Этот человек хоть и не пел, а говорил, но говорил таким голосом, каким люди никогда не говорят.
- Федя, - Санька легонько подергала Федора за рукав, - это кто же такой будет?
Федор в ответ чуть слышным шепотом:
- Василий Петрович Померанцев. Представляет афинского царя Тезея.
Но Санька все равно не понимала:
- Говорит-то он чего? Чего говорит-то?
Тут Федор на нее огрызнулся:
- Не мешай! Потом расскажу…
И Санька поняла, что к Федору приставать нечего. Федору теперь не до нее. Вон как впился глазами в людей, которые представляют…
Все первое действие Санька мучительно боролась со скукой, усталостью и зевотой. Ничего не могла уразуметь. Зачем-то еще один человек подошел к шатру, чего-то стал говорить первому. Так они переговаривались долго-долго. Один скажет, потом другой скажет. Опять один, снова другой… Господи, да как им не надоест!
Она обрадовалась, когда наконец сверху спустился занавес с розовыми ангелами и белыми облаками и когда заиграла музыка. Хоть есть на что поглядеть да есть чего послушать.
Едва наступил антракт, Федор повернул к ней разгоряченное лицо, блестя глазами, стал выспрашивать:
- А Померанцев-то каков? Понравился он тебе, Саня? Как говорил-то! Голос каков, голос…
Санька покивала: мол, да, да, понравилось! Но глаза отвела, чтобы не выдали, что ничего она не поняла и что скука смертная ее одолевает. С тоской думала: доколе же мне, бедной, тут мытариться? И ноги гудят, и есть охота, а в сон клонит, моченьки нет… Кажется, стоя бы уснула.
Однако когда после антракта опять заиграла музыка, когда поднялся занавес и началось второе действие, Санька весьма заинтересовалась. Как всё проворно переменили там, где представляли актеры. Ловкачи! Город, который виднелся вдали, теперь пропал, будто его и вовсе не было. А роща непонятных деревьев с острыми, как у веретена, макушками (Надо же такие придумать?! Сроду в лесу таких не видывала…) росла теперь у самого края. И на опушку этой рощи вышли двое: старик в белой одежде, тот самый, на которого ей давеча показал Федор, а с ним девица, тоже в белом. Красивая девица - видная, полная, гладкая…
Старик заговорил тихо и печально, однако каждое словечко можно было разобрать:
- Постой, дочь нежная преступного отца!
Опора слабая несчастного слепца!
Странно знакомым показался Саньке голос старика. Словно совсем недавно - не нынче ли? - слышала она его… Но где, когда?
- Плавильщиков несчастного Эдипа представляет, - шепнул Федор. - Антигону, дочь его…
Но Санька не забыла, как недавно Федор обрезал ее, и теперь в отместку сама его осадила:
- Сама знаю. Не лезь, когда не спрашивают…
Федор от удивления только глазами захлопал: ну и девка! Не подступись.
А там, на сцене, действие шло своим чередом. Антигона, показав рукой на камень, промолвила:
- Здесь камень вижу я; над ним древа склонили
Густую сень свою.
Ты отдохни на нем.
Эдип же, сев на камень, ей ответствовал:
- Спокойно, - я мой век на камне кончу сем.
А дочь ему:
- Ужасною тоской твои все мысли полны.
А отец ей:
- Видала ль на брегу, когда извергнут волны
От грозных бурь морских обломки корабля?
И снова они давай переговариваться: она ему скажет, он ей скажет. Опять она ему, снова - он ей… Говорили долго-долго… А у Саньки в голове свои думы: "Приду домой, повинюсь перед батюшкой. Жалко его, бедного. И от мачехи ему не сладко, а тут еще я прибавила…" И потому ли, что пожалела своего отца или разжалобил Саньку голос слепого старика в белых одеждах, но почувствовала она, что по щекам ее ползут теплые слезы.
А тут еще и такие слова промолвил старик:
- Ты утешенье мне, любезна Антигона,
Против гонения одна мне оборона…
И Санька вдруг ощерилась на злодейку мачеху и твердо решила: коли та еще раз начнет бранить отца, она его в обиду не даст. Вот как эта самая Антигона, будет отцу заступой и утешением.
