* * *
- Кто это? Что это? Откуда этот ребенок? - появляется фрейлейн Брунс и, вся красная от волнения, налетает на растерявшуюся Шарадзе.
- Это… Это, - лепечет взволнованная армянка, не будучи в силах произнести что-нибудь.
- Отвечайте, откуда это дитя?
Сидящая рядом с Глашей Валя Балкашина с видом мученицы хватается за флакончик с нюхательными солями. Как раз вовремя подоспевает Золотая Рыбка, за нею Хризантема и др.
- Ах, фрейлейн, - звенит стеклянный голосок Лиды Тольской. - Боже мой, ведь мы же предупреждали вас, что к Нике Баян сегодня приедет из имения ее маленькая кузина-княжна… княжна…
Тут Тольская запнулась и побледнела.
- Какая княжна? - спрашивает фрейлейн Брунс.
- Княжна… княжна Тайна Ин… то есть я хотела сказать - Таита, княжна Таита Членская, - как-то радостно прибавила она, вспомнив таинственные буквы в записке Донны Севильи: "Т-а-и-та".
- Таита? - с удивлением переспрашивает Брунс.
- Да, у нее странное имя. И в святцах его нет… Таита.
- Но… зачем кричит на всю залу ваша княжна? - сердито поблескивая глазами, не унимается фрейлейн Брунс, хотя явно заметно, что она уже несколько сдалась.
- Да ведь она маленькая, ничего не понимает, - подоспев, горячо говорит Эля Федорова, и злым взглядом впивается в Августу Христиановну. - Все дети в ее возрасте кричат.
Кто-то фыркает. Толпа институток постепенно сгущается вокруг спорящих.
- Но, - протестует фрейлейн Брунс, - но это неприлично так кричать.
- Фрейлейн, но ведь этой девочке только пять лет, - пытается защитить Глашу Эля.
- Как вас зовут, девочка? - неожиданно обращается фрейлейн Брунс к Глаше, как бы инстинктивно почуяв нечто странное в появлении здесь этой подозрительной княжны.
Глаша видит перед собой чужого человека, сердитое красное лицо, недоброжелательные глаза, злую, странную улыбку и робко жмется к Тамаре.
- Меня зовут Глася, - шепчет она, глядя исподлобья на сердитое красное лицо.
- Wie? Как?
- Глася…
- Она ошиблась. Ее зовут Зизи, а не Глаша, - совершенно некстати выпаливает Тамара.
- Не Зизи, а Таита, - поправляет Тольская.
О, какой уничтожающий взгляд! Августа Христиановна обдает им с головы до ног всю фигуру Тамары, потом переводит глаза на Глашу.
- Девочка пяти лет, не знающая своего имени! Это что-нибудь да не так.
- Мое дитя, - притворно сладко и нежно обращается она снова к Глаше и даже проводит костлявыми пальцами по ее головке, - ты только сейчас приехала сюда или уже давно тут? А? Скажи, не бойся, моя крошка!
Нежный голос и улыбка Брунс подкупают Глашу.
- Не, я не плиехала. Я от дедуськи плисла. Бабуську Нику смотлела… Голазд холосо плясет бабуська Ника, - болтает она непринужденно.
- Что?!
Глаза Августы Христиановны выкатываются от неожиданности. Княжна, говорящая совершенно по-деревенски "Горазд", "Не". О, ужас какой! Смутная догадка появляется в голове немки. Подавив в себе все возрастающее волнение, она обращается опять к ребенку:
- Деточка, пойдем в сторонку. Я тебе конфетку дам. Здесь тебе неудобно, жарко.
- Ладно, - слышится довольный голосок.
О, это "ладно"! Оно погубило все дело. Маленькая аристократка и - "ладно"! Так княжны не говорят! Это не может быть княжна. Да и лицо у этой девочки простое. В нем нет ни капли "аристократичности".
Лицо Августы Христиановны багровеет. Торжествующим взором обводит она сузившийся вокруг них кружок выпускных.
Еще минута, и она готова кинуться к начальнице, к инспектрисе. Зачем? Почему? - она и сама не отдает себе отчета. Знает и чувствует только одно: эта маленькая смешная девочка в розовом платье не княжна вовсе, не та, за кого ее выдают. Здесь кроется какая-то тайна, какой-то заговор, какие-то новые глупые проказы, которые необходимо разоблачить. Недаром же у воспитанниц такие растерянные, испуганные лица. О, это надо вывести на чистую воду, надо во что бы то ни стало. И чем скорее, тем лучше…
Августа Христиановна смотрит мгновенье на белобрысую, завитую барашком головку. Смотрит в упор на курносое бойкое личико и черные, смело поднятые на нее глазенки и спрашивает, кладя одну руку на плечо Глаши, а другой гладя ее светлые льняные кудерьки.
- Откуда же ты, девочка? Где твоя мама?
Глаша оглядывается с ей одной свойственной живостью и, заметя в толпе выпускных бледное спокойное личико Мари Веселовской, бросается к ней, хватает ее за руку и тащит пред лицо классной дамы.
- Вот моя мама! Вот! - лепечет она с довольным радостным видом и тянется к смущенной Земфире за поцелуем.
Эффект получается чрезвычайный. Мгновенно наступает мертвая тишина. Все еще багрово-красная фрейлейн Брунс теперь бросается к Мари.
- Почему она вас так называет, почему? Скажите и, сама того не замечая, вцепляется в полную руку девушки костлявыми пальцами.
- Ха-ха-ха! - неожиданно раздается смех, заразительный и веселый, сразу возвращающий всем хорошее, светлое настроение.
- Фрейлейн Брунс, успокойтесь, - говорит Алеко, неожиданно появляясь, звеня металлическими запястьями и ожерельями - принадлежностями костюма цыганки, - маленькая княжна Таита воспитывалась в деревне, играла с деревенскими детьми и неудивительно, что ее манеры и говор немножечко того… хромают… ее даже Глашей прозвали, вполне по-деревенски, за эти манеры, в шутку в родной семье. И решили ее перевоспитать. С этой целью она приходит к Нике Баян каждое воскресенье, во время приемов, и многие из нас сидят с нею и учат ее манерам. Каждая из нас притом взяла на себя роль ее воспитательницы. Мари Веселовская - ее мама (такую игру придумали мы все сообща), я - папа, Тамара Тер-Дуярова - дедушка, Баян - бабушка.
- Совершенно верно, я бабушка! - кричит подоспевшая Ника и смеется всеми ямочками своего очаровательного подвижного лица.
- Бабуська Ника! Бабуська! - радостно смеется и бросается к ней на грудь Глаша.
- И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! - слышится позади нее приятный мужской баритон.
Все оборачиваются и расступаются перед красивой, рослой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.
Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице, заранее предупрежденной ею о посещении Тайной институтского вечера и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:
- Зоя Львовна, дорогая наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны нелегальным в этой зале. Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем не повинную крошку, и защитите ее.
- А кто же может в этом сомневаться? Знаю ее и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.
И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво отдавшуюся ее ласке Глашу.
Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней как к старой знакомой, ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет вразрез с раз навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами толпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.
- Слава Богу, спасены! - вырывается одним общим вздохом.
- Надолго ли?
- Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, дам я тебе конфет и фруктов да отведу к Ефиму. - И Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с нею из залы. А в дальнем углу маленький тапер ударяет пальцами по клавишам рояля, и мотив модного вальса уже звучит под сводами огромной комнаты.
- М-lle Баян, разрешите вас просить на тур.
Темная энергичная голова Дмитрия Львовича Калинина низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.
Звуки вальса смеются и поют, радостно волнуя молодые души. Быстро кружатся, открывая первой парой вечер, Ника и Дмитрий Львович. Все невольно любуются ими: и Maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе любующиеся взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие приятно затронуто всеобщим вниманием.
- Ах, - неожиданно вспоминает она, - я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.
- За кого? - удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.
- За Таиточку, - Глашу. Вы ее спасли тогда. Мы послали вам наше коллективное благодарственное письмо. Теперь я благодарю вас от всей души уже лично, - говорит она серьезным, прочувствованным голосом.
Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он говорил улыбаясь:
- Я тут ни при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.
- Когда?
Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.
- Ну да, поблагодарили, - повторил он, - еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневатой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты, таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?
Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными пальцами тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.
- Благодарю вас, - слышит она, словно издали этот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.
Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечи кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.
- Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, - слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.
Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая Рыбка, Дорогая Моя, Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.
- Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!
- Да что такое? В чем моя вина?
- А в том, - сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая Рыбка, - что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и ты не думаешь их нам представлять.
- Ага, так вот что! - приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.
- Вовка, - ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. - Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.
- Ника! Ника! - говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, - как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?
- Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?
- Помилуй Бог, хорошо. Здорово, хорошо, Никушка! Это, знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.
- То есть, как же это? По-солдатски? Значит, без малейшей грации? - смеется девушка.
- Ну вот и врешь!
Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться:
- Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела.
Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика - Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим, неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. Он употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское: "Помилуй Бог" и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.
- Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам, они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, - шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрою в противоположный угол залы, где поджидала его уже группа выпускных институток. - Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… - совсем уже струсил кадетик по мере приближение к ним.
- Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! - хохотала Ника.
- Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик… - хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.
- Молчи уж, хорошо! Вон Золотая Рыбка, к ней и поведу. Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат - Суворов номер второй. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, - заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.
Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.
- Вы какой вальс танцуете? - мрачно обратился Маленький Суворов к своей даме.
