- Я же вот о чем!.. - вскричала Анюта и объяснила, что нынче в балете "Зефир и Флора" будет танцевать Дюпор. - Ты обязательно должна поглядеть на сего танцовщика, Санечка! И нечего тебе зря сидеть вот тут. Ну чего ты боишься выходить отсюда? Чего? Мне как дедушка рассказал, что ты весь вечер одна в потемках сидишь, я и придумала: нет, нельзя так! И пойдешь ты, Санечка, нынче глядеть на Дюпора… Уж раз я сказала, так оно и будет… Запомнил, дедушка?
Но Санька в ответ помотала головой:
- Никуда я не пойду. Не до смотрения мне.
- Вот ведь какая! - воскликнула Анюта. - Почему это тебе не до смотрения?
- А потому, что не привыкла задаром хлеб есть. Работу надобно сперва найти.
Анюта заплескала белыми ручками:
- Вот пустяки какие! Работа… У моей мамзель Луизы подружка есть, Розиной звать. Премиленькая актерка. Дедушка, Знаешь мамзель Розину? - Анюта произнесла в нос какую-то непонятную французскую фамилию.
- А как же! Весьма недурно поет в водевилях. А уж романс "Когда в темной башне я милого жду"… - И Степан Акимыч, поцеловав пальцы, собранные в щепотку, начал петь тоненьким приятным голоском. Но Анюта рассердилась:
- Ах, дедушка, всегда ты так! Всегда запоешь не ко времени… Я ведь о деле толкую! - И, обратившись к Сане, спросила: - В служанки хочешь, Санечка? Сия мамзель Розина свою прогнала, другую ищет. Хочешь?
Санька обрадовалась: неужто нет? Конечно, хочет! Да только возьмут ли ее в служанки? Небось умение надобно, чтобы служанкой быть?
- Вот еще - умение… - Анюта засмеялась и, подхватив короб с нарядами из модной лавки Шальме, выпорхнула за дверь.
- Видишь, какая она… - проговорил Степан Акимыч и снова полез в карман за носовым платком, чтобы смахнуть слезы умиления.
- А балет - это чего? - спросила Санька.
Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:
- Танцуют… гм! А хороводы водят?
- Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…
Санька перебила Степана Акимыча:
- Хороводы - это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберемся на лугу за околицей, сперва песни поем, а там и хороводы начнем свивать.
Но знаменитый балет Дидло "Зефир и Флора", в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга и Москвы, в этот вечер Санька смотреть так и не пошла.
Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потемки, ни зги не видно… Вот коли начнет работать служанкой или еще кем, тогда дело иное.
Глава третья
В которой Сенька нанялась в услужение к французской актерке мамзель Розине
Анюта все устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:
- Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живется. Правда, дедушка?
Степан Акимыч закивал:
- Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радехонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдешь в услужение?
Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.
- Ишь как у меня складно да ладно, - продолжал уговаривать ее Степан Акимыч. - И бельишко мое в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился - никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей все недосуг.
Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит - и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут еще и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…
- А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! - И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.
В тот же день Анюта повела ее наниматься в услужение к французской актерке мамзель Розине. Довела ее до того самого флигелечка, в котором жила актерка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.
Санька проводила ее глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой - с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чем не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.
Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: "Сударушка, ты ли?"
Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый на вид: четыре оконца да светелка под крышей. И обветшалый весь, и облез весь, и покосился…
Наконец решившись, Санька вошла в калитку и легонько стукнула в ту боковую дверь, на которую ей указала Анюта.
Услыхала в ответ:
- Входи, коли пришла…
Споткнувшись о пустое ведро, вошла в темные сени, потом шагнула в полуотворенную дверь и тотчас увидела бабу - здоровенную и краснощекую, поперек себя шире.
Баба спросила басовитым голосом:
- Отколь явилася?
Санька ответила.
Баба, с пристрастием оглядев ее с ног до головы, промолвила:
- Ишь ты, пригожая…
Помолчав, спросила:
- Не беглая?
- Батюшка вольный, от себя огороды держит.
Баба опять помолчала. Потом давай дальше пытать:
- Дома-то почему не живется?
- Мачеха, потому и не живется, - с неохотой объяснила Санька.
Толстуха обтерла руки о подол сарафана, поправила на голове повойник и сказала:
- Ладно, пойду доложу моей-то… Поди, уже проснулась.
Санька удивилась: как же не проснуться-то? Время ведь за полдень. Неужто до сей поры спит?
Через минуту толстуха воротилась. Сказала басом:
- Евдокией меня зови. Кухарка у мамзели. Иди, ждет… Следом за Евдокией Санька прошла в комнаты. Озиралась по пути, во все стороны вертела головой: ничего себе, богато живет мамзель! И зеркало большое на стене, и всякие картины понавешаны. А стульчики крыты голубым атласом. Загляденье, на такие и сесть боязно.
В спальной комнате возле незастеленной кровати - видно, только-только пробудилась - в низком креслице сидела мамзель Розина. Заспанная, неприбранная, в розовом капоте, весьма грязном на вид, в кружевном чепце с розовыми бантами.
Увидев Саньку, залопотала что-то непонятное. Потом, коверкая русские слова, спросила, как звать ее.
Санька назвалась.
- Санья? - чуть нараспев переспросила она. - Очень хороший имя! - И еще несколько раз повторила, будто затверживая: - Санья, Санья, Санья…
"Господи! - подумала Санька. - Сроду никто меня так не величал! Санья… Что тут хорошего?"
- Как будем, Евдокия? - советуясь с кухаркой, спросила ее будущая хозяйка.
- Да ничего девка. Пригожая больно.
- Как? Соттеп!?
- Говорю, красивая. По-вашему - шарман, что ли?
Мамзель Розина кивнула и улыбнулась Саньке.
- Но сие еще не страшно ведь?
- Ну, коли работать будет…
Тут Санька поняла, что ежели желает здесь остаться, должна постоять за себя. А ей не то чтобы хотелось остаться, но надо же. И мамзель вроде бы ничего себе. Чуть прищуривая глаза и улыбаясь, отчего на щеках ее заиграли ямочки, сказала:
- Я работать могу. Все, чего надо, сделаю. И полы вымою, и дров нарублю, постирать - постираю… Все могу! Не лыком шита, не жантильная…
- Чего? Чего? - не поняла француженка. - Соттеп!?
- Да толкует: могу, мол, хорошо работать, - объяснила Евдокия.
- Тогда так, - промолвила мамзель Розина. - Тогда пусть… И Санька поняла, что мамзель Розина взяла ее к себе в услужение.
Когда они вернулись на кухню, кухарка спросила:
- Небось есть хочешь?
Санька была голодна и не стала отнекиваться. А когда наелась досыта, Евдокия велела ей приниматься за дела: перво-наперво натаскать из колодца побольше воды.
Не успела наносить полну кадку, как послышался голос госпожи:
- Санья, кофей… быстро, быстро!
И пошло, и пошло с раннего утра до поздней ночи: "Санька, притащи воды… Санька, наруби дров… Санья, Санья, где мой башмаки? Санька, в лавку беги! Будь мой кауфер, Санья…"
У Евдокии стала девчонкой на побегушках, у барыни - нечто вроде камеристки, иными словами - комнатной служанки.
Но это бы ничего. На это Санька не роптала. Работать привыкла, была понятлива, проворна, ловка. Другое было не под силу.
В прежнем ее доме - теперь тот дом она уже перестала считать своим родным домом, вроде бы отрезана навсегда, - там поднимались с первыми петухами. Зимой - затемно, летом - на заре. Зато и ложились ранехонько: куры на нашест и они на боковую.
А здесь, здесь-то…
Ее новая хозяйка просыпалась далеко за полдень, и вся Санькина беготня начиналась ближе к вечеру, когда та отправлялась в театр - то в комедии, то еще чего-нибудь представлять. А коли не в театр, так ехала к именитым людям романсы петь. А то и вовсе танцевать на балу до утра. Все равно куда, однако же беспременно каждый вечер куда-нибудь да уезжала.
У Саньки же под вечер работа всегда одна и та же. Сперва воды принести и помочь мамзели дочиста умыться. Потом наряд приготовить, какой прикажут. Потом раздеть барыню. Потом одеть барыню да сперва крепко-накрепко затянуть на ней шнуровку корсажа. Опять же причесать надобно, чтобы локоны а ля грек висели. А причесывать Санька быстро научилась, даже мамзель Розина прежнего куафера прогнала. Вот как!
И наконец, когда все готово, надобно еще за наемной каретой сбегать, если ко времени не подана. А бывала карета ко времени не подана, если мамзель Розина денег извозчику Ермолаю долго не давала. И тут у Саньки работа - Ермолая упрашивать: да отдаст мамзель деньги, ведь это в театре не платят, а как Заплатят, все сполна отдаст. А карету подать надобно - на улицах лужи, мамзель Розине никак нельзя в атласных туфельках по лужам в театр идти.
Беготни, вертовни часа на три, а то и поболее того. Ног под собой не чуя, носилась Санька по комнатам. Но вот лошади по мостовой - пок-цок-цок… Слава те господи, укатила госпожа!
