* * *
- Итак, mesdames, мы видим из всего вышеизложенного и подтвержденного наглядным опытом, произведенным на глазах ваших с электрической машиной, что силы природы, казалось бы, такие непонятные на первый взгляд, имеют свое точное объяснение. Если какое-либо из явлений приро…
Гродецкий не договорил фразы, умолк на полуслове и устремил удивленные глаза на дверь. Взоры всех присутствовавших на уроке физики воспитанниц тоже обратились в том же направлении, и тихое "ах" пронеслось по физическому кабинету. Даже Неточка Козельская, мирно дремавшая в своем уголку, широко раскрыла свои мало выразительные глаза и проронила тихий возглас удивления.
- Таита! Тайночка! Тайна! - пронесся испуганный шепот.
Действительно, это была она. Маленькая белобрысая девочка как ни в чем не бывало своей слабой ручонкой распахнула дверь физического кабинета и, остановившись на пороге его, запихав одну руку в рот и протягивая вперед другую, вооруженную каким-то темным замусленным кусочком съедобного, произнесла:
- А мне пляник дедуська Ефим дал нынче. А у вас нет пляничка?
- Откуда ты, прелестное дитя? - продекламировал Александр Александрович Гродецкий стих из пушкинской "Русалки", обращая на странную посетительницу изумленный взгляд.
Но "прелестное дитя" и не думало удостоить его ответом. Быстро обежали ряды воспитанниц проворные лукавые глазенки Глаши, и она весело вскрикнула, остановив их на хорошо знакомом лице:
- Бабуська Ника, я хоцу к тебе! - и бросилась через всю комнату по направлению к своей любимице.
Со смущенными и сконфуженными лицами сидели воспитанницы, виновато глядя в лицо любимого наставника. Если бы это случилось в присутствии классной дамы, они, не задумываясь, наплели бы целую историю по поводу злополучной и вездесущей "княжны Таиты", случайно снова волею судеб попавшей под институтскую кровлю. Но лгать Гродецкому никто не имел охоты. Его слишком любили и уважали, чтобы желать провести. И вот, словно по общему уговору, с самым решительным видом поднялась с места смуглая, стройная девушка.
- Александр Александрович, - прозвучал бархатный голос черненькой Алеко, и цыганские глаза Шуры Черновой серьезно и торжественно взглянули в самую глубину глаз инспектора, - верите ли вы нам, что мы, ваши воспитанницы, не сделали и не сделаем ничего бесчестного, подлого и дурного?
И сказав это, она замолкла в ожидании ответа. Взгляд Гродецкого в одно мгновение обежал лица присутствующих. Вот они, все эти милые, доверчиво обращенные к нему личики. Все эти черные, серые, голубые, безусловно, честные и открытые глаза. Разве можно усомниться в их правде? Разве можно усомниться хоть раз в честности этих открытых, ясных, еще совсем детских взоров? И, не колеблясь ни минуты, он ответил:
- Разумеется, я вам верю.
Тогда доведите ваше доверие до конца и не спрашивайте нас ничего об этой девочке, ни об ее неожиданном появлении. Мы не можем пока сказать правду, а солгать вам у нас не повернется язык. Придет время, и мы вам все расскажем. А пока мы просим вас умолчать обо всем том, что здесь сейчас произошло.
Что-то искреннее и убедительное прозвучало в голосе и тоне смугленькай Алеко, и честным, прямым открытым взглядом еще раз взглянули на Гродецкого ее большие цыганские глаза.
Последний помолчал с минуту и произнес громко:
- Я верю вам на слово, верю тому, что нет ничего предосудительного, неблагородного в вашем секрете, и обещаю молчать. Верю вам, что когда придет время, вы самым чистосердечным образом расскажете мне обо всем. Вы даете мне это слово за всех, г-жа Чернова? Да?
- Даю за всех, - не колеблясь ни минуты, произнесла Шура.
Вздох облегчения вырвался у всех девушек.
