- Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? - и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.
В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова и разражается целой тирадой.
- Так и есть - желтый цвет - вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, "выпивающая" за обедом, как кучер или кухонный мужик! Мне жаль ваших родителей, Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный, простил вас!
- Ах, Господи, - истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, - зачем раскаяние, когда это не вино, а суп… бульон, самый обыкновенный бульон.
- Суп? Бульон, вы говорите? А это что? - и быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. - А это что? Ах! - В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает отвращение. Рука ее попала в холодную студенистую массу бланманже, находившегося на дне Лидиной кружки, и она приняла эту массу за лягушку.
Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.
- Не трогайте, m-lle, - просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.
- Ля-гу-шка!
Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась сразу. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.
- М-lle Оль, - зовет Гандурина классную даму первого класса, - полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее? И это называется барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино за обедом, прячет в карман лягушку! Ступайте, в наказанье, впереди класса. Вы наказаны. Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь седьмушка. Стыд и позор!
И, слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом, в другую - бутылку с супом и торжественно, как трофеи победы, несет их к ближайшему столу.
- Все будет передано Maman, - шипит она, сопровождая слова свои убийственным взглядом.
- Что такое? Что у вас в кармане? - волнуясь, сильно побагровев, пристает к Золотой Рыбке добродушная Анна Мироновна.
- Ах, оставьте меня! Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, - снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.
- Но откуда у вас лягушка в кармане? - не унимается Четырехместная карета.
- Какая лягушка - крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! - рвется громкий истерический вопль из груди маленькой девушки.
Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены. Всегда сдержанная, веселая Лида Тольская рыдает неудержимо. Кругом нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель.
"Валерьянка", Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водою бром, имеющийся у нее всегда наготове, и английскую соль.
- Вот, возьми, Лида, прими, нюхай, - шепчет она взволнованно.
- Душка, не обращай внимание на Ханжу, - шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой Рыбки, Муся Сокольская.
- Ангел! Дуся! Мученица! Святая! - лепечут седьмушки и шестушки, обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов "первых" к выходу из столовой. С сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой - на инспектрису.
- Перестань плакать, Лида, - неожиданно звучит голос Алеко - Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой Рыбки. - Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько большого серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь по мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право не стоит. Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы.
Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдание переходят в тихие, редкие всхлипывания.
- Да… я сама знаю. Глупо, что реву, как девчонка, - лепечет она.
- Успокоились? - язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. - Истерика вышла неудачно. Напрасно старались. У воспитанной барышни не может быть и не должно быть никаких истерик. Жалея Maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но в следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, - замечает Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.
Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна и мягка к своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, и с инспектрисой у нее вследствие этого "хронические" нелады.
Между тем выпускные поднимаются в классы. Капочка Малиновская шепчет по дороге Тольской:
- А все это потому произошло, что даром Божиим пренебрегаешь. Хлеб, пищу Господню, в учебники суешь кое-как. Грех это. Взыщется это все… ересь. Вот и…
- Ах, молчи, пожалуйста! И без тебя тошно.
Действительно, тошно. И не одной Лиде Тольской, но и всем остальным. Благодаря неудавшейся экскурсии Золотой рыбки в сторожку Ефима маленькая Тайна осталась без обеда. Неужели же ей придется довольствоваться сегодня жидкими невкусными щами и кашей, которые получает из казенной кухни Ефим? Ведь маленькая Тайна не привыкла к такой грубой пище. Ежедневно ей носили обед с институтского стола. Бедняжка, она, наверное, голодна сейчас, ей хочется кушать, она ждет своей обычной обеденной порции. Что же делать теперь? Как помочь малютке?
Все эти мысли волнуют не одну впечатлительную девичью головку: они не дают покоя никому из выпускных. Все остальное отошло на второй план.
Депутация к начальнице не состоялась: ее отложили до более благополучного случая. Все грустны и встревожены. Все ждут исхода и не находят его.
* * *
"Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь прийти к нему".
Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.
Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.
- Mesdames, - встревоженная полученным известием, крикнула, вбегая на кафедру, Ника, - mesdames, нужно кому-нибудь идти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.
- Т-а и-та? Кто это такой? - спросила Балкашина.
- Неужели не догадываетесь, - сердито ответила Ника.
- А! Т-а, это - Тайна, а и-та - это института! - хлопая в ладоши, воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. - Значит, это ваша Тайна больна?
- Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала "Т-а и-та", чтобы никто не догадался. Тайна больна, - продолжала Ника. - Надо ее сейчас навестить. Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в леченье. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна! Пойдем скорее к ней, Валя.
Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок. Бульканье капель, какой-то шорох.
- Ну что, Валерьяночка, идем?
- Конечно, Ника, конечно.
- Только возвращайтесь скорее, mesdames. He мучайте, - слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. - А то мы тут Бог знает, что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.
- Да поцелуйте ее от тети.
- От дедушки.
- От мамы.
- От тети.
- И от меня.
- И от меня.
- Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, - спешат Ника и Валя заверить подруг.
- От меня увольте, пожалуйста, не надо, - брезгливо тянет Лулу Савикова.
- Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи, - неожиданно вспыхивает Баян.
- Какое выражение. Fi donc! Стыдитесь, Баян, - жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение.
- Ну уж молчите, M-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, - сердится пылкая Шарадзе.
- Какое мне дело до нее, - пожимает снова Лулу плечами.
- Конечно, тебе нет дела до Тайны. Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько, - горячится Золотая Рыбка. - И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, - прибавляет она совсем уж сердито.
- Какая у вас грубая манера, Тольская, - презрительно бросает Лулу.
- Зато есть сердце, - вступается за подругу Хризантема, - а у тебя вместо сердца кусок приличия и больше ничего.
- Да не ссорьтесь вы, месдамочки! Брань и ссоры - ересь и грех, противные Богу, - стонет Капа Малиновская.
- Mesdames, довольно. Мы идем.
И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.
В среднем классном коридоре пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.
- Это Стеша. Бежим к ней. От нее узнаем все. Очевидно, она нас здесь поджидала, - срывается с губ Баян, и она стрелою мчится на лестницу.
- Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте, - лепечат через минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.
Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.
- Барышни, милые барышни, мамзель Баян, мамзель Балкашина. Несчастье с Глашуткой нашей. Уж такое несчастье! Уж как и сказать, не знаю, - всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.
- Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее.
- Отравилась Глашутка наша, - чуть слышно лепечет Стеша.
- Отравилась! Господи! Что еще! Каким образом?
Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.
Ника Баян с выражением ужаса смотрит на Валю. А у той разлились зрачки, и глаза округлились с испуга.
- Господи! Отравилась! Этого еще недоставало? Скорее, скорее к ней!
Снова схватились за руки и мчатся по лестнице вниз. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.
Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены тихими, жалобными стонами, несущимися оттуда.
Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.
- Отворите, Ефим, это мы! Отворите! - стучит Баян у двери в каморку.
В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.
Их встречает испуганный Ефим. Очки сползли у него на кончик носа. Старые близорукие глаза бегают из стороны в сторону.
- Голубчик Бисмарк, что случилось?
- Да плохо, барышни. Дюже плохо. Думаю, ее к ночи в больницу везти. Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, - говорит он убитым голосом.
- В больницу? Ни за что!
Этот крик вырывается так непроизвольно и громко из груди Баян, что и старик Ефим, и Валя Балкашина шикают и машут руками.
- А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? - снова глухо произносит Ефим.
Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глаза ее странно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, пощипывая край одеяла.
С нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.
- Детка моя. Тайночка милая. Ты узнаешь свою "бабушку" Нику?
Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже. Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над нею с трогательной заботой юное личико.
А Ефим говорит в это время Вале:
- Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда. Дай, почитаю, думаю. Что там у сербов делается, да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой. А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадою барышня Лихачева подарила, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела. Ну, как тут не отравиться да не помереть?! Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди весь институт переполошит. Уж я и так и этак. Понятно, в толк не берет. Куда ей, бедняжке.
- Господи! Господи! - вздыхает с отчаянием Валя. - Как страдает, бедняжка. Постараюсь хоть как-нибудь успокоить ее, - и, вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.
Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип.
- Она умирает! - с ужасом шепчет Ника.
- Эх, барышни, говорю: в больницу ее надоть. Не то и себя и меня, старика, погубите.
И седеющая, остриженная коротко, по-солдатски, голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.
Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первой приходит в себя Ника.
- Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась. Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она набросилась с голоду на эту гадость - помаду, - произносит, волнуясь, Ника.
- Ну уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает, - вступается Ефим. - И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.
Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.
- Тайночка, милая Тайночка, тебе очень больно, да?
В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.
- В больницу бы, - снова робко заикнулся Ефим.
- Нет! - резко и властно срывается с уст Ники. - Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, - неожиданно прибавляет она.
- Да как же его достать-то?
- Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! - и Лицо Ники становится решительным. Заметная черточка намечается между бровей.
- Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, - обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь.
* * *
Теперь Ника шагает с опущенной на грудь головою по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.
За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники. Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За нею, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет 28-ми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это - Спартанка, классная дама второго класса, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, любит эту милую Зою Львовну и верит в нее. И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу, И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.
Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.
- Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.
Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной, ее удел - смех и радость, и это знает весь институт.
Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.
- Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке. Она умирает.
- Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? - волнуется и сама Зоя Львовна.
- Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, - смело и твердо продолжает Ника.
- Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово - не скажу.
- Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? - быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.
Молодая наставница Зоя Львовна смотрит с минуту пристально в честные глаза Ники и на вопрос последней, может ли она сделать что-нибудь дурное, твердо отвечает.
- Нет.
- Благодарю вас, - роняет Ника. - Я ненавижу ложь больше всего на свете. А пришлось бы вам сказать неправду, если бы я услышала от вас другие слова.
И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она скоро, коротко рассказала ей всю историю Тайны-Глаши с самого дня водворения ее в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая со съеденной нынче "отравой".
Едва дав докончить Нике исповедь, Зоя Львовна заговорила, волнуясь:
- Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, который прилетит по первому моему зову сюда. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить.
- Конечно, - роняет Ника. - Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога.
- А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, - произнесла Зоя Львовна.
О, какой мучительный час ожидания. Стоны и судороги Глаши, хрип и бред девочки то и дело заставляли вздрагивать юных девушек, замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые вливала ей в ротик чрез каждые четверть часа Валя.
Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первого же слова Зои Львовны и помчался за доктором, жившим на одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка отсылала не раз обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.