Долго ли глядела она на то, что творилось перед нею на сцене, трудно сказать. Но вдруг поняла, что так устала, так истомилась, что ежели где-нибудь сейчас же не присядет, то повалится прямо на людей, стоявших вокруг. Ноги у нее сами собой подламывались от усталости. Да еще босиком была бы или в лаптях, а то эти новые проклятые полусапожки…
Она тихохонько, молчком, боясь потревожить Федора, стала выбираться из толпы. Пятилась спиной. И люди тотчас перед ней тесно смыкали свои ряды. И теперь, если бы Саньке даже захотелось вернуться на прежнее место, вряд ли удалось бы ей пробиться через сомкнутые ряды зрителей.
Но ей этого и не хотелось. Она вроде бы уже спала на ходу. Она не помнила - ни как выбралась из толпы, ни как отыскала укромный уголок, чтобы опуститься на пол. Но едва она присела, голова ее сама собой упала на колени, ресницы смежились, и она уснула крепко и непробудно.
Глава девятая
О том, как Санька выбиралась из театра
А проснулась она внезапно. Спросонок ничего не поняла, только сильно озябла. Хотела чем-нибудь прикрыться, что-нибудь на себя натянуть, но под рукой ничего не нашла. И подушки не было. Спала на голых досках.
Да что же это такое?
И, уже полностью проснувшись, широко открыла глаза.
Кругом стояла кромешная тьма. На том месте, где в горнице полагалось быть окну - оно и в темные осенние ночи белесо светилось, - окна и в помине не было.
И еще: царило какое-то непривычное глухое безмолвие. Ни скрипа половиц. Ни сонного кряхтения спящих. Ни тявканья пса у ворот. Ни оторопелого кудахтанья встревоженных кур во дворе. Ни одного из тех звуков, какие дома сопровождают даже самую полную ночную тишину.
"Вот наваждение-то! - подумала Санька. - Да, может, я еще сплю?"
И вдруг словно молнией ожгло - все вспомнила. И как нынче поутру возле колодца узнала от соседской Параши, что покойной матушке и батюшке вовсе она не родная дочь, а безродный приемыш. И как, закручинившись, полезла на березу. И как отхлестала ее мачеха по щекам, а батюшка со всего маху дал подзатыльник. И как от обиды ушла она из дому и полдня блуждала по Москве. И как забрела на Тверской бульвар. И как увидела на земле кошелек. И про полтину вспомнила. И про негодного воришку Алексашку. И про сбитенщика Федора. Все вспомнила. Все пронеслось в мыслях одно за одним…
И наконец сообразила, что находится она не где-нибудь, а в храме Мельпомены, куда давеча привел ее Федор. Привел поглядеть на представление, а она-то, дура темная, сермяжная, ничего не поняла и уснула намертво.
Вот тебе и храм Мельпомены! Ах, срам какой… Небось Федя со смеху давился, увидя, как она спит.
Но тут же и обида ее взяла: бессовестный, привел в этот вертеп и кинул одну-одинешеньку… Не разбудил, не поднял, оставил тут в темноте. Разве так делают хорошие люди?
Не знала и не могла знать Санька, как искал ее Федя, как ломал голову, не понимая, куда могла сгинуть девчонка. Как выспрашивал у того и этого, не видел ли кто такую чернобровую, в аленьком платочке. И, уж не найдя ее, скрепя сердце покинул театр. Не досмотрел трагедии Озерова "Эдип в Афинах", не видел "Скапиновых обманов", комедии Мольера, в которой Сандунов Сила Николаевич до коликов в животе смешил зрителей. А уйдя из театра, он и на улице пробовал искать Саньку. Смотрел ее по всем арбатским переулкам. И, уже вконец отчаявшись, полный обиды на Санькино вероломство, отправился в Хамовники сдавать хозяину дневную выручку за проданный сбитень.
Всего этого, конечно, Санька не знала и знать не могла. А сейчас, очнувшись от того глубокого сна, который так внезапно и так некстати сморил ее, стала обдумывать: как же отсюда выбраться, а выбравшись, вернуться домой? Иного в голове она в тот миг не держала. "Ой, Санька, Санька, чего же мы с тобой станем делать?" - подумала она. Туда-сюда поглядела, хоть ровным счетом ничего не увидела.