Предварительно испросив разрешение у Гродецкого увести Глашу, Ника Баян провела ее вниз. Там, в сторожке, она долго и подробно давала инструкции испуганному Ефиму по поводу более тщательного присмотра за Глашей.
- Нельзя оставлять дверь открытой. Она опять убежит. Попадется еще на глаза начальству. Ах, Ефим, следите вы за ней хорошенько. Ведь так недалеко и до греха.
Ефим, который весь ушел с головою в последние политические события, описываемые газетами, сердито накинулся па Глашу:
- Ах, баловница! Ах, бесстыдница! В могилу ты меня свести хочешь! Воля ваша, барышня, придумайте, куда ее убрать. С каждым днем все с ней труднее и труднее делается. Больше сил моих с ней нет.
- Хорошо, я подумаю, - кивнула головкой Ника и, строго наказав Глаше не покидать больше сторожки, снова вернулась в физический кабинет.
* * *
Промчалась, как вихрь, веселая Масленица, хотя и без особых новых впечатлений на этот раз. Съездили всем классом в оперу на "Жизнь за Царя". Бредили долгие дни Сусаниным. Восторгались Ваней. Эля Федорова затягивала несколько сотен раз, немилосердно фальшивя при этом, песню "Лучинушка".
Но каждый раз на нее махали руками и шикали, заставляя замолчать. Еще слишком сильно было впечатление, слишком ярки образы первоклассных исполнителей, чтобы подражание, будь оно даже безукоризненное, не казалось кощунством, а тем более фальшивое пение Эли.
Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и постарели лет на пять каждая, Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно заглядывалась на разрумянившиеся на морозе личики, на ярко поблескивающие юные глазки. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, шествовала Скифка, поглядывая зорко по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к шествию. На перекрестке столкнулись с толпой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.
- Помилуй Бог, да ведь это Никушка!
- Вовка!
И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.
- Приходи в воскресенье на прием, - оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.
- Всенепременно. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.
- Знаю, знаю, Золотой Рыбке, - хохотала Ника.
- Ну, понятно, ей. Помилуй, Бог, угадала. Она славная такая.
- Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? - словно из-под земли выросла перед нею Скифка.
- Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, - оправдывалась девушка, в то время, как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.
- Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? - накинулась Августа Христиановна на черненькую Алеко, имевшую несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета, с насмешливо задорными глазами и подвижным лицом.
- Я-то чем виновата, скажите, пожалуйста. У него надо спросить, - сердито ответила Шура.
- Зачем вы смотрите так… так нагло на воспитанниц? - накинулась, не медля ни минуты, на юношу Скифка.
- А разве нельзя? - насмешливо прищурившись, осведомился он.
- Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.
- А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж, наверное, никто бы не смотрел, - ответил кадет.
- Пф-фырк! - не выдержали и разразились смехом воспитанницы.
- Ха-ха-ха! - вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.
- Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, - волновалась Августа Христиановна.
- На доброе здоровье, - донесся уже издали насмешливый голос.
- Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.
- Вот тебе раз! Мы-то чем же виноваты? - послышались протестующие голоса.
- Тихо! - сердито воскликнула немка.
- Ну уж? Это не штиль, а целая буря.
- Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?
- Погода говорю, хорошая: солнце греет.
- Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой.
- Сегодня Прощеное воскресенье, сегодня нельзя сердиться, - грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейлейн Брунс.
- Капа, Капа! - шепчет ей ее соседка по прогулке Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. - Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про Тайну батюшке непременно сказать надо.
- Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.
- Так что, мы должны сказать?
- Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.
- Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…
- Тише, тише, фрейлейн Брунс тут.
