- Писульку я тебе маленькую дам. Придешь в райком комсомола и спросишь Татьяну Сычеву, она все сделает. - Подумал немножко и добавил: - Выученица моя, была бы славная ткачиха… Время летит - и не замечаешь. Давно ли тебя ползунком знал, а вот уж и на работу. Ладно, Семен, не горюй. Рабочий человек, он крепко по земле ходит.
Хорошо, если бы на улице все время была весна. Весной и воздух какой-то особенный, густой. Дыши целый день таким воздухом, и, говорят, пользы будет ровно столько, как будто тридцать три яйца съешь. А о весеннем солнышке и говорить нечего. Наведешь лупу на сухое дерево - тотчас задымится, любая бумажка моментально вспыхивает огнем. Посиди на солнце, не двигаясь, минут двадцать - и, считай, наутро нос начнет шелушиться.
Но всего, конечно, приятнее, что после уроков не надо идти в раздевалку получать пальто. Звонок, схватил книжки - и на улицу.
Пруд около нашей школы растаял. Ребята притащили откуда-то два толстых бревна и сделали из них приличный плот. Теперь на берегу всегда галдеж.
Даже кое-кто из девочек прокатился на плоту. Визжат от страха, а катаются.
Несколько раз выходил директор из школы и требовал прекратить "безобразие". Его внимательно слушали, но только он уходил - продолжали заниматься своим делом. Заводилам придется расписываться в "коленкоре".
Я хоть и спешил - надумал прямо из школы зайти в райком комсомола, - но тоже не удержался, прокатился через пруд.
Витька Голубин перевез меня на другой берег и, ссадив, помахал рукой.
- Счастливого пути, маэстро!
Недавно он где-то вычитал это словечко и теперь лепит к месту и не к месту.
До райкома можно ехать на трамвае, но я иду пешком. Мне просто нравится смотреть по сторонам, ни о чем не думая.
И все же подмывает: как-то там встретят, устроят ли?
Райком комсомола помещался в уютном деревянном доме, глядевшем на улицу тремя окнами с резными наличниками. У входа висела красивая, блестящая вывеска; ее, наверно, повесили совсем недавно.
В комнате, куда я вошел, было тесно. Почти вплотную друг к другу стояли три стола. За одним девушка в голубом свитере печатала на машинке. Кроме нее, у окна сидели парни в замасленных тужурках. Каждому из них было не больше двадцати лет.
До моего прихода они разговаривали о чем-то веселом. Это было видно по их оживленным лицам.
- Вам придется немного подождать: секретаря еще нет, - сказала мне девушка в свитере.
Я кивнул и остался стоять у дверей. Остроносый парень с пышными, густыми волосами насмешливо взглянул на меня и сказал:
- Садись. Что, как бедный родственник, топчешься у порога?
- Ничего, я порасту.
- Ну расти, - согласился он. - Длинней коломенской версты не будешь. Откуда ты?
- С поселка. Коротков.
- Коротков? Вера Короткова сестра твоя?
- Да.
После этого он стал рассматривать меня с интересом. И уже совсем другим тоном произнес:
- Красивая у тебя сестра. Замуж она еще не вышла?
- Собирается.
Девушка в свитере, не поворачивая головы, заметила:
- У Осипова все девчата красивые.
В ее голосе чувствовалось легкое раздражение.
- Зиночка, - шутливо укорил ее Осипов. - О тебе-то я этого не говорил!
- Спасибо, - с обидой произнесла Зина и ожесточенно застучала на машинке.
Парни - они оказались комсомольцами с фабрики - тоже дожидались секретаря. Из их разговора я понял, что они надумали организовать туристический лагерь, где будет отдыхать фабричная молодежь, но им еще надо купить что-то, а без секретаря они сделать этого не смогут.
Уже выбрано место на берегу реки, за городом; есть договоренность с администрацией фабрики, чтобы отпуск комсомольцы могли получить в летние месяцы.
Они мечтательно говорили, какой это будет прекрасный лагерь.
- Ребята, вы мне мешаете, - останавливала их Зина.
Они виновато замолкали.
- Больше не будем, Зиночка. Молчим.
Но молчать они не могли. Видимо, уж слишком были возбуждены. Сначала начинали шептаться, а потом опять переходили на полный голос.