- Только венский, конечно.
- Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.
- Ну давайте, помилуй Бог, в три па, - засмеялась Тольская.
- А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.
- Что? Ха-ха-ха!
И они весело, бешеным темпом закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.
- Помилуй Бог, здорово, хорошо! Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, - доставляя на место Золотую Рыбку, - произнес он, отдуваясь.
- Вот, Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю ей.
И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, повела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.
- Позвольте просить, - расшаркался перед нею Вова.
- Да что вы? За кого вы меня считаете? Что я, беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими. Меня в покое оставьте, - со злыми глазами накинулась на него Малиновская.
Вова смутился. Золотая Рыбка сконфузилась.
- Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней… - смущенно пробормотал мальчик. - Зачем она сердится? - зашептал он Лиде, отступая уже совсем не по-суворовски от Малиновской.
- Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда такая. Простить себе не могу, что забыла ее "принципы" и подвела вас к ней, - лепетала сконфуженная не менее Второго Суворова Золотая рыбка. - Оставьте ее и протанцуем еще тур со мною.
- Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.
И Вова закружился снова по зале со своей прежней дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик узнал через две минуты, что у его юной дамы есть аквариум в дортуаре, где живут два живые тритона и три золотые рыбки. Узнал также, что институтская Maman - прелесть и само очарование, а Ханжа - порядочное ничтожество и что далеко не все синявки - фурии и палачихи. Вот Зоя Львовна, например, ангел и сама доброта. Четырехместная Карета - ничего себе и многие другие.
Вова, в свою очередь, в долгу не остался и рассказал все корпусные новости, поверил кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил такой комплимент Золотой Рыбке, от которого девушка расхохоталась от души.
- А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и с вами мы точно пять лет знакомы.
В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея:
- Пожалуйста, Сережа, протанцуй с Невестой Надсона, - просила она самым убедительным образом молодого студента.
- С кем, Никушка, с кем? - засмеялся тот.
- С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы ее все так называем.
- Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады? Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, - смеясь, отговаривался Сергей.
- Ну, тогда с Машей Лихачевой.
- Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда шипром продушена, что у меня при встрече с нею долго потом голова болит, - смеялся, зная все слабости и грешки институток, Сережа Баян.
- Ну, с Капой…
- Это с "грехом" и "ересью"? Спаси меня Господь!
- Ну так с кем хочешь, Сережа, только с нашими танцуй. Не смей приглашать чужестранок, вторых и третьих, и с папиньерками тоже не надо танцевать, - уже волнуясь, говорила Ника.
- Но почему, смею спросить?
- Это будет изменой моему классу, понимаешь? Ты - мой брат и должен соблюдать наши интересы. Я сама смеюсь над этим, но что делать: с волками жить - по-волчьи выть.
- Ага, понимаю, - совсем уже расхохотался Сергей.
- У тех есть свои собственные кавалеры, - докончила Ника.
- Несчастные. И на них установлена "монополия". Послушай, a m-lle Чернова и Веселовская здесь?
- Они уже танцуют. Пригласи других.
- Жаль. Мне они нравятся больше других. Алеко и Земфира, так кажется?
- Какая у тебя память! Ты помнишь прозвища всех наших!
- А кто это? Какая хорошенькая. Что это она, кажется спит? - и глаза Сергея Баян, обегавшие рассеянно залу, вдруг останавливаются с насмешливым любопытством на сидящей позади них в уголку скамьи девичьей фигуре. Ему сразу бросается в глаза точеное, с правильными чертами личико, сомкнутые веки, длинные ресницы.
- Ха-ха-ха! - смеется Ника. - Да это Спящая Красавица. Разве ты не видишь? Та самая, которая уснула раз на приеме. Все смеялись тогда. А раз она на французском уроке захрапела. Наш француз испугался, думал с нею обморок. Потащили Неточку в лазарет, а она проснулась и ничуть не сконфузилась, представь, ничуть. Такая апатичная, спокойная и сонная, совсем спящая царевна.
- Ну, постараемся разбудить вашу спящую царевну. Авось, удастся, - произнес с улыбкой Сергей и направился решительными шагами к задремавшей Неточке.
- M-lle, позвольте вас просить на тур вальса?
Серые глаза Неты раскрылись широко и с изумлением остановили свой взгляд на лице молодого студента.
- Я, кажется, уснула. Вечер еще не кончился, - апатично и сонно протянула Нета.
- Боже мой, да ведь это вы, кажется, исполняли арию Татьяны сегодня и вы же продавали билеты на концерт? - в свою очередь изумленно произнес Сережа.
- Я. Ну так что же?
- Ну как же вы можете спать? После такого прекрасного безукоризненного исполнения?
- А разве оно было прекрасным? - не то с удивлением, не то с недоверием произнесла Козельская.