Но была она девчонка смекалистая и в трудные минуты разума не теряла. И сейчас, поразмыслив немного, решила, что перво-наперво надобно спуститься с той верхотуры, куда затащил ее Федор.
Ну, а там авось бог поможет!
Ощупью, словно слепая, шаря ладонями по стене, стала искать лесенку, по какой они поднимались сюда. Шла медленно, осторожно, сомневаясь, в ту ли сторону она побрела. А может, ей надобно было налево?
Но вдруг под ее ладонью стена словно бы завернула вбок, а Санькина нога, не нащупав досок пола, как бы ступила в пустоту.
Так и есть!
Нашла!
Теперь, Санька, давай топать вниз…
Со ступеньки на ступеньку, держась за хлипкие перильца, которые под ее рукой ходуном ходили, стала спускаться. Радовалась - хоть лесенка отыскалась. Тешила себя: ну, Санюшка, теперь за малым стало! Помнишь, дверей-то сколько мы с тобой видели в этом доме? Небось не забыла, какая их пропасть, дверей-то Этих? Неужто все до одной на замке? Какую-нибудь да и позабыли Запереть. Вот и выйдем мы с тобой через эту дверь на волюшку. А дорогу домой в два счета отыщем. Неужели нет?! И тогда уж ни За какие пряники, ни за какой сбитень, ни за медовый, ни за имбирный, нас с тобой Федор сюда не заманит. Ногой сюда, Санька, мы никогда не ступим! Чтобы мы сюда пришли, в этот проклятущий… Как этот храм величал Федор? Разом из головы выскочило!
И наконец под ногами снова ровный пол. Ступеньки кончились. А теперь куда? Новая загвоздка. Направо аль налево? А может, и вовсе прямо шагать? Куда идти, ежели ни зги не видно?
И тут впервые Санька растерялась. Что делать? Как быть? Решила подать голос. Сначала негромко позвала:
- Эй, люди добрые… Тишина ей была ответом. Погромче крикнула:
- Отзовись, коли есть живые…
Никто не отозвался.
Но в этой тишине Санька услыхала, вернее, почувствовала возле своих ног какую-то возню, беготню, чей-то писк, какие-то шорохи… И, к ужасу своему, поняла, что вокруг нее шныряют, копошатся, носятся мыши. Кишмя кишат.
А может, не мыши? Крысы?..
А уж про крыс, про их зловредные козни Санька такого наслышалась… От страха волосы у нее на голове зашевелились и, не помня себя, она заорала во весь голос…
И вдруг увидела в темноте два огненных глаза. Два огромных огненных глаза. И эти огненные глаза двигались прямо на нее.
В Санькиных мыслях пронеслось - сам сатана вылез из преисподней и сейчас утащит ее, Саньку, в адское пекло. Так ей, грешнице, и надо - гореть у сатаны в огне. Так ей и надо, так ей и надо…
И чтобы не видеть чудища, которое к ней приближалось, Санька не только зажмурилась, но и закрыла лицо ладонями. Сердце у нее замерло, словно бы навек остановилось. Будь что будет!..
Совсем близко услыхала медленные шаркающие шаги. Кто-то остановился рядом. Сквозь сомкнутые веки в глаза ей пробился теплый розовый свет. И она услыхала дребезжащий смех. И голос:
- Да отколь же ты взялась, сударушка? Из каких мест тебя занесло?
Санька отвела от лица руки. Заодно открыла и глаза. Перед ней стоял старичок. В руках держал подсвечник с двумя свечами. Подсвечник чуть колыхался в его руке, и пламя свечей тоже чуть колыхалось. Поднеся свет поближе к Санькиному лицу, старичок с веселым любопытством ее разглядывал. Разглядывал и посмеивался.
А сам-то был совсем седенький. И до того махонький, что коли сложить его пополам, так можно бы всего в карман упрятать.
Все так же беззлобно посмеиваясь, он проговорил:
- Сперва слышу чьи-то шаги. Кто, думаю, с лестницы спускается?
- Это я, - шепотом ответила Санька.