Теперь хорошо бы присесть, вздохнуть, очухаться. Не тут-то было! Евдокия начинает командовать: Санька, унеси! Санька, принеси! Санька, подай! Санька, прими… И пошло звенеть Сань-кино имя - таким же порядком, как в прежнем доме, - по всем углам и закоулочкам.
Наконец и у Евдокии день на исходе. Зевнет во весь рот, потянется так, что всеми косточками хрустнет, сладко перекрестится и завалится спать до утра. Тут скорее и Саньке на дерюжку, постланную для нее в теплых сенях под лесенкою. И спать, спать, спать…
Но и первого сна не успевает досмотреть, как под окнами снова: цок-цок-цок… - мамзель Розина домой воротилась. Из театра ли, с бала али из гостей - для Саньки всё одно. Полусонная бежит отворять дверь. А там снова: и раздень, и волосы на ночь убери, и в постель уложи, и все, что по полу да по креслам раскидано, прибери, и еще по пути много всяких разных дел наберется.
Только приляжет на свою дерюжку, только провалится в сон, Евдокия за плечо тормошит:
- Поднимайся, девка. Вода в кадке на исходе. Да кое-чего в лавке надобно взять, барыня приказали. Живее, поторапливайся!
О господи, никак, утро? Неужто ночь минула?
- Сейчас, сейчас, Евдокиюшка… Дай очухаться… Хоть бы еще поспать, самую малость!
Первое время весь день ходила Саня в каком-то тумане, будто очумелая. Чуть ли не на ходу дремала. Перед глазами мутные круги плавали. До чего дело дошло: пошли с Евдокией к ранней обедне - уснула, стоя на коленях. Рассказать кому - совесть не позволит.
Похудела, побледнела, смуглый румянец напрочь слинял со щек. Как-то с превеликим трудом вырвалась навестить дедушку Акимыча, там, кстати, и Анютка сидела. Так оба вместе, в один голос заохали:
- Ох, сударушка…
- Ой, Санечка…
Вернувшись домой, Санька кинулась в зеркало смотреться. Глянула на себя, поморщилась. Ну и ну!.. Только глазищи с кулак да брови вразлет, а более ничего на лице не осталось. До того отощала, что вот-вот и переломится пополам.
Эх, девка, девка, жизнь-то у тебя незавидная, что и говорить! А что делать? Не идти же обратно в дом, где мачеха Степанида. Та и вовсе со света сживет.
А иной раз к вечеру, следом за хозяйкой, и Евдокия отлучалась из дому. То пойдет куму проведать, то кума Андрона навестить.
И наступали для Сани сладкие часы.
Покой во всем доме. Никто тебя не требует, никто тебя не тормошит, никому ты не надобна.
Тишина. Слышно, как осенние мухи по стеклам елозят и жужжат.
Что хочешь, то и делай! Хочешь спать? Спи, сколько спится, до самого до прихода Евдокии.
А неохота спать, можно иным делом заняться. Можно достать из комода самую распрекрасную шаль мамзель Розины, ту, что с турецким узором, накинуть на плечи и по комнатам пройтись. Можно надеть шляпку с пером заморской птицы и перед зеркалом мамзель Розиной прикинуться. И не на французском, а на самом своем русском языке комедию представить. Будто она, Санька, уже не Санька, а сама мамзель Розина. И будто рта самая мамзель Розина со своей прислужницей Санькой разные злые разговоры ведет.
- Кофею, лафиту, бламанже, турлюлю мигом подай! - кричит она Саньке, в креслице развалясь.
Санька же ей в ответ:
- А вот и не стану подавать кофею, бламанже, лафиту, турлюлю…
Барыня, мамзель Розина, с креслица прыг и Саньке кулаком грозит:
- Не станешь? Тогда пожалуюсь на тебя нашему Бонапарту французскому…
А Санька тоже не промах. Крикнет:
- Жалуйтесь! Не боюсь вашего Бонапарту французского! Я пожалуюсь нашему царю русскому, он покажет вашему Бонапарту французскому…
Тут мамзель Розина ножками затопает, ручками замашет, а Санька ей в ответ песенку споет, да с приплясом…
Потом то ли от кумы, то ли от кума воротится Евдокия.
И пойдет рассказывать, что видела, что слышала. Зажгут сальную свечку, сядут одна против другой. Евдокия рассказывает - Санька слушает.
- Ох, девка, вот бал так бал!
- У кого? - спросит Санька.
- Да у господ Высоцких. Мой кум Андрон у них крепостной мужик, из деревни привезенный, дворником поставлен. Хозяйка именинница. Вся Басманная улица до Мясницких ворот экипажами запружена. И всё цуги, цуги, цуги… Самая знать съехалась именинницу поздравить. Ужин кувертов на двести, а может, и на все триста, вот как!