Зина перестала стучать на машинке и с укором повернулась к ним.
- Не сердись, Зиночка, - примирительно сказал пышноволосый Осипов. - Я же тебя приглашаю в гости на весь отпуск.
- Больно многих приглашаешь, - подобрев, заметила Зина.
- Так я от душевной щедрости, Зиночка! От чистого сердца. Вон и хлопца возьмем, - кивнул он в мою сторону. - Приедешь, хлопец, к нам в лагерь? Что молчишь? По глазам вижу: хочешь.
Он прав. Я хотел бы быть с этими веселыми комсомольцами. Их разговор, шутки и веселость были для меня чем-то новым. Зина опять остановила работу и сердито посмотрела на ребят.
- Хорошо, хорошо. Уходим, - виновато сказал Осипов. - Подождем на улице. Пошли, хлопчик!
Со всего размаху я толкнул дверь и вдруг услышал легкий вскрик.
В коридоре стояла девушка, трясла рукой и дула на пальцы.
- Простите, пожалуйста, - смущенно стал я оправдываться. - Совсем ненарочно.
- То-то и оно, что ненарочно, - морщась от боли, ответила она. - А то бы задала тебе трепку. Ну-ка, дергай за палец.
Я осторожно взял ее тонкий палец и дернул.
- Ой! - тихо вскрикнула девушка.
Она достала из сумочки маленький флакон духов, побрызгала все на тот же ушибленный палец и стала растирать его.
- Говорят, помогает, - пояснила она, не замечая веселой ухмылки на лицах ребят; наблюдая эту сцену, они не проронили ни слова. - Что это ты носишься как угорелый? - спросила она меня.
- К секретарю приходил. А нет его.
- Конечно, нет. Что тебе у секретаря нужно?
- Поговорить хотел.
Следом за ней мы прошли обратно в комнату.
Тут только я догадался, что это и есть секретарь райкома. Она бегло посмотрела отпечатанные Зиной листы и сказала, обращаясь к комсомольцам:
- Только что с собрания, извините, что ждать пришлось. Проходите в кабинет.
Кабинетом оказалась такая же маленькая комната. Посередине стоял длинный стол, накрытый зеленым сукном. На стенах макеты орденов, врученных комсомолу за боевые и трудовые заслуги.
Как-то раз, когда я был в пионерском лагере, к нам на открытие приезжал секретарь райкома комсомола - серьезный, лет тридцати мужчина. Один его вид производил впечатление. Говорил он красивыми, умными словами. Такими я и представлял секретарей райкомов. А этот секретарь - другое дело. Острижена она под мальчишку, очень коротко, и казалась совсем молоденькой, к тому же на щеках у нее ямочки.
- Видишь, Таня, в чем загвоздка, - объяснял ей Осипов. - Фабком подбросил нам, что мог, но этого мало. Не можем достать палаток и еще кой-чего из утвари. Вот список. Позвони в горторг, пусть разыщут.
Они договорились обо всем быстро, и комсомольцы ушли.
- Теперь займемся твоими делами, - сказала Таня, прочитав дяди-Ванину записку. - Значит, тебя зовут Семеном? Фамилия Коротков? И живете вы с Иваном Матвеевичем в одном доме?
- Все верно, - подтвердил я.
И я рассказал ей, что мне надо обязательно работать.
Она слушала внимательно, с интересом, а потом сказала:
- Вот и молодец, что пришел. С семью классами мы тебя пошлем в ремесленное училище. Пока учишься два года, подрастешь, окрепнешь. И на завод придешь уже знающим рабочим.
Я кивнул. Уж если она так доверительно со мной беседует, то плохого не пожелает.
- Вот и чудесно! - обрадовалась она. - Заходи всегда. Спросишь Сычеву Татьяну. Это я. Ты еще не комсомолец? Ну вот, поступишь в ремесленное училище, поймешь, что к чему, и в комсомол примем.
Глава двенадцатая
Свадьба
У нас свадьба. Три стола сдвинуты вместе. На столах бутылки и разная закуска. Николай и Вера постарались, истратили все деньги и даже заняли. Так нужно, никому не хочется, чтобы о тебе говорили на поселле, будто ты жадный, или, хуже того, плохо живешь. Поэтому соседи говорят, что стол у нас богатый.
