- Как это сама по своим губам не может прочитать? - удивился я. - Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает?
- А вот так, - сказал Серёжка. - У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.
- Опять вгёшь!
Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.
- Ты же сама рассказывала! - возмутился Серёжка.
- Хотева тебя успокоить. Кому печенья?
Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал неудобно было.
- А Севка всем придумывает прозвища, - сказал Серёжка.
- И мне пгидумав? - спросила Софка.
- Ящерица, - сказал я.
Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал:
- Сила прозвище!
- Ничего, - согласилась Софка.
- Давай печенье, - сказал Серёжка.
Он взял сразу три печенья и стал их жевать.
- А ты? - спросила Софка.
- Я есть не хочу, - соврал я.
- Печенье - это не еда, - сказала Софка. - На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.
- Смотри не разбей, - предупредил её Серёжка. - Это он одному человеку привёз.
- Ты за кого меня пгинимаешь? - спросила Софка. - За квадгатную дугу?
Я никогда не слышал, чтобы говорили "квадратная" дура. Всегда говорят "круглая" дура. А тут "квадратная".
- Ну ладно, - сказал Серёжка. - Ты что-нибудь придумала?
- Сейчас, - сказала Софка.
Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.
Софка что-то шептала себе под нос.
- Чего это она? - тихо спросил я.
- Думает, - ответил Серёжка. - Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв "л" и "р" нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. "Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать". Это её стишок.
- Язык сломаешь, - сказал я.
- Сломаешь. Но она упорная.
Вдруг Софка оглянулась и сказала:
- Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогим о чём надо.
- Силища! - обрадовался Серёжка.
А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.
Мы вошли в подъезд, сели в лифт.
- Чуг, я нажимаю кнопку, - сказала Софка.
Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу.
- Почему ты нажала на десятый? - спросил я. - Ведь он живёт на пятом.
- Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, - ответила Софка. Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.
Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.
Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.
Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.
- А, знакомая братия. Ну, в чём дело?
- Мы за макуватугой, - сказала Софка.
- За чем? - переспросил он.
- За стагой бумагой, - поправилась Софка.
- Нет у меня бумаги, - сказал он.
Но Софка - это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться.
- А у ваших соседей тоже нет стагых газет? - спросила она.
- Их нет дома. Давай, давай шагайте дальше! - Он захлопнул дверь перед нашим носом.
- В пвохом настгоении, - сказала Софка. - Ну ничего.
Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:
- Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!
- Ну ладно, входите. - Он посмотрел на часы. - Проходите в комнату. Я добреюсь.
Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть.
- Агтистки кино, - сказала Софка. - Из жугнава выгезаны.
Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: "А у нас во дворе есть девчонка одна…" Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют.
Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:
- С пополнением?
- Приезжий, - вдруг сказал Серёжка.
У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он… Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл обо мне. Спросил, кто да что, а ответа толком не дождался: приезжий так приезжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: "Как у вас дела?", хотя им совсем это неинтересно.
- "А у нас во дворе есть девчонка одна…" - снова запел он и повеселевшим голосом спросил: - Значит, государству нужна бумага? - Что он так развеселился, непонятно было. - Что ж, сейчас будет бумага.
Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газет. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку.
- Государству нужна бумага, - сказал он. - Пожалуйста.
- Неплохой урожай, - заметил Серёжка.
- А у вас вегёвки есть? - спросила Софка. - Мы бы сейчас всё связави и унесви.
- Верёвки? Это мы сейчас организуем. - Он опять вышел.
- Давай начинай, - сказала Софка.
Я промолчал.
- Ты видишь, он волнуется, - сказал Серёжка.
- Лучше я ему записку напишу.
Я оторвал от газеты длинную полоску бумаги и быстро написал: "Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка".
Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман.
- А где ты её оставишь? - спросил Серёжка.
И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка.
- Дядя Миша, а вам нгавится эта ваза? - вдруг спросила Софка.
- Ваза? Для ребятишек неплохо.
- Это я одному человеку в подарок привёз, - сказал я. Голос у меня был какой-то странный.
Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам.
Софка и Серёжка тут же стали связывать газеты. А я как дурак стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой верёвка.
- Ты что на меня уставился? - спросил он.
- Я? Просто так.
- Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. - Он взял у меня пачку печенья и слегка при этом коснулся моей руки. - И в пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься.
А я даже не заметил, как съел всё печенье.
- Он сегодня ничего не ел с утра, - сказал Серёжка. - Он ведь проездом в Москве. Сегодня уезжает.
- А чего же он тогда с вами болтается?
- Ради компании, - сказал я.
- Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! - сказал он. - Мне надо уходить.
А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно.
Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец.
- Ну-ка, дай я тебе помогу. - Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал, что голос у него стал поласковей. - У тебя что-то не ладится.
- У меня? - спросил я. - У меня-то всё ладится.
Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу.
У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате.
На лестнице меня догнали Софка и Серёжка.