- А больше и некому. Потом кто-то стал кричать.
- Опять же я, - прошептала Санька.
- А кричать зачем вздумала?
- Со страху…
- А испугалась чего?
- Мышей тут много.
- Ишь какое дело! Съедят они тебя, что ли?
А Санька теперь уже расхрабрилась. Рядом человеческая душа, можно не бояться ни крыс, ни мышей, а уж сатаны и подавно.
- А крысы, они могут человека сожрать. Намедни у пас в слободке…
- Ладно, об этом потом будем разговаривать. А сейчас пошли ко мне в каморку. Надо ведь разведать, кто ты такая, отколь взялась? Может, Бонапартова шпионка.
- Чего-с? - не поняла Санька.
- Говорю, может, ты французским инператором Наполеоном Бонапартом к нам присланная…
Санька обиделась:
- Да что вы, дедушка! Такой в нашей слободке сроду не проживал.
- Ладно, ладно, иди за мной. Может, придется квартальному сдавать, - не то в шутку, не то всерьез говорил старичок.
Санька испугалась. Про квартальных она хорошо знала. Квартальный - это не сатана, этот и в каталажку посадит, и кнутом может запороть.
Старичок шел в темноту, освещая себе дорогу. Санька покорно и устало брела за ним следом.
- Сюда, сударушка, входи, - сказал он, открывая маленькую дверку.
И Санька ступила за порог комнатушки.
Глава десятая
О том, как Санька свела еще одно знакомство
- Сюда, сюда, сударушка, не робей! - приглашал старичок, распахнув перед Санькой дверь. - Мышей тут не имеется, вот разве какой змей-горыныч али тигра азиатская… Так мы на сих зловредных чудовищ найдем управу.
И Санька вошла в каморку. Ее встретил восхищенный возглас:
- Ах, дедушка, дедушка… Да отколь ты такую выискал? Шарман, шарман! Боку шарман… Ах, ах, ах, до чего же боку шарман, жоли, бель! - лопотала и лепетала маленькая девушка под стать такому же маленькому старичку.
Была она вся беленькая, со светлыми кудряшками, которые вились вдоль щек. Ясные ее глазки светились, искрились, смеялись навстречу Саньке. Веселые, легкие слова тоже летели прямо на Саньку. Впрочем, того, что говорила девушка, Санька почти не понимала. Слова ее для Санькиного слуха были мало вразумительны. Но все же она уловила - кого-то девушка уж очень хвалит, так хвалит, что даже захлебывается похвальбой. Но кого же? И Санька ошалело повертела головой, поискала: "Кому же такие слова расточаются?"
- Где нашел, там теперь такой нет, Анюточка, - сказал старик, подталкивая Саню к ветхому креслу с ободранной обивкой желтого атласа. - Садись, сударушка. Присаживайся, в ногах правды нет.
Санька осторожно присела на самый край, глаз не спуская с беленького личика девушки. А та, наморщив тонкий носик, воскликнула:
- Сколько раз просила тебя, дедушка, не называй меня Анютой. Запомни, дедушка: Анета… Да, да, Анета!
- Чем же Анюточка-то плохо?
- Фи, совершенная деревня!..
- Эх, - старик сокрушенно вздохнул, - совсем офранцузилась ты, внучка!.. Скоро забудешь, как на родном языке надобно говорить.
Между тем беленькая девушка продолжала смотреть на Саньку, всплескивая руками (а ручки-то у нее были маленькие-маленькие, будто лапки лягушонка), и приговаривать свои "боку шарман", и снова "боку", и опять "шарман", и еще какие-то слова. И все "ах" да "ах", "ох" да "ох"…
Господи, уж не колдует ли? Саньке захотелось осенить себя крестным знамением. Постеснялась. Однако про себя на всякий случай прошептала: "Свят, свят, свят…" И все же наконец поняла, что все слова, какие девушка произносила, сияя восторженными глазками, относятся именно к ней, к Саньке. Это ее, Саньку, девушка расхваливает на все лады и словами понятными и вовсе непонятными.
Тут Санька скинула с головы платок, поскорее пригладила ладонями кудрявые волосы, перекинула со спины на грудь тяжелую косу и засовестилась.