Николаю и Вере нарочно выбрали стулья повыше. Они сидят в самой середине, не пьют, не закусывают, только улыбаются гостям. Такой обычай. Нехорошо, если жених и невеста выпьют и раскиснут. Нельзя, все на них смотрят.
Около Веры сидит дядя Ваня. Он - посаженный отец. Дядя Ваня в вышитой рубашке, перехваченной шелковым пояском, в новых наглаженных брюках. Сегодня он кажется помолодевшим лет на десять.
- Горько, я извиняюсь! - весело говорит он, вытягивая перед собой рюмку с вином. И все гости подхватывают этот возглас. Женщины пробуют вино, морщатся и тоже кричат:
- Горько!
Сестра, побледневшая и, как мне кажется, перепуганная, медленно поднимается. Николай спокойно обнимает ее и долго целует. Как всегда, он выглядит очень довольным, самоуверенным.
А у двери бабушка Анна собрала старух, что пришли взглянуть на свадьбу, уговорила их петь. Неожиданно визгливыми голосами те поют:
Как во славном городе Питере,
В распрекрасном городе, где мы живем,
Расцветала бела яблонька,
Распускала нежны бутончики…
Вера смущается, опускает глаза. Ей и радостно, что о ней так поют, и немного совестно. Больно уж песня смешная.
Только старухи допели, поднялся дядя Ваня и стал хвалить Веру и советовать, как ей надо с мужем жить. Это вызвало веселое оживление: все знали, что дядя Валя холостяк.
- Согласную семью и горе не берет, - удачно ввернула бабушка Анна.
Потом Веру стала хвалить Ляля Уткина, которая пришла на свадьбу с молодым лейтенантом, женихом. Он сидел не шелохнувшись, длинный, как жердь, и все смотрел на гостей ясными голубыми глазами. У него добрая, хорошая улыбка, взгляд застенчивый. Когда Ляля называла его "мой Жоржик", он краснел, как девушка, и укоризненно покачивал головой. Ляля осталась верной себе: хочет выйти замуж за военного - не работай, не учись - красота! А он, наверно, и не догадывается, что она думает сидеть у него на шее.
- Ох, и девушку тебе отдаем! - говорила Ляля Николаю. - По гроб верной будет, такой у нее характер. Оценишь ли ты!.. - и со злом добавила: - Пальца ты ее не стоишь. Вот! Красивая Верка, умная…
Лейтенант слушал ее, конфузливо опустив ясные глаза. Потом, когда Ляля села, стал ей что-то выговаривать. Он, видимо, считал нужным ее перевоспитывать. Но Ляля мало слушала его. Все смеялись и шумели. Только Николай сидел, насупясь. Особенно ему не понравилась Лялина речь. Желваки ходили у него, когда она говорила.
Вера несколько раз мигала мне, порываясь что-то сказать и показывала на Николая. Я никак не мог догадаться, что она хочет. Порой на ее лице проскальзывали отчаяние и испуг. Потом опять все стали чокаться и отвлекли ее.
Теперь уже все перепутали свои места, и как-то получилось, что я оказался рядом с дядей Ваней. Он подмигнул мне и заговорщически сообщил:
- Ненавижу, когда в гостях ведут себя с оглядкой. Погоди-ка, я расшевелю их.
Он имел в виду тех гостей, что сидели за столом чинно, жеманничали.
Дядя Ваня приподнялся, поправил поясок на рубахе и молодецки выкрикнул:
- Эй, расступись, народ! Филосопов в круг идет! Русска-а-г-о!
И дядя Ваня начал выделывать ногами такие вензеля, что все покатились со смеху.
За ним вытащили Веру. Она, как и полагается невесте, плавно пошла по кругу, помахивая платочком. Фигура у нее тоненькая, стройная, но лицо даже сейчас оставалось чуть грустным.
Николай плясать отказался, сколько его ни просили. Ну, что ж, не хочет - не заставишь. Этим бы и кончилось, если бы не вылезла вперед бабушка Анна.
- Дурная примета, когда невеста одна пляшет, - громко проговорила она.
