Хорошо, что Ван Юань-лу не был буддистом и не являлся потому приверженцем ньинг-ма-па. А был Ван Юань-лу даосским монахом. И найденное им дуньхуанское собрание свитков не было с места в карьер провозглашено им же: "Это типичные тэр-ма! Эхма! Это только мне и для меня! Уйдите все, не подходите!". Иначе неисчислимая армия востоковедов, синоистов (не путать! именно синоистов – так верно! по- иному: китаеведов) на годы и десятилетия лишилась бы хлеба насущного. И зрелищ.
Инна Колчина – уж точно! – не защитила бы диплом:
– А какая у вас тема?
– Да так… По дуньхуанской коллекции…
– Что еще за?..
Вроде и нет такой. Но она есть. Откуда? Оттуда…
В западной части провинции Ганьсу лежит небольшой городок Дуньхуан. Давно лежит. Очень выгодно лежит – аккурат на трассе Китай – Восточный Туркестан – Иран – Западная Европа. Китайцы оценили всю замечательность положения Дуньхуана еще во втором веке до нашей эры, всяческие ихние династии – Хань, Лян, Суй, Тан – последовательно и крепко держались за Дуньхуан, пока не пришли тибетцы где-то лет эдак через девятьсот и не сказали: "Подержались? Ну-к, отскочь, дай другим подержать!". Откуда и приблудился к Дуньхуану буддизм.
Потом этот злосчастный выгодно лежащий Дуньхуан опять переходил туда-сюда, туда-сюда… Тут наступил век двадцатый. Тут ОНО и обнаружилось…
В двадцати километрах юго-восточней Дуньхуана протекает небольшая река Дацзюань. Вдоль ее крутого левого берега, проходящего у подножия горы Минша, более чем на полтора километра протянулся комплекс искусственных пещер, построенных в два-три яруса. Здесь в IV-XI веках располагались буддийские монастыри и храмы. В общей сложности – почти пятьсот пещер разной глубины-ширины-высоты. С упадком буддизма в Китае храмы-пещеры позабыли-позабросили, только некие и некоторые энтузиасты старались хоть как-то поддерживать их в божеском состоянии.
Один такой энтузиаст – даже не буддийский, а даосский монах Ван Юань-лу – очищал по ритуальному обыкновению фрески от песка, тык пальцем – дырочка! Проковырял – эге! замурованный вход. Вот за ним- то и оказалось всемирно известное дуньхуанское собрание книг, буддийская библиотека.
(Насчет всемирно известного – это не сразу, это попозже, да и то – в очень и очень узком кругу. Кто слыхал про книги из Дуньхуана?! То-то… Вот и…).
… Ван Юань-лу пытался привлечь внимание местных чинов к находке. Те – ноль внимания. Тоже, вероятно, финансировали культуру по остаточному принципу. Ни черта не предприняли для сохранения, а тем более для изучения библиотеки. Единственной их реакцией было распоряжение оставить рукописи на месте и не трогать их. Только начальник уезда, эдакий заигрыватель с интеллигенцией (а может быть, и действительно не дурак), пытался организовать отправку книг в центр провинции, но… ему было отказано в средствах на перевозку.
В 1904 году власти окончательно утомились решать вопрос о рукописях и предложили: замуровать как было, оставив найденное в той же пещере. Радикально!
Но, как водится, кое-что уже подрастащили. Молва пошла. Вот шла она, шла и добралась до небезызвестного археолога Стейна, который копал что-то историческое вместе со своей экспедицией в Синьцзяне. И Стейн заспешил в Дуньхуан, пока там не все еще растащили. Прибывает он, значит, на место и, кто бы мог подумать, приобретает у местных монахов более семи тысяч свитков и их фрагментов. И убывает.
Потом, вслед за Стейном, туда же грядет уже французский синолог Пельо. Он бодро общается на приличном китайском с окрестным населением, в результате чего три с половиной тысячи довольно крупных по размерам фрагментов, а также интересных по содержанию рукописей становятся коллекцией француза.
Далее, вслед за Пельо, Дуньхуан посещает японская археологическая экспедиция Отани, которая, глаголя о сборе материала про развитие буддизма в Восточном Туркестане, ря-ря, топоря… (у них "эль" не произносится…), тоже выгребает свою немалую долю.
В 1910 году, когда китайские ученые просто-таки взвыли от обиды, пекинское тогдашнее правительство зыркнуло: как же так? ведь поступало распоряжение замуровать как было! семилетка миновала, а бумаги- свитки все расползаются и расползаются! как же они умудряются сквозь стенки-то! Ладно, убедили! Размуровывайте и везите ваши книжки-бумажки в столицу! Чё там хоть накалякано?
Ну, размуровали. Собрали около десяти тысяч фрагментов. Причем часть рукописей, естественно, разошлась по рукам чиновников, осуществлявших, так сказать, весь комплекс мер по… Известно, например, что в сороковых годах японский музей в Киото Юринкан приобрел коллекцию Ли Шэн-до, руководителя той операции. А операция была произведена столь наплевательски к тому, ради чего, собственно, она была произведена, что русской экспедиции Ольденбурга (а вот и на-аши!) в 1914-1915 годах тоже удалось вывезти большую коллекцию, которая, правда, значительно уступает другим собраниям по количеству крупных и цельных рукописей, но превосходит их по общему числу фрагментов, количество коих превышает двенадцать тысяч единиц хранения… Мелкого, но… много.
И теперь разметало дунъхуанскую монастырскую библиотеку по фондам национальных библиотек Китая, Англии, Франции, Японии и России.
А что там, в свитках и фрагментах, написано – понять дано не многим, а лишь тем, кто всерьез и давно занят Востоком: большинство рукописей приходится на долю произведений, входящих в буддийский канон… а еще – конфуцианские, даосские… а еще касаемые манихейства и несторианства… а еще и зараза зороастризма туда же проникла. Языки используемые – все больше мертвые: согдийский, хотанский, кучинский, древнеуйгурский, павелецкий…
… Курский, Казанский, Савеловский, Ярославский. Вокзалы. Московские. И дело происходит в Москве. Ночь. Декабрь. Понедельник. Уже вторник. Год 1994-й.
А Дуньхуан – в книжке, в одной из тех книжек, которых у Инны не вагон, но тележка. Но не маленькая тележка. Крупноформатные тома в качественном коленкоре и с золотым тиснением, со смешным тиражом от пятисот до полутора тысяч. У издательства "Наука", у главной редакции восточной литературы – свои причуды.
Крупноформатные тома были на месте, мебель, аудио- и видеоаппаратура была на месте, постель была на месте (в смысле уложена свежей стопкой в шкафу, а не разворошена по тахте в ночном-кошмарном беспорядке). И посуда была на месте – в сушилке, чистая и… сухая (Колчин специально вгладелся, потом и пальцем провел – сухая, а значит, по меньшей мере сутки никто не пользовался, никого не было), спец- миска тоже сухая и чистая находилась там, где ей положено, на полу у балконной двери в кухне.
Так что все было на месте. Кроме Инны. И кроме Сёгуна. Форточки закрыты – Сёгун выпрыгнуть не мог, да и не такой он придурок, чтобы с пятого этажа прыгать, хоть и Сёгун, – это люди уверовали, что сбрось кота даже с Останкинской телебашни, он все равно придется на все четыре лапы и порскнет в кусты, будто ему – хны, у котов на сей счет собственное мнение, отличное от общепринятого.
В холодильнике было: полбуханки подового в целлофане, чтоб не только не черствел, но и не плесневел (проверено, рекомендовано!), масло в масленке, кетчуп, полпалки твердокаменной колбасы "Майкопская" (кажись, не тронутая с тех пор, как Колчин отъехал, правильно – еще с конца ноября, остатки сладки после тридцатилетия Инны), в морозилке на треть опустошенная пачка пельменей "Русские". Все – боле ничего.
Суси! Креветки! Соевый соус! Размечтался…
Не ждали тебя, Колчин, не ждали.
Он прошелся по квартире по второму кругу- уже принюхиваясь-присматриваясь. Саквояж отсутствует, так. Что взяла с собой? По количеству и разнообразию отсутствующих дамских тряпок можно в первом приближении вычислить – далеко ли, надолго ли. Нет, нельзя вычислить! Никогда в мыслях у Колчина не было дифференцировать наряды-обновы Инны – то ли их прежнее количество, то ли поубавилось, а то и прибавилось, ч-черт! Из верхнего – нет дубленого полупердона с капюшоном. И что? В нем – хоть на полчаса в гастрономчик, хоть на недельку в Питер. Обувь. Сапоги. Сколько у Инны пар? Разумное и достаточное количество. А это сколько? Не десять пар, само собой, но три – разносезонные. Или четыре? Или две? Ч-черт!
Квартира такова: широкий коридор от входных дверей, упирающийся в "кабинет"… Коридор достаточно широкий, чтобы уместить сбоку макивару, "грушу", помимо вешалки и книжных стеллажей, – и еще останется простор для разминочных ката без риска врезаться в дверки сортира, в дверки ванной справа. Потом, справа же, застекленная кухонная дверь и еще дальше справа – гостиная, если можно так выразиться. А слева – спальня… Да! Вот еще "кабинет". Прямо. Это условный кабинет. Это на самом деле кладовка, вместительная, два на два, без окна. Зато, прорубив над дверью кладовки квадратик для бесшумного вентилятора, чета Колчиных обрела кабинетик такой, какой и требуется тому, кто в кабинете работает, а не выпендривается перед гостями: а здесь у нас кабине- ет. Что нужно тому, кто в кабинете работает? Затворничество. Это есть. Глухо, как в танке. Стол, стул, стеллаж, компьютер. Это есть, вместилось. Простенький двести восемьдесят шестой, а зачем больше? Игрушки записывать? На "тетрисы", "арканоиды", "диггеры" время гробить? Право слово, расшифровка дуньхуанских обрывков интересней.
Если коридор был вотчиной Колчина – макивара, "груша", простор… то "кабинет" – вотчина Инны, наука требует уединения в замкнутом пространстве. Недаром как скажут: вообрази ученого средних веков!.. Так вообразишь кого-то сгорбленного в тесной темнице при огарке свечи. У Инны прямая спина (одно из давних воспитательных развлечений Колчина: стоило Инне сгорбиться – и гулкий шлепок по спине ладонью-лодочкой, не больно, но полезно, не в обиду, а в назидание… развлечение кончилось лет пять тому назад, Инна приучилась держать спину), а вместо огарка свечи Колчин укрепил в "кабинете" общий светильник (под эдакий китайский фонарь) плюс гибкую настольную лампу (глаза у Инны и так – минус три, дальше портить некуда… впрочем, очки ей шли, очень шли). В остальном же – все правильно, именно таким должен быть кабинет ученого, правильно вообразили!
В "кабинете" было непонятно. Книги на столе нетвердой стопкой, с закладками. Россыпью листы бумаги – исписаны, полуисписаны, только начаты и брошены, чистые. Полдюжины авторучек – шариковые, тонкофломастерные, поршневые-чернильные, функционирующие и не функционирующие. То ли полный бардак, то ли строгий, но одному хозяину известный порядок. То есть хозяйке. Но ее нет.
Колчин запустил компьютер. Тоже не сразу сообразишь: куда влезать? в doc? в txt? в dr, spb? Не сразу, что уж точно, не сегодня, не сейчас. И, собственно, что соображать? Нет Инны дома, и весточки никакой. А была бы (весточка), то не на компьютере, а на листике бумаги – на видном месте.
Но никакой весточки не было. И это наводит на размышления. Либо Инна проигнорировала знаменательное событие – "домой пришел охотник с холмов", – ну пришел и пришел, пельмени в холодильнике, хлеб там же, а у нее дела, знаешь ли, поважней, чем встреча мужа… Исключено!.. Либо Инна и в самом деле непредвиденно застряла в Питере. Если бы застряла там предвиденно, то как раз оставила бы записку, мол, увы, буду только завтра-послезавтра, не обессудь – и в холодильнике было бы побогаче: меня нет, но к приезду мужа готовилась, заранее. А так как ни того, ни другого нет, получается, распорядилась временем так, чтобы поспеть хоть за сутки до даты прилета и все успеть. Но приключилось непредвиденное.
И, собственно, приключиться непредвиденное вполне могло не в последний день питерской командировки (завтра с утра непременно – в ИВАН, навести справки!), а в первый же день после убытия Колчина с командой в Токио.
Кого бы спросить? В час ночи. Разве что и в первую очередь Дробязго Валентина Палыча. Поздновато, но кто ж виноват, что лёту из Токио – девять с половиной часов, кто ж виноват, что В АЭРОПОРТУ ИННЫ НЕ ОКАЗАЛОСЬ – ни на "мазде", ни на "Волге" папаши Дробязго, если "мазда" не на ходу (почему не на ходу? в целости-сохранности, как выяснилось!). Судьба дочери должна занимать отца не менее, чем судьба жены должна занимать мужа.
– Валя? – сказал Колчин.
– К сожалению, я сейчас занят, – сказал папаша Дробязго. – Оставьте ваше сообщение после длинного сигнала. Благодарю! – сказал папаша Дробязго, записанный на автоответчик.
Замечательная формулировка: "я сейчас занят", обтекаемая! То ли отсутствует, занимаясь делами государственной важности в Белом доме ли, в Кремле ли, в дальнем зарубежье ли, в ближнем ли… То ли сидит у себя в Доме-На-Набережной и просто трубку недосуг снять, занят.
– Валя, – повторил Колчин. – Это Колчин. Что ж вы, родственнички, не встретили? Куда вы оба запропастились? И ты, и дочь твоя! Отзовись. Я – дома. Жду звонка. Спать все равно не лягу, в Токио уже утро, мне привыкнуть надо. Звони, Валя. Жду. Сейчас… десять минут второго. Жду.
Колчин надеялся, что его короткий и СПОКОЙНЫЙ монолог прервется не автоответным, но натуральным Дробязго – сидит у себя и размышляет, снять трубку или не снять, в зависимости от личности абонента. Личность абонента определена; "Это Колчин". Должен бы снять, если дома. Колчин дал понять: что- то неясное случилось. Паниковать и метаться рано, но прояснить не мешало бы. Он все сказал: и – запропастились, и – дочь твоя, и – спать все равно не лягу (замотивировав объяснимой акклиматизацией). Жду. Паниковать и метаться рано, однако… жду. Сними трубку, Валя.
Трубка выдавила из себя еще один длинный сигнал и отключилась. Нет Дробязго дома. Это-то как раз Колчина не особенно удивило – государственные мужи, бывает, и ночи напролет на службе околачиваются, все радеют, радеют…
Колчин набрал Брадастого. Его так еще и не было. Колчин сообщил Алене, что он уже дома, – и пусть Егор перезвонит, когда уже будет дома, дело есть.
Пельмени были никакие. То есть отечественные пельмени как отечественные пельмени.
Доска из шаолиньского монастыря, подарок всеяпонского главы, не пострадала, хотя пенал треснул основательно.
Видеокассеты с записями боев… сегодня нет. Хотя лучшее средство для убиения времени – тупо глазеть на экран телевизора. Детская болезнь телевизны. Но – тупо не получилось бы, стал бы непроизвольно оценивать (ну, зачем, вот зачем Гришаня Михеев полез на рожон в полуфинале! вел двумя вазари, подвигайся, поуходи, поимитируй – полминуты осталось! вроде что-то делаешь и ничего не делаешь, в худшем случае получишь предупреждение… так нет, полез в контакт! специфика Косики каратэ – ведешь ли ты двумя вазари, но шарахнут тебя по башке на последней секунде, что немцу и удалось… иппон!..), стал бы РАБОТАТЬ. Хотелось отдохнуть…
Отдых. Сю. Есть такой китайский иероглиф – Сю.
Каждый иероглиф имеет несколько значений. Иероглиф Сю означает одновременно – отдых, праздник, развод.
Колчин отнюдь не рехнулся на восточной культуре- то есть: раз уж увлекся восточными единоборствами, то и в остальном, будь добр, соответствуй… кушай палочками, используй ванну только для расслабления души и тела, не вздумай намыливаться (гайдзин, замыливший фуро, как японцы именуют квадратный бассейн размером чуть больше, а то и меньше наших ванн, – такой гайдзин есть типично бака-гайдзин… или ещё пробку слива за собой выдернет, иностранец глупый!), обувь оставляй в прихожей, а на остальной площади квартиры сооружай настил в десять – двадцать сантиметров и ходи по нему босиком, разве что, переступив порог туалета, надевай специальные тапки, только не забудь снять, справив нужду, и, к слову, помни, что, присаживаясь на корточки в сортире, лицом надо быть к "обтекателю", лицом, а не спиной… и кушай, устроившись на дзасики, – вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно.
Не все равно. Запад есть Запад, Восток есть Восток. Единоборства единоборствами – берем все лучшее, применяем к себе, и: не обязательно быть японцем, чтобы бить японца ("Не смотрите, какая там физиономия под маской – негроидная, азиатская…". Признанную отечественную звезду экранного каратэ Кубатиева, покойного, Колчин в свое время в зале возил, как кота помойного, щелбанами, невзирая на кубатиевскую раскосость и скуластость… Где, к слову о коте помойном, Сёгун?! А про голливудских "дутиков" и речи нет. Любимая громогласная присказка Егора Брадастого на съемочной площадке, после удачно поставленного и отснятого боя: "Каждый, объявивший себя сэнсеем, чемпионом мира, обладателем десятого дана и заработавший на этом деньги в Голливуде, может за треть означенной суммы получить полновесных звездюлей в Федерации Косики каратэ. Обращаться: Россия, Москва, Юрию Колчину! Ура!").
Инна – аналогично, то есть наука наукой, Тибет Тибетом, клады кладами, но в быту – нормальная российская жена (где она?! это уже ненормально!), и в "кабинете" перед компьютером просиживает не на полу, а на стуле "саго" под четыреста долларов, рабочий комфорт прежде всего, и спина прямая..
Впрочем, быт бытом, но перед рукописями Востока у Колчина – не побоимся слова – благоговение. Для него это не просто иероглифы – за каждым иероглифом, обозначающим прием, – жизнь, смерть, увечье человека, и не одного. Сколько лет иероглифу, сколько лет приему, сколько раз в веках этот прием применялся, прежде чем превратиться в канон, в иероглиф! А нравы в средневековье были суровые, суровые были нравы.
Инна относилась к рукописям с неменьшим пиететом, так на то она и востоковед, однако в силу того, что письмена для нее были рабочим инструментом или точкой приложения ума, Инна играла иероглифами со знанием дела, без опаски повредить-испортить-сломать. Например, подыскивала иероглифы, соответствующие фонетически чьей-либо фамилии, разбитой на слоги, и потом переводила. Ну вот, скажем…
Звонок. Легка на помине? Верно! Даже если она застряла в Питере или где там… позвонить должна, зная, что возвращается муж из командировки и что муж… не в курсе.
Не Инна. И не Дробязго. Егор.
Колчин взял деловитый тон, чтобы избежать "как там, в Японии?", будто вчера расстались. Егор! Остальное – завтра, время позднее. Ты скажи, у тебя электронные ключи остались от моей "мазды"? А то что-то не найду (и ведь не нашел – там, где оставил перед отлетом, в отделении обувного ящика, в прихожей, чтобы всегда под рукой, а перед выходом из дома непременно за рожком для обуви сунешься… ну и не оказалось там ключей). Есть? Поищи-поищи. Я тогда завтра в первой половине подъеду в "Квадригу". Да! Еще! И – просьба по поводу ильясовской "девятки".
Не вопрос, Юр. А как там, в Японии?
Завтра, Егор, лады?
Понял. Я тебя не разбудил?
Нет, я не сплю.