Скифка, действительно, уже подле. И как она подкралась незаметно к юным собеседницам? Идет рядом и смотрит подозрительными глазами на обеих девушек. Она давно уже прислушивается и приглядывается ко всему, что происходит в классе. Многое дает обильную пищу ее подозрительности. Она подозревает, догадывается, что вверенные ее попечению воспитанницы скрывают от нее нечто весьма важное и "преступное". Часто ухо ее улавливает странное шушуканье, повторяемое слово Тайна, Таита. Какие-то записочки то и дело циркулируют по классу и исчезают мгновенно при одном ее приближении. Одну из таких записочек у нее на глазах бесследно уничтожила Тольская, эта отвратительная "отпетая" девчонка, когда она, Августа Христиановна, потребовала ей показать. Кроме того, что-нибудь да значат все эти исчезновения из класса то одной, то другой воспитанницы. Ничего еще, если это какая-нибудь простая детская шалость, шутка. Ну а если что-либо более серьезное, если это - Боже упаси! - какой-нибудь заговор? А кто же поручится, что это не так? От этих девушек всего можно ожидать. Нет, нет, надо удвоить старания, раскрыть все эти шашни и довести обо всем до сведения начальства. Так оставить нельзя.
И, решив таким образом дело, Скифка возвращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы как нарочно находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.
- Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, - шепчет Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.
И вот девушка придумывает способ "выкурить" из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике начинает, обращаясь к той:
- Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?
- О давно, очень давно, - ничего не подозревая, отвечает наставница.
- Но ведь вы были совсем молодая, когда поступили сюда?
- О, да, молодая, конечно.
- И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн, - не то вопросительно, и в то же время утвердительно продолжает плутовка.
- То есть?
Лицо немки вспыхивает и делается багровым. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот мог понять, что лучшего плана действий Ника Баян выбрать не могла. Никогда не существовавшая красота - один из "пунктиков" фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее был ослепительный цвет лица, какие волосы и зубы, когда она была молодою. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела, разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками, цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая свое отраженное в стекле багровое лицо.
И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и "испарилась, как дым", как говорится на своеобразном языке институток.
- Ура! - закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. - Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!
Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы на этот призывной звук слетаются со всех углов класса, как птицы, и окружают Нику.
Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит вылить то, чем болела ее душа за все последние дни.
- Дети мои, дальше так продолжаться не может, - взволнованно говорит она. - Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит нам всем, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо предотвратить ее. Я думала так много над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но во всяком случае не безвыходное. И вот что я придумала наконец. Написать обо всем и сердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун - человек удивительный. Это - рыцарь без страха и упрека. Это - положительно ангел во фраке.
- Баян, как ты можешь кощунствовать таким образом! - возмущается Капа Малиновская, прерывая речь девушки.
- Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, сама понимаешь! - волнуясь, говорит Ника и подхватывает с новым подъемом и жаром: - Мы должны ему написать письмо, чистосердечное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… содержать нашу "дочку". Каждая по выходе из института будет, посколько может, посылать Таиточке. Потом ее поместим в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на книжке в сберегательной кассе, наберем еще…
- Да, да, - подхватывают горячие голоса: наберем еще. Будем платить… Заботиться о ней.
- А потом, по выходе ее из пансиона, сделаем ей приданое и выдадим замуж, - неожиданно заключает Тамара.
- И детей ее будем крестить, mesdames.
- И замуж их выдавать.
- Ха-ха-ха! Да нас тогда и на свете не будет! - хохочет Алеко, - третье поколение ведь это, разве одна Валерьянка будет жить еще: она так пропитана своими лекарствами, что ее и смерть не возьмет.
- Остроумно, нечего сказать, - обижается Валя.
- Mesdames, мы уклоняемся от цели, надо составить письмо.
- Да-да, скорее, как можно скорее.
Три десятка юных головок, движимых самыми благородными намерениями, склоняются над партой Ники, за которой сама она, прикусив нижнюю губу, выводит тщательно своим ровным, мелким, словно бисер, почерком:
"Ваше Высокопревосходительство, барон Павел Павлович".
Затем следует текст письма.
Проходит целый час времени, пока, наконец, оно готово, написано и положено в конверт. Решено в следующий же прием передать его Сереже Баяну, который повезет его лично попечителю.
И, несколько успокоенные, институтки расходятся по своим местам.
"Бим-бом! Бим-бом!" - стонет по-великопостному церковный колокол из ближайшего городского собора, и крикливо отвечают ему далекие колокола.
По коридорам, особенно нижнему, носится запах жареной картошки, постного масла и кислой капусты. Весь пост едят постное. Говеют выпускные только на последней неделе, но учатся в посту меньше обыкновенного, повторяют пройденное раньше, составляют конспекты и программы для предстоящих экзаменов. Сами учителя относятся как будто менее строго к ответам воспитанниц за последнее время. На шестой, Вербной, неделе у выпускных заканчиваются лекции. Пасха нынче поздняя, и сейчас же после праздников начнутся выпускные испытания, те самые жуткие выпускные экзамены, которые оставят неизгладимый след в институтском аттестате. В Вербную пятницу учителя даже и не спрашивают уроков. Кое-кто из них произнесет на прощанье речь. Все они советуют готовиться как можно лучше к предстоящим экзаменам.
Веселый, полный жизни и юмора француз был очень изумлен, когда перед ним на последнем его уроке неожиданно предстала взволнованная Золотая Рыбка.
- Pardon, monsieur, через неделю я иду на исповедь и до тех пор вас больше не увижу, а я так виновата перед вами, - звенит стеклянный голос Тольской, и нежные щеки девушки рдеют румянцем.
- Виноваты? В чем же, дитя мое? - несказанно удивлен француз, и лицо его с рыжими бачками и карие, тоже как будто рыжие, глаза смеются.
- Да, да, виновата. Вы мне поставили единицу, а я… - задыхаясь, пролепетала Золотая Рыбка, - взяла и выбранила вас вслед.
- О! - восклицает француз с патетическим жестом и теми же смеющимися глазами. - О, что за ужас! Но как же, скажите, как же вы выбранили меня?
В неописуемом волнении молчит Золотая Рыбка.
- Не могу я сказать, как назвала вас, ни за что.
Действительно, язык не поворачивается у Лиды Тольской произнести то слово, которым она наградила заочно веселого француза.
- Лукавый попутал, - произносит она по-русски.
- Как? Как? Но что это такое? - хохочет уже в голос француз.
Учителя словесности после урока ловят в коридоре.
- Простите нас. Мы часто вас изводили, не готовили уроков, - говорит за всех Мари Веселовская, выступая вперед.
- Благодарю вас, - смущенно, вместо обычного "Бог простит", роняет Осколкин.
Давясь от смеха, воспитанницы несутся обратно в класс.
А в среду вечером идут просить прощения у высшего начальства. Генеральша целует все эти милые, немного сконфуженные личики своих "больших девочек". Она растрогана. Она любит их всех, знает все их недостатки и достоинства. Недаром же на протяжении семи с лишком лет следит она за ростом этих живых цветов, таких юных и нежных. От Maman идут к инспектрисе.
- Бог простит, дети, - вместо всяких ожидаемых воспитанницами нравоучений совсем просто говорит она.
Поднимаются в комнату Скифки.
- Фрейлейн Брунс, простите нас. Мы так виноваты перед вами, - искренне срывается с уст представительницы Мари Веселовской.
Немка растрогана не менее начальницы. Малиновое лицо принимает багровый оттенок. В глазах закипают слезы. Редко, когда так ласково говорят с нею.
Она кивает головой, не будучи в силах произнести ни слова.
Вдруг струя знакомого, нестерпимо сладкого аромата доносится до ее ноздрей, и Маша Лихачева, вместе с ее неизбежным шипром, протискивается вперед. Ее тщательно завитые локоны теперь развились и беспорядочными космами падают на лицо. Всегда кокетливо причесанная к лицу девушка сейчас менее всего думает о своей внешности. Она заметно взволнована, потрясена.