Николай покраснел. Все почувствовали неловкость. Одна бабушка Анна ничего не замечала.
- Иди, голубь, иди! - подталкивала она Николая.
Тот зло сверкнул на нее глазами и отчеканил:
- Я в приметы не верю.
Вмешалась Вера. С вымученной улыбкой она примирительно сказала:
- Ну что вы, право! Давайте лучше споем песню.
Но песни не получилось. Тогда гости снова стали кричать "горько!", и постепенно все уладилось.
Дядя Ваня сидел за столом и много пил. Странно меняется человек! Только недавно я видел его задумчивым, умным, потом веселым, а вот теперь смотрит на гостей исподлобья, словно сердится. Он встал и нетвердо пошел к двери. Шутки ради его подхватили под руки и повели, а он брыкался и повторял:
- Отпустите меня, я извиняюсь.
Его отпустили, и он ушел, никому не сказав "до свидания".
От шума и песен голова у меня разболелась, и, накинув пиджак, я вышел в подъезд.
На ступеньках сидел дядя Ваня, курил. Я опустился рядом.
- Двое вели хозяйство. Смекай! - неожиданно сказал он, наклоняясь ко мне.
Я с удивлением посмотрел на него. Но глаза у дяди Вани были осмысленные, и на лице затаилась хитрая улыбка, которая так нравилась мне.
- Год за годом вели хозяйство, - продолжал он. - Один - Простодушный - делал как лучше. Поле обработает - земля, что стеклышко чистое; дом строит - картинка. Другой тяпал и ляпал. Оба не унывали. Простодушного все хвалили за умение, премии давали. А сосед совсем неприметен. Тогда, что ты думаешь, сосед тоже стал хвалить Простодушного. С умом хвалил. А как? Смекай! Похвалит да еще скажет: а вот тут надо бы так, а тут эдак. Простодушный был добряком: слушался и переделывал, хотя и не был уверен, что так станет лучше. На то он и Простодушный.
Зато теперь все видят, что сосед умнее, раз такой мастер, как Простодушный, слушает его. И все захотели, чтобы сосед им тоже подсказывал. Думали, лучше будет. Смекай. Лучше ли?.. И сказке конец. Понял?
Я отрицательно покачал головой, хотя и догадывался смутно, что сказка эта имеет к дяде Ване какое-то отношение.
- Не понял, значит. Не мудрено. Я и сам плохо понимаю… Бабушка Анна тогда говорила: "Неученым все помыкают". А она права в чем-то. Придет юнец с аттестатом на производство. Тыр-пыр - и уже передовик. Мы-то в учениках по году-полтора ходили, а он сразу - кадр. Учись, Семка, хоть вечерами, коли так не удается. У жизни тоже больше учись. Думать будешь - жизнь не обманет. Из тебя человек выйдет.
Вверху послышался стук. Это у нас кто-то вышел в коридор и начал отчаянно откаблучивать. Народ в поселке такой: развеселятся - не остановишь.
- За сестру не переживай. Не по нужде идет, - продолжал он, глубоко затягиваясь дымом папиросы. - Остерегать ее - хуже будет, наперекор пойдет. В таких делах всегда наперекор идут. Сама поймет. Думаешь, жизнь изломана будет? Не верю. Сестра у тебя крепкая, рабочей закалки. Страдание тоже настоящим человека делает.
Я зажмурился до боли в глазах. Дядя Ваня очень просто выразил то, о чем я не раз пытался думать. Но почему он не хотел отговорить ее, пока не было свадьбы? Чего уж тут ожидать худшего!..
- Спать, что ли, пойдем? Поздно уже, - зевая, предложил дядя Ваня. - Мне с семи завтра.
Стояла тихая звездная ночь. Погасли огни в домах, только отдельные окна мигали светлячками. Там еще не спали… Может, в какой-то из этих квартир сидит рабочий парнишка за учебниками. "Учись, Семка, тебе грамота нужна!"
Когда я вернулся домой, свадьба подходила к концу. Все утомились, сидели по двое и разговаривали - так просто, чтобы не молчать.