- Да что вы, барышня!.. - и, зардевшись от удовольствия, заслонилась уголком платка. Дома ей ни мачеха, ни сестрицы хорошего словца ни разу не сказали…
Старичок же усмехнулся:
- Какая она тебе барышня! Анюточка прислуживает…
- Опять, дедушка?! - Девушка притопнула каблучком.
- Прости, мой ангельчик, не сердись! - И, обращаясь к Саньке, Анюточкин дедушка пояснил: - Внучка моя прислуживает мамзель Луизе Мюзиль. А мамзель Луиза Мюзиль, сударушка моя, не кто-нибудь, а французская актерка. Прежде в комедиях всех со смеху морила, премиленькая была особа. Теперь же перешла на амплуа благородных матерей. И еще в разных барских гостиных французские романсы поет. Так, мой ангельчик?
Анюточка подтвердила и тут же прибавила:
- А я ейная любимая камеристка! - При этих словах она сделала поклон: одну ножку под себя подогнула, ухватила пальцами широкую юбку и низко присела.
И снова Санька подивилась: все не по-людски. Насмотрелась она за нынешний день такого, что во всю свою жизнь не видывала…
- А тебя-то как звать-величать? - спросил дедушка. И в который раз за день Санька назвалась:
- Александрой нарекли. Дома Саней зовут…
- Фи донк! - вскричала Анюта. - Опять совершенная деревня. Я буду тебя звать Александрина…
- Нет, уж нет, Анюточка! - в полном возмущении воскликнул дедушка. - Прости, ангельчик мой, опять оговорился… Какая она Александрина? Помилуй бог!
- Тогда, ма шер, будешь Санечка! - И девушка, вскочив с места, кинулась обнимать и целовать Саньку.
О господи! А обнимать-то зачем? А целовать-то зачем? Чудная все же эта самая Анютка…
- Небось есть хочешь? - спросил дедушка.
- Ох, охота!.. - шепотом простонала Санька.
За чем же дело стало? Ну-ка, внучка, собери на стол! Чтобы дым коромыслом и последняя копейка ребром! - И старичок, Захлопав ладошкой об ладошку, радостно засмеялся.
- Сейчас, сейчас, дедушка! У меня тут много всего припасено.
- Откуда? - строго допросил старичок.
- Да не страшись, дедушка. Чужого не возьму. Это Фекла мне в узелок навязала: снеси, мол, своему дедушке. У него небось и сухой корочки не имеется… У нас третьего дня суаре был, гостей принимали, много чего осталось. А Фекла, - пояснила Анюта Саньке, - это наша с мадемуазель Луизой кухарка…
Быстрехонько развязала узелок и давай выкладывать на стол и то и се. И не простое, а все одно господское, невиданное. Выкладывала и объясняла:
- Сие паштет называется… а сие - бланманже…
Когда досыта наелись, Санька все без утайки рассказала. А чего ей было таиться? Вся была как на духу.
- Так, так… - задумчиво глядя на Саню, промолвил старичок. - Стало быть, и не приметила, с каким чувством Петр Алексеевич Плавильщиков играл нынче свою роль? Как обращался к Злодею Креону…
Тут старичок проворно вскочил со своего места, выпрямился, насколько ему позволил малый рост, и гордо приподнял седую голову. Заговорил голосом, полным величайшего достоинства:
- Но не увидишь слез и не услышишь стона,
Нет, ими веселить не буду я Креона!
И, сделав паузу, он торжествующе сказал:
- Хотя я в нищете, но не сравнюсь с Креоном!
Я был царем, а ты лишь ползаешь пред троном.
При последних словах отвращение загорелось в его глазах. Санька вздохнула. Нет, ничего такого она не слыхала и не приметила. Так и есть, все главное проспала.
- А что в публике-то делалось, ай-яй-яй! Театр гремел от рукоплесканий. Да, сударушка, хоть должность моя и небольшая, из суфлерской будки реплики актерам подавать, однако же и я рыдал от избытка чувств… О господи боже мой, что за талант… Что За истинно русский талант! А у нас на языке все французы…
Последние слова он произнес, поглядев на внучку. Но та за словом в карман не полезла, сама напустилась на дедушку: