своим счастьем, совершенно ничего не хочет замечать. Маринка тоже. В счастье люди, даже маленькие, становятся большими эгоистами.
А Ванька сделал попытку сбежать из лагеря.
Мы спокойно обедали. Наш отряд галдел за столами, поедая гречневую кашу. Митька не сводил с меня напряженного взгляда и молчал, что совсем ему несвойственно. Меня это озадачило, и я почти поверила Нине.
- Ваня, ты куда? - спросил Олег.
Ванька чуть шевельнул плечом, но не обернулся.
- Я уже поел. Я на балконе всех подожду. - Голос послушный-послушный!
Почему я не насторожилась?
Через минуту к вожатскому столу подлетела запыхавшаяся Света.
- Маша, а Куст с Ивановым домой пошли!
- Куда? - не понял Олег.
- Домой, - пожала плечами Света.
Мы вскочили как по команде.
- Машка, бежим! - Митька дернул меня за рукав, и мы сломя голову сбежали по лестнице.
От ближних ворот дорога ведет на дачи, а там и до города недалеко, но сколько здесь тропинок, просек, путей! Хорошо, что у Борьки красный рюкзак - издалека видно.
- Не зовите их, - предупредил Олег, - дёру дадут - не догонишь.
Но мальчишки нас заметили очень скоро и "дёру дали".
Конечно, Ваньку понять можно: из-за его любви к Маринке на него пол-отряда ополчилось. (Это все Васенькина работа, я уверена. Кто-то получит у меня по загривку, никакие синие глаза не помогут.) Но Борька-то куда бежит?
Это его третья попытка сбежать из лагеря. Он, что называется, "трудный ребенок из неблагополучной семьи". Отец сидит, мать пьет, младших братьев и сестер воспитывает старенькая бабушка. Хорошо еще, что Борька не лидер по натуре, а то превратил бы отряд в праздник для вожатых. Он единственный у нас всерьез курит, а на все просьбы только презрительно щурит глаза и говорит:
- Я чо, нанимался?
И я всегда теряюсь: не знаю, что ему ответить.
Мы бежали без остановки через заросли, бурелом, овраги. Мальчишки пытались петлять: то уходили далеко в лес, то возвращались на дорогу. У них - рюкзаки, мы - налегке. Они - дети, мы - взрослые, и все ведем здоровый образ жизни.
Вот они!
Митька схватил Борю за рюкзак, Олег - Ваньку, а я развернула его к себе, и…
- О господи! Кто тебя так?
Впрочем, могла бы и не спрашивать. На Ванькином лице красовался огромный фингал, красно-синий, классический. Глаз заплыл, нос распух.
Ванька всхлипнул и опустил голову. Сразу перестал сопротивляться.
- Ваня, пойдем в лагерь.
Он шмыгнул носом и послушно повернулся.
- Эй!
В эти секунды я совсем забыла про Борьку, а он метнулся в сторону и замер на краю оврага. Сказал:
- Маша, я все равно убегу, ты меня лучше так отпусти.
- Боря, ну как я тебя отпущу, если тебя не забирают. Ведь мы это уже обсуждали.
- А ты напиши, что я чего-нибудь натворил и социально опасен. Ну вот, может, это я Кусту фингал поставил!
- Не мели чепухи. "Социально опасен"… - устало вздохнула я. - Пойдем в лагерь, там разберемся. Обещаю.
Я развернулась и пошла в лагерь. У Борькиной матери телефона нет, но он есть у какой-то его тетки, может быть, ей позвонить? И в эту секунду Борька сорвался и ухнул в овраг. Митька, не раздумывая, бросился за ним.
Что за несчастный день?!
Медсестра Илона дала нам пузырек с йодом и сказала, чтобы мы сами продезинфицировались, пока она занимается Борей и Ваней.
- Не маленькие, справитесь.
Конечно, справимся. Митька сильно исцарапался: левую скулу рассекла упругая ветка. Я осторожно провела по этой царапине ваткой с йодом, и мы с ним встретились глазами.
Ох, Митька-Митька! А ведь когда-то и мы с тобой были такими, как Сёма с Маринкой. Но никогда ты из-за меня не дрался. Или дрался?
У Митьки глаза упрямые, зеленые, лучистые. Люблю я его глаза.
- Маша… У меня на лице сейчас дырка от йода будет, - сказал он тихо, с хрипотцой.
Я, наверное, стала красной, как кушетка, на которой мы сидели, и начала быстро-быстро смазывать йодом все остальные царапины.
А Митька сказал серьезно:
- И ты еще удивляешься, что я тебя до сих пор люблю? Эх ты, Машка-ромашка…
Я застыла, а Митька взял у меня из рук вату и йод и начал деловито, аккуратно смазывать мои царапины…
За Борькой приехала вполне цветущая тетка и сказала, что "если Бореньке не нравится", то она, конечно, его заберет.
- Жаль, жаль, что он не прижился, - скорбно заметила она, позвякивая браслетами, бусами и серьгами. Взгляд ее был очень красноречив: формула "Три "В"" - "всегда виноват вожатый".
Ваньку перевели в другую палату, и там он неожиданно сдружился с молчаливым Стасиком. И хотя с Семёном они по-прежнему были на ножах, но с остальными ребятами отношения вроде бы наладились. Мне он пообещал больше не драться и Семёна не провоцировать.
- Ты все знаешь, да? - спросил он.
- Да.
- Маш, ну вот а ты? Ты стала бы со мной дружить, ну если бы была как мы?
Я посмотрела на него, подумала. Он был хороший, наш Ванька Куст, особенно если без фингала. Обаятельный и смелый.
- Наверное бы, стала. Думаю, что да, стала бы.
Труднее всех было Катеринке. Ведь никто, кроме меня и Васьки, про ее любовь к Семёну и не знал. Она переживала свое чувство глубоко, всерьез, так, как можно переживать только в детстве. Нелегко ей будет в жизни. Но зато за нее я спокойна: Катеринка - настоящий человек, с горячим, живым сердцем.
Ну а Маринка с Семёном по-прежнему сбегали куда-то после ужина и приходили за полночь, сидели на ступеньках корпуса ночью и не сводили друг с друга влюбленных глаз. И за них я тоже была спокойна.
Я и Митька сидим в холле. Я жду эту влюбленную парочку и нервничаю. А Митька… ну так, заодно.
- Маруся, хватит в окно смотреть, я тоже здесь! - требует Митька.
- Прекрати немедленно!
Ой, кажется, я заговорила, как Маринка.
Надо не забыть вернуть Нине фотографию Дадхо…
День начался как обычно: я повела Герку в медпункт. Он лез через забор и свалился. Порвал рубашку, гвоздем расцарапал пузо и разодрал коленки. Я сдала его медсестре Илоне, а сама пошла в корпус и тут встретила Свету Троцкую, вожатую седьмого отряда, которая сказала, что видела, как четверо моих ребят вышли за территорию лагеря через ближние ворота и направились в лес.
Раз-два-три!
История третья
Так, спокойно. Скорее всего, на Гнилое болото за камышами пошли. Или за земляникой. Или огородничать на ближайшие дачи. Надо бежать за ними, потому что лес у нас дремучий, но еще хуже, если они попадутся директору или старшей вожатой Алёне.
Кто именно ушел в "леса", я сразу увидела, как только зашла в отряд. Катеринка, Васька, Семён, Ромка - ну эта команда точно огородничать или за камышами отправилась. От ближних ворот три тропинки: на дачи, на Гнилое болото и в спортлагерь. И никакого камня: "Налево пойдешь… Направо пойдешь…"
Я прямо пошла, то есть на дачи. До дач бегом - минут двадцать. Если я их там не найду, то в любом другом месте с ними за это время может случиться все, что угодно. Но что-то я слышала краем уха, мол, клубника уже поспела. Ох! Кто-то получит у меня по первое число! Останется у меня кто-то без дискотеки, кино и костров. Вот я им…
Выстрел прогремел будто над всем лесом. Я застыла как вкопанная. Воображение тут же услужливо нарисовало: медленно и красиво, как в старых фильмах, падает, прижав загорелые ладони к груди, Васька, и буйные его кудри смешиваются с травой. А Катеринка опускается рядом с ним на колени, и от ужаса глаза ее темны. Нет, ерунда, кто же будет стрелять в детей? Но ведь могли и случайно попасть, захотели припугнуть, и… Да мало ли психов на этом свете? Я бросилась на выстрел. Я убью кого бы то ни было, если хоть пальцем…
- Дурак, брось цветы!
- Не брошу!
- Сём, быстрее!
- Катря, не отставай!
- Да не отстаю я!
- Ро-о-ма!
Ромка плакал. Первым делом я увидела, что Ромка сильно хромает и плачет и что у Васьки порвана футболка, а на плече алеет глубокая царапина.
- Ой, Маша…
Сёмка так это сказал, будто мы в парке на прогулке встретились. Будто они не пропадали где-то целое утро, будто это не лес, будто только что не стреляли!
- Это солью, - со знанием дела сказал Васька.
- Ой, а в Ромку попали, - жалобно сказала Катеринка.
- Будет ожог, - уверил Семён, прижимая к груди огромный букет прекрасных пионов: розовых, белых, вишневых. Для Мариночки своей ненаглядной, конечно!
У меня ни слов, ни музыки, ни сил. Я развернулась и пошла к лагерю. Почему дети, которых я особенно люблю, доставляют мне столько хлопот? Почему они вечно ищут неприятности? Неужели я их за это и люблю?
Эти любимчики догнали меня (Василий нес Ромку на закорках), Катеринка виновато заглянула мне в глаза, Семён завздыхал у меня за спиной, а Васька пыхтел, не отвечая на периодическое Ромкино: "Вась, я сам пойду…" - и шмыгал носом.
Все их попытки что-нибудь сказать разбивались о мое каменное молчание.
В лагере я сдала Ромку медсестре Илоне, которая удивленно приподняла брови:
- Что это у вас сегодня?
Остальных отвела в столовую. А в сончас меня вызвал к себе директор. Неужели узнал? Неужели Илона рассказала?
- Проходите, Машенька, присаживайтесь. Ну как у вас дела в отряде?
Мне нравится наш директор. Он хороший. Но я его боюсь. Я вообще до сих пор боюсь учителей и врачей. А сегодня я особенно боюсь нашего директора, потому что если был выстрел, то и делегация от дачного поселка могла быть. И тогда мне попадет. Но главное, ребят за такие дела запросто могут выгнать из лагеря. А этого мне не хочется. Лучше я сама с ними поговорю, объясню им, что огородничество - это в общем-то то же воровство.
- У нас хорошо в отряде, - ответила я, а сама гадала: "Знает - не знает?"
- Отрядные дела проводите?
- Проводим.
- С Антониной Марковной общий язык нашли?
- Нашли.
- Ну а ребята как?
- Отличные ребята.
Куда же он клонит?
- Я тебя вот по какому делу вызвал, Машенька, - ласково промурлыкал Василий Николаевич. - К вам в отряд новая девочка приедет. Ты уж ее прими как надо… Ну ты знаешь.
- Василий Николаевич! Полсмены прошло! С чего вдруг мы с полсмены детей принимаем?
Прямо гора с плеч! У-у-уф!
- Ну-у, Маша… Во-первых, не полсмены, не преувеличивай. Говорю тебе: прими ребенка. У тебя же один выбыл? Ну и вот.
- В третьем отряде пятеро выбыло!
- Мария Сергеевна! Не спорь, сделай одолжение. Лучше тебя с этим ребенком никто не справится. Она тебе понравится, вот увидишь. Ну всё?
- Всё, - тускло ответила я и пошла к двери.
Нет, ничего, новенькая так новенькая, но у нас уже такой слаженный коллектив, а девчонки так неохотно принимают новеньких. Да еще насторожили слова Василия Николаевича, что никто лучше меня не справится. Опять какая-нибудь трудновоспитуемая?
Когда я уже занесла ногу над порогом, Василий Николаевич сказал:
- И еще, Маша. Поговори со своими оболтусами. Пусть на дачи больше не суются. А то я лично в город отвезу и родителям сдам. Понятно?
- Да. Понятно, Василий Николаевич. Конечно.
Я не знаю, как другие двенадцатилетние дети, но мои совершенно не умеют слушать. Они говорят все хором, на полную громкость, и у них найдется масса неопровержимых доводов, почему им необходимо было идти за пионами на дачи и что это не воровство вовсе, "а совсем другое", что и взяли-то они всего по цветочку на одиннадцати дачах и, вообще, у них есть причина, все объясняющая.
- Да, и какая же? - насмешливо спросила я.
И, как ни странно, они впервые смутились. А когда я зашла к себе в комнату, на столе у меня лежала охапка разноцветных пионов. Машинально я их пересчитала. Одиннадцать. Я вздохнула и больше не могла сдерживать улыбку.