Ляля Уткина опьянела, а может быть, притворялась. Лейтенант отпаивал ее чаем, ухаживал за ней. Ляля капризничала, словно маленький ребенок. Это огорчало лейтенанта, он не знал, что делать. Уж лучше бы не обращал на нее внимания, тогда бы она сразу успокоилась.
Увидев, что я появился, Вера отошла от Николая и поманила меня пальцем.
- Неужели не мог догадаться, - с горечью сказал она. - Видишь, у Николая нет здесь близких знакомых. Хоть бы ты сказал о нем хорошее. Прямо неудобно: все поднимаются, хвалят меня, а о нем никто. Знаешь, как он обиделся!
Вот, оказывается, что ее беспокоило, вот зачем она мигала мне, когда сидела за столом.
Откуда я знал, что и Николая надо хвалить?
Глава тринадцатая
Я становлюсь человеком
В мастерской длинные столы, обитые листовым железом, - верстаки. Примерно через метр - слесарные тиски. Моими соседями по работе оказались Петро Билык, рыжеватый украинец, с веснушчатым лицом, и Вася Подозеров, тоже, как и я, с поселка Текстилей. Он и учился в нашей школе, только в другом классе.
Мы будем, сказал мастер, слесарями-лекальщиками. Это очень хорошая специальность. Без слесаря-лекальщика не может обойтись ни один машиностроительный завод. Все точные слесарные работы выполняет лекальщик.
Да, будем, но через два года. А пока мастер дал каждому чугунную болванку, похожую на букву "Т", зубило и молоток. Мы должны срубить с болванки пятимиллиметровый слой и потом ровно, под линейку, запилить.
Грохот стоит в мастерской. Все стараются. Иногда слышен легкий вскрик. Это кто-нибудь, увлекшись, попадает молотком по руке.
Вот и пришло время, о котором я так долго думал. Вспоминаю прошедший год - и стыжусь, и радуюсь. Много было глупого, много хорошего. Этот год мне на пользу. Я хоть немного, но научился ценить людей - каждому своя мерка.
Когда сдавали последний экзамен, подошел староста Лева Володской, сказал, хмурясь: "Жалко, что ты уходишь из школы. Ты хоть и невоспитанный был, а все веселее. Запомни, я к тебе всегда по-товарищески относился. Навещай нас". И тут же не удержался, сделал выговор за плохую работу с октябрятами. Такой уж Лева принципиальный. Мне и в самом деле не удалось сводить своих первоклашек на каток, зато летом я накатал их на лодке. "Федя, Андрейка, Олег и две Наташи. А всего в классе семь Наташ…" Чудесные ребята! Две Наташи, хоть и пищат, а в лодку лезут. Теперь Лева подберет им нового вожатого. С ним-то уж, наверно, им будет интереснее.
Вчера встретил меня дядя Ваня Филосопов, расспросил, каков из себя наш мастер. Оказывается, дядя Ваня его знает.
- Слышал, всегда говорят: "руки золотые"? - спросил дядя Ваня. - Все ерунда. Золотых рук нету. Есть умная голова. Без головы шуруп не завернешь: надо знать, в какую сторону резьба у него. А золотые руки выдумали те, кто не хочет за рабочими признавать ума. - И закончил решительно: - Действуй, если понял, что к чему. И всегда помни: рабочий человек твердо по земле ходит.
В ремесленном меня занимает все: работа, распорядок и новая форма. Приглядываюсь я и к своим товарищам. Только мы получили болванки, зажали их в тиски, как украинец Петро сокрушенно поведал:
- Бедная моя мама, какой я тебе помощник! Дай бог к старости изрубить эту штуковину.
И сразу же с ожесточением принялся бить молотком по зубилу. Мне он кажется добродушным и очень хорошим парнем.
Вася Подозеров больше молчит, наверно, еще стесняется, не привык к новой обстановке.
Как-то вскоре произошла неожиданная встреча. К нам в мастерскую зашла… Татьяна Сычева, секретарь райкома. Грохот оглушил ее. Мастер стал ей что-то рассказывать, а она трогала себя за ухо и разводила руками: мол, ничего не слышу. Вдруг увидела меня, приветливо улыбнулась. Подошла, протянула руку. Я не посмел подать ей свою.
- Грязные! Видите?
- Ничего, зато рабочие руки! - прокричала она. - Как привыкаешь?