- Чего? Чего? Чего? Что это за куверты еще?
Но Евдокия объяснять не стала. Дальше рассказывает:
- Господа плясали, сказывал кум Андрон, до самого до утра, и потому кучерам, чтобы не голодно было, вынесли по калачу да по стакану пенника. А вчерась у госпожи Небольсиной на Поварской тоже бал устраивали. А завтра, говорит, у графа Голицына опять же бал готовят. Говорит кум Андрон: всё веселятся да поселятся господа, не к беде ли?
Санька крестится: о господи, спаси-помилуй! Неужто засуха ждет? Али мор на скотину падет? А вдруг опять от чумы начнет народ помирать…
А Евдокия ей шепотом: мол, кум Андрон от горничной Аксиньи слыхал, будто наш царь с французским царем не поладили. Старая барыня перед сном, когда молитвы творит, все приговаривает: не приведи бог войну, не приведи бог войну…
А один раз, вернувшись от кума, Евдокия про мадам Шальме принялась рассказывать.
- Это которая на Кузнецком мосту лавку с нарядами держит? - спросила Санька, радуясь тому, что хоть что-нибудь да может сказать.
- Эта, эта! Кум сказывал, она и есть главная Бонапартова шпионка. Через нее и война может случиться. Наши барыни да барышни всё ах да ах, ох да ох, а мадам Шальме все у них, бестия, выспрашивает, выпытывает да своему Бонапарту в тайных депешах доносит…
Так летели дни за днями, а сколько их пролетело, Санька не считала. Не до счету было ей: дни работала, ночи недосыпала. Мамзель Розина все чаще и чаще на нее покрикивала, а Евдокия всё новые да новые дела на нее валила.
И осень пришла. Вдруг, сразу - нежданная и негаданная. Дожди начались. К колодцу не подойти - огромная возле разлилась лужа. Мученье за водой ходить. А Евдокия только знай покрикивает:
- Санька, воды нет… Санька, неси, говорят!
- Как же нет, тетенька Евдокия? Ведь только-только шесть ведер принесла…
- Еще мне будет перечить! Неси, раз велю.
Эх, Санька, Санька, не воротиться ли тебе домой к батюшке?
К батюшке бы и воротилась, а к мачехе? Вовек не забыть, как сказала: "Ничего, жрать захочет - на пузе приползет…"
В один из холодных осенних дней, когда дождь хлестал, как из ведра лил, выскочила Санька за водой. Только выскочила на крыльцо, носом к носу столкнулась с дедушкой Акимычем. Весь мокрехонький подымался он по ступенькам.
Санька глазам не поверила.
- Дедушка, вы ли?
- Я, сударушка, собственной персоной.
- Не случилось ли чего?
- Случилось, как не случиться.
- Да сказывайте, дедушка, не томите. Анюта здорова ли?
- Здоровехонька. В сени, что ли, пойдем, не под дождем нам вести беседу.
- Пойдемте, пойдемте в сени. - Санька потянула Акимыча за рукав.
И узнала Санька для себя счастливую новость: нынче утром ходил Степан Акимыч к управляющему Арбатским театром, к самому Аполлону Александровичу Майкову. И соблаговолили их превосходительство господин Майков допустить Саньку работать при театре, в актерских комнатах полы мыть.
- И положил он тебе, сударушка, за сию работу не много не мало, а ровно три рублика в месяц. Так что, коли не против, скажи своей хозяйке адью и перебирайся назад в мою каморку. Конечно, коли желаешь, сударушка.
Да как же не желать-то! Санька от радости заорала во все сени:
- Желаю, желаю, дедушка! Хоть сей минутой пойду…
Когда доложила о том мамзель Розине, та принялась уговаривать, упрашивать Саньку остаться. Сулилась тоже три рубля в месяц давать. А Евдокия, та даже слезу пустила, запричитала: "На кого ты меня, горемычную, покидаешь?"
Однако ничего не помогло - ни слезы, ни уговоры. В тот же час Санька собралась, - а сборы какие, собирать-то нечего! - и вместе со Степаном Акимычем зашагала на Арбатскую площадь, сверх меры радуясь перемене своей судьбы.
Глава четвертая
О том, что не хлебом единым жив человек
Будто никогда и не уходила она отсюда. Будто всю жизнь, с самого малолетства прожила здесь. Будто вернулась обратно в отчий дом. Рада и счастлива была Санька, когда вошла в здание театра и переступила порог комнатушки Степана Акимыча. А тот, хлопотливо суетясь вокруг нее, все рассказывал да рассказывал: