Слышала только, что род Ратмировых захудалый и бедный и что сама княгиня, мать Зари, приходит на прием к дочери в стареньких платьях и стоптанных башмаках. Но это еще больше привлекает Нику к ее Сказке. Эта молчаливая гордая бедность так подходит к таинственному образу княжны.
Сейчас Ника думает о ней, о том, что Заря и Нушидзе ждут их обеих в "Долине вздохов". Но сегодня Ника не пойдет в "Долину вздохов", ей надо подумать и решить, что делать с маленькой девочкой, как выручить Стешу. И она думает долго, напряженно. Вдруг что-то радостное вливается ей в грудь. Рой светлых, счастливых мыслей проносится у нее в голове. О, какое счастье! Она нашла выход, она знает, как помочь горю.
- Невеста Надсона, Невеста Надсона ты не спишь? - шепотом обращается она к своей соседке.
Вместо ответа белокурая Наташа Браун, успевшая уже задремать, декламирует спросонья:
Мне снится эта ночь и снится он… угрюмый,
Без цели он бредет на площади глухой,
Сжигаемый своей мучительною думой,
Страдающий своей непонятой тоской.
- Тише, ради Бога тише, Наташа, - молит Ника. - Слушай, что я придумала.
И она тут же наскоро сообщает соседке явившуюся ей счастливую мысль.
Ах! Наташа Браун даже всплескивает беленькими ручками от восторга - такой удачной кажется ей мысль Ники.
- Ника, прелесть моя, дай я тебя поцелую, - лепечет Наташа и бросается на грудь Баян.
Затем обе девушки берутся за руки и босиком, в одних рубашках, направляются из дортуара в умывальную, просторную комнату с медным бассейном-желобом для мытья и с десятком кранов, ввинченных в медную же доску, прилаженную к стене. Маленькая лампочка освещает умывальную. В углу ее в выдвинутом ящике огромного комода-постели спит дортуарная девушка. Ее толстая русая коса свесилась на пол. Руки закинуты за голову, рот полуоткрыт.
- Нюша, Нюша. Проснитесь! Идите вниз и побудьте до двенадцати ночи у вас в девичьей, - говорит шепотом Ника, расталкивая спящую горничную, - и если вы обещаете молчать о том, что я вас просила уйти сегодня, то получите за это рубль на чай.
Растерявшейся Нюше остается только повиноваться. Она встает, покорная, заспанная, смущенно на глазах барышень натягивает чулки, белье, платье, накидывает платок и исчезает.
Теперь Ника бесшумно бросается в дортуар. Здесь она обегает три ряда постелей с неподвижно застывшими на них воспитанницами и срывает одеяло с каждой из них. В другое время несдобровать бы за это Нике, но сегодня, сейчас, воспитанницы выпускного класса знают отлично, что означает этот резкий маневр. И не дольше как через минуту тридцать пять белых фигур в длинных ночных рубашках и в туфлях на босу ногу бесшумно скользят за дверь.
- Месдамочки, смотрите, какой душонок.
- Прелесть какая!
- Это - маленький ангел!
- Очаровательный ангелок!
- Поцелуй меня, котик мой!
- Нет! Нет, меня первую!
- И меня, и меня тоже!
В умывальной собрался за малым разве исключением почти весь выпускной класс. В дортуаре остались только двое: Спящая Красавица - Нета Козельская, безжизненная девушка, имеющая способность засыпать всюду, где можно и где нельзя: в классе на уроках, в столовой за обедом, в часы рекреаций в зале, не считаясь с обстоятельствами места и времени; да еще Лулу Савикова, или M-lle Ком-иль-фо - по прозвищу институток, - первая ученица, любимица классных дам, усердная и прилежная, помешанная на приличиях. Институтки-одноклассницы недаром прозвали ее M-lle Ком-иль-фо или Комильфошкой. Лулу Савикова, считая себя аристократкой, хотя она только дочь небогатого чиновника, постоянно делает замечание подругам по поводу их неуменья держать себя.
- Fi donс, какие у тебя манеры! Это неприлично! - постоянно повторяет она.
Сама она чопорна, медленна, сдержанна, рассчитывает каждое свое движение и напоминает куклу-автомат. Разумеется, и нынче она не пожелала прийти босою в одной рубашке в умывальную комнату посмотреть племянницу Стеши и предпочла, сгорая от любопытства, оставаться в постели.
Но зато Валерьянка - Валя Балкашина, удивила всех. Пренебрегая сквозняками и холодом, которые мерещились ей везде и всюду, она появилась в теплых чулках и в кофте, накинутой поверх казенной сорочки. Заранее волнуясь и нюхая соли, посасывая мятные лепешки от тошноты (ее всегда тошнило в минуты волнения), она одной из первых притащилась в умывальную, кутаясь поверх всего в теплый байковый платок.
Ровно в одиннадцать часов, словно по команде, бесшумно раскрылась коридорная дверь, и Стеша, держа на руках малютку-племянницу, очутилась среди воспитанниц.
Глаша, ошеломленная встретившим ее бурным восторгом, прижалась к груди своей молоденькой тетки и, закрывшись, ручонкой, из-под ладошки разглядывала лица окружавших ее воспитанниц.
- Барышни, золотенькие, ради Господа Бога, потише. Не погубите, - шептала Стеша. - Потише, барышни, милые. Услышит Августа Христиановна - будет беда.
- Не услышит, она спит.
- И сладко грезит во сне…
- О старой сосне.
- Ха-ха-ха!
- А Глашенька ваша - душонок, прелесть, что за мордочка. Не правда ли, mesdames?
- Ангел! Прелесть! Восторг!
- Она, пожалуй, некрасива, но что-то в ней есть такое.
- Неправда, неправда. Она красавица, лучше Баян и даже Козельской.
- Ну уж, Козельская твоя: сурок, сонный крот и сова. Глашенька же - божество!
А "божество" в это время с аппетитом обсасывала барбарисовую карамельку, предупредительно подсунутую ей кем-то из воспитанниц. Черные глазенки Глаши лукаво поблескивали, а пухлые губки складывались в улыбку.
- Однако ж, mesdames, соловья баснями не кормят. "Душка", "восторг", "божество", "прелесть" - это мы говорить можем, а что нам делать с Глашей, этого, оказывается, нам придумать не под силу, - первою возвысила голос Шура Чернова, и сросшиеся брови ее сомкнулись над энергичными глазами.
- Да что придумывать-то, барышни? Хошь лбом стену пробей, не придумать ничего, - с отчаянием произнесла Стеша, - разве только одно: укутаю я потеплее Глашку, отнесу отсюда и оставлю на улице. Авось добрые люди ее подберут. Все едино - ни в подвал, ни в девичью нам с нею возвращаться нельзя. Я сказала, что увожу ее к знакомым, что берут они у меня девчонку. Стало быть, на улицу и надо ее нести.
- Нет, нет! Что вы говорите, Стеша! Это невозможно! Это бессердечно и жестоко! Я придумала совсем другой исход и, кажется, счастливый и, кажется, хороший. Хотите скажу?
Глаза Баян искрятся. Лицо улыбается всеми своими ямочками.
- Говори же, говори, что придумала, - нетерпеливо шепчут кругом.
- Ах, вы убедитесь, это очень просто. Совсем просто…
Ника вскакивает на край комода и, сидя "на облучке", говорит, уже пылко, горячо:
- Вы знаете, конечно, Бисмарка, Ефима; у него есть отдельная комнатка. Она совсем изолирована, туда никто не ходит. Она под лестницей. Я несколько раз заглядывала туда, когда посылала Ефима за покупками. Он очень аккуратный, чистый. И в каморке у него чистота. Он грамотный, читает газеты. Значит, умный, значит, толковый. Недаром же целые поколения институток прозвали его Бисмарком. У него две слабости: любовь к политике и к детям. Он постоянно зазывает к себе детишек и возится с ними. Что, если попросить его приютить у себя до поры до времени Глашу? Потом мы устроим ее как-нибудь иначе, а пока… Кормить и одевать мы ее будем сами: каждый день от обеда и ужина по очереди каждая из нас будет отдавать ей свою порцию - одна суп, другая жаркое, третья сладкое. На карманные деньги станем покупать ей платьица и сладости.
- И лекарства, в случае, если она заболеет, - вставляет неожиданно Валерьянка.
- Т-с! Т-с! Не мешай говорить Нике, - шикают на нее подруги.
- Ну, лекарств покупать не придется. Мы будем иметь их даром из Валиной аптеки, - острит Золотая Рыбка.
И на нее шикают тоже и машут руками.
- Продолжай, Ника, продолжай, - слышится кругом.
- Но все это надо делать, mesdames, под полным, абсолютным сохранением тайны. Чтобы никто не знал, кроме Бисмарка, Стеши и нас. Хранить свято от начальства наш секрет. Сторожу Ефиму мы будем платить за угол. Не знаю, поняли ли вы меня?
- Поняли! Поняли!
- Но помните, mesdames, Глаша будет как бы "дочь института", наша дочка.
- Да! Да! Да!
Лица институток, оживленные и взволнованные, обращены к Нике Баян.
Нет, она положительно маленький гений, эта Ника. Кто подсказал ей этот чудесный план? Каким новым радостным значением благодаря ему наполнится теперь жизнь выпускных, такая серая, такая будничная до этой минуты!
- Mesdames, мы будем всячески заботиться о ней, раз она является нашей маленькой дочкой, - мечтательно говорит Невеста Надсона.
- Да, да. И пусть она называет нас всех мамами, - в тон ей шепчет Хризантема.
- Ну вот еще. Тридцать пять мам. Есть от чего сойти с ума. Я бы хотела лучше быть папой, - выступает с лукавой усмешкой Черненькая Алеко.
- Ну вот и отлично. Шура Чернова будет папа, а я бабушка, - и, забывшись, шестнадцатилетняя бабушка Ника Баян хлопает в ладоши и хохочет и прыгает на одном месте.
- В таком случае, я буду дедушкой, - бухает Шарадзе и торжествующим взглядом обводит подруг.
- Только не вздумай мучить ее загадками и шарадами. С ума от нее можно сойти, - звенит Золотая Рыбка.
- Нет, нет, я предоставлю Хризантеме рассказывать ей о цветах, Донье Севилье об Испании, а Невесте Надсона читать стихи любимого поэта, - покорно соглашается Тамара.
- Нечего сказать, блестящее воспитание получит наша дочка, - смеется Земфира, она же Мари Веселовская. - Mesdames, - прибавляет она, - раз главные роли уже определяются, я предлагаю быть ее теткой.
- И я.
- И я тоже.
- И я, - слышатся голоса, - теток может быть много, это не матери.
- Mesdames, остается свободная вакансия на дядей. Желающие есть? - самым серьезным образом спрашивает Донна Севилья.
- Нет, нет. Дядя должен быть один - Бисмарк Ефим. Это его преимущество.
- А захочет ли он еще принять к себе Глашу?
- Ну вот еще! Как он сможет не захотеть, как он посмеет не захотеть? Ведь мы ему за это платить будем.
- Не то, не то, - и Черненькая Алеко снова выступает на сцену. - Во-первых, не будем наивны и не станем думать, что облагодетельствуем Ефима предложением взять девочку. Бесспорно, он многим рискует, если примет Глашу. Ведь его могут лишить места за это. Без спроса в сторожке, как и всюду среди этих чопорных стен, не может поселиться ни одна живая душа. Но, правда, и я слышала, что Ефим обожает детей и что у него недавно умерла маленькая внучка в деревне, а потому я убеждена, что он исполнит нашу просьбу - возьмет Глашу.
- Только бы она не болела. Я подарю Ефиму мою аптечку. И научу его, как и сколько давать Глаше лекарств, - произнесла Валя.
- Ну, пошла-поехала! Этого еще не хватало: здоровую девчушку пичкать валерьянкой и мятой, - зазвучали негодующие голоса.
- Нет, что вы, - внезапно смущается Валя, - я только предложила бы делать химические анализы той пищи, которую будем давать нашей дочке. Надо же знать, сколько белковых веществ входит в нее.
- Душа моя, помолчи лучше, - бесцеремонно обрывает ее Шарадзе, в то время, как все остальные кругом смеются.
Несмотря на этот смех и суету, Глаша, единственная причина всех этих горячих споров и переживаемого волнения, умудряется заснуть на руках Стеши. Ее белобрысая головенка прислоняется к плечу девушки, темные ресницы сомкнулись, алый ротик приоткрыт.
- Mesdames, тише: она заснула. Какой душонок! Я сейчас же со Стешей иду к Бисмарку и буду просить, молить и требовать, чтобы он принял нашу Глашу, - и Баян мчится в дортуар одеваться.
- И я с тобою, и я, - настаивает Тамара Тер-Дуярова.
- Прихватите и нас с Земфирой, - просит Алеко.
Через минуту "депутация" во главе со Стешей, несущей сонную Глашу, крадется из умывальной, сопровождаемая напутствиями и пожеланиями остающихся. Среди последних возникают новые разговоры, новые горячие споры.
- Глаша. Это невозможное имя, - возмущается поэтичная Невеста Надсона. - Глаша, Глафира… ужас!
- Назовем ее как-нибудь иначе, это ни к чему не обязывает, - предлагает Донна Севилья. - Ах, у русских нет красивых имен. Это не Испания. Если бы ее можно было назвать донной Эльвирой, донной Лаурой, донной Альфонсиной. Как это было бы прекрасно!
- Перестань грешить, Галкина, - неожиданно и сурово обрывает ее Капочка Малиновская. - Католическое имя для русской - это невозможно!
- Ничего тут нет грешного, ей-богу, - хорохорится Ольга, - откуда ты взяла?
- А произносить имя Господа Бога твоего всуе - грех и ересь сугубая, - не унимается Капочка.
- Mesdames, уймите же эту святошу, - сердится Ольга.
- Простую смертную, грешницу святошею называть троякий грех и ересь, - бубнит Малиновская, награждая Галкину уничтожающим взглядом.
- Mesdames, держите меня, а то я Бог знает что с нею сделаю. Я не отвечаю за свой испанский темперамент, - внезапно разражается смехом Донна Севилья.
Вдруг Золотая Рыбка ударяет себя ладонью по лбу.
- Придумала! Придумала! Это не имя, а прозвище. И какое красивое! Какое подходящее! - звенит ее стеклянный голосок.
- Ну? - срывается у всех одним общим звуком.
- Мы станем называть ее Тайной. Не правда ли, хорошо? - и красивые глазки девушки вспыхивают и загораются оживлением.
- Лидочка, ты - богиня мудрости, ты - сама Афина Паллада. Дай я тебя поцелую за это! - и Муся Сокольская, Хризантема, с поцелуями бросается на грудь подруге.
- Тайна института. Это и красиво и… удобно. Так и будем называть ее Тайной, - продолжала развивать свое предложение Золотая Рыбка, сама, очевидно, восхищаясь пришедшей ей на ум мыслью.
- Великолепно! Очаровательно! - восклицает Хризантема.
- Тайна! Это адски хорошо!
- Лучше всяких испанских имен, пожалуй, - соглашается и Донна Севилья.
- А жаль, - смеется Маша Лихачева, - что не испанское имя мы дали Глаше. Лишим этим возможности нашу Донну послать прошение испанскому королю разрешить принять на себя крещение нашей дочки.
- Глупости говоришь, - вспыхивает и смеется Ольга.
- А разве ты не думаешь постоянно об Альфонсе испанском? А? Сознайся. Послала бы ему прошение и подписала бы: "Русско-испанская подданная Донна Севилья Галкина. Не правда ли, хорошо звучит, mesdames?
- Олечкино прошение не было бы принято, - смеются институтки.
- Но почему? Она ведь приложила бы к нему гербовую марку со штемпелем, как следует.
- Mesdames, мы уклоняемся от главной темы. Нравится придуманное прозвище или нет? - и Золотая Рыбка обегает оживленным взглядом лица подруг.
- Браво! Браво! Чудесно! Бесподобно! - звучат кругом голоса и сдержанные аплодисменты.
Одна Капочка недовольна, качает головой и шепчет:
- Тайна! Не христианское, а языческое что-то. Грех и ересь.
- Сама-то ты ересь в квадрате, в кубе, - смеется Ольга Галкина.
- Mesdames, вы спать не даете. Адски спать хочется, а вы тут тары-бары, - на пороге умывальной появляется комичная заспанная фигура Неты Козельской, Спящей Красавицы. Ее косы распустились, обычно большие глаза сузились от света, одна щека, отлежанная на подушке, вся в рубцах, другая бела. - Это просто нелюбезно, mesdames, будить по ночам, - шипит она сердито, - адское свинство.
Нету обступают подруги. Ей поясняют всю суть дела.
Можно ли спать в такую ночь, когда у них появилась маленькая Тайна, крошечная дочка, внучка, племянница, и когда они все сразу стали мамами, бабушками, тетями, дедушками, когда начинается новая жизнь, полная тайны, прелести, очарования!
- Ах, месдамочки, как это хорошо! - оживляется Нета, и вся ее сонливость исчезает. - Только Комильфошке не надо говорить: наша Савикова терпеть не может детей, рожков, сосок и пеленок.
- Да какие же рожки и пеленки, когда Глаше, то есть Тайне, скоро исполнится пять лет.
- Ну да, конечно. Только Лулу Савикова и пятилетних детей не терпит.
- Ну так пускай она будет мачехой Тайны, если так, - сердито решает Невеста Надсона и декламирует:
Тяжелое детство мне пало на долю;
Из прихоти взятый чужою семьей,
По темным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской…
- Тьфу! Тьфу! Тьфу! Пять типунов тебе на язык и вдвое под язык, не пророчь, - замахали на Невесту подруги, - с чего ты взяла, что у нашей Тайночки будет тяжелое детство? У нее любящий отец, столько теток, бабушка, дедушка, все родство налицо.
- Но раз у нее мачеха!
- Ах, вздор. Лулу - мачеха, но, кроме того, и мать будет. Мы Земфиру выберем - она самая серьезная и тихая, - предлагает Хризантема.
- Да, да. Выберем Мари в матери Тайны, - в забывчивости кричит Маша Лихачева.
В тот же миг распахивается дверь из коридора.
- У-р-р-а-а, mesdames! Победа! Победа! Бисмарк согласен, Тайна принята! - врываясь во главе вернувшейся депутации, кричит Ника Баян.
- Взята, взята Бисмарком Тайна! - вторят ей Шарадзе и Алеко.
- Только, чур, mesdames, полнейшее молчание. Тайна должна оставаться тайной и…
- Что такое здесь за сборище? Кто вам позволил шуметь среди ночи? - и сухая, костлявая фигура Скифки, облаченная в капот, появляется на пороге умывальной.
Дружное "ах!" вырывается из трех десятков грудей. Пойманы с поличным. О спасении нельзя и думать. Отступление отрезано, да и не послужит оно ни к чему. Острые маленькие глазки "дамы" проворно обегают смущенные лица.
- Баян, Чернова, Дуярова и даже Веселовская! О, я никогда не ожидала от тебя, Мани Веселовской! Где вы были? Почему вы одеты? Молчите? Ага! Заговор? Бунт? Скандал? Завтра же будет все известно ее высокопревосходительству. А теперь все спать, а вы четверо стоять у моих дверей, пока не приду. Марш! И всему классу по одному баллу за поведение долой!
- Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, - перепуганная не на шутку, шепчет Камилавка.
- Малиновская, без уродства и шутовства! Марш! Молчать!
Наказанные покорно проходят к дверям скифкиного жилища и становятся там "на часы". Ненаказанные смиренно укладываются по постелям. Через пять минут, когда Скифка исчезает за дверью, они наблюдают в полутьме, как "часовые": Алеко Чернова с Никой жонглируют сдернутыми с себя пелеринками и манжами, свернутыми в виде мячиков, состязаясь в ловкости. И ни тени огорчения не заметно на их лицах.