- Ты чего так быстро ушёл? - сказал Серёжка. - Можно было ещё немного посидеть.
Я промолчал. Нечего мне было говорить.
- Ты не пегеживай, - вдруг стала успокаивать Софка. - Не поговогив и не надо. Вазу ты ведь оставив?
- Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит.
- А ты нам оставь адрес того человека, - сказал Серёжка. - Мы ему отнесём твою вазу.
- Ладно! - отмахнулся я.
У меня сильно щипало в горле, и трудно было разговаривать. Я боялся заплакать. Они тогда могут подумать, эти всезнайки-москвичи, что у нас в совхозе все такие плаксы. А они ещё не видели наших.
Мы вышли во двор.
- Пожалуй, я пошёл, - сказал я.
- Уже? - спросил Серёжка. - Ну, прощай!
Мы пожали друг другу руки, потом я пожал руку Софке. Ладошка у неё была длинная и худая. Постояли. Не люблю я этих расставаний до ужаса. Ведь прощались на всю жизнь. Может быть, никогда больше и не увидимся. Жалко было расставаться.
- Эй, ребята, ребята! (Мы задрали головы. В окне пятого этажа торчал он.) Слушай, парень, ты забыл вазу!..
- Что? - переспросил я.
Я отлично слышал, что он крикнул, но сделал вид, что ничего не понял. Он пропал из окна, потом снова высунулся. В руках у него была моя ваза. Он начал размахивать вазой. Из неё выскочила записка и упала к нашим ногам. Серёжка поднял её и протянул мне, а я тут же запихнул её в карман.
- Иду! - крикнул я.
Ну что ж, возьму и скажу ему сейчас всё. Мне вдруг стало легко и свободно. И непонятно было, как я мог так долго страдать и хитрить, вместо того чтобы сразу всё рассказать. Давно бы уже сидели и распивали чаи, а потом бы он отвёз меня на вокзал и я его познакомил с Наташей и Гелием.
Позвонил. Думаю, сейчас он откроет дверь, а я ему: так, мол, и так, принимай гостей. И тут он мне открыл… Я даже его сразу не узнал, так он преобразился, совсем какой-то другой. В новеньком костюме, в белой рубашке при галстуке, точно тракторист на свадьбе. Да что там тракторист, настоящий артист из заграничного кино!
- Нехорошо чужие вещи забывать, - сказал он. - Тебе доверили, а ты забыл.
Он ещё поучал меня. Ну ладно, ладно, сейчас я тебе скажу, кто я, тогда ты не так заговоришь. Тогда я смогу тебе сделать несколько замечаний о твоей наблюдательности. Например, о том, что у тебя и у меня одинаковые брови и носы, а ты этого не замечаешь. Тебе даже в голову не приходит, что я твой сын.
А может быть, ты на самом деле забыл, что у тебя есть жена и сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал? Придётся возиться со мной и разыгрывать радость.
Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня?
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Мишка, - соврал я.
Нет, прежде чем ему всё выкладывать, надо разобраться в нём.
- Тёзка, значит, - сказал он.
Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался.
- А откуда ты приехал?
- С Алтая.
- С Алтая? - У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. Значит, мы с тобой не только тезки, но и земляки. Где же ты там живёшь?
- Под Барнаулом, в совхозе, - снова соврал я.
- Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, - сказал он. Но всё равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях…
Я всё ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы.
- Может быть, слыхал про совхоз "Новый"? - спросил он.
- Про "Новый"? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза.
- Про Шерстнёва? Значит, работает. - Он засмеялся. - "Руки буду целовать, когда увижу…" "Международный скандал…" Это любимые изречения Шерстнёва. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься.
"Шерстнёв его лучший друг? - подумал я. - Здорово придумал. Может, он ещё скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?"
- Ну, я пошёл, - сказал я. - И вам тоже, вероятно, пора…
- Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, - сказал он и почти силой усадил меня на стул. - А я не тороплюсь, я всё равно жду телефонного звонка… Я самый "старый" целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстнёвым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой помёрзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький…
Он так и сказал: "Сынишка у меня тогда был совсем маленький…" Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне.
- А где же ваш сын теперь? - спросил я.
- С матерью уехал погостить к родственникам, - сказал он. - Да, на целине меня каждый знает. - Лицо у него оживилось, щёки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. - Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нём расскажет. Да что там в совхозе! Во всём районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдёшь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнёва, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки - и за ними. Догнал, говорю: не вернётесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придётся. Вернул их… Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили!
Я-то прекрасно знал эту историю, он мог её не рассказывать. Я от Шерстнёва её знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.
Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен.
Он подошёл к двери и открыл её.
- Показалось, что кошка мяучит под дверью, - сказал он.
А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить.
- У меня поезд через час, - сказал я. - Уезжаю в Артек.
- Обидно, - сказал он. - Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвёз бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка.
- Ничего, - ответил я. - На метро доеду.
Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнётся история…
- На обратном пути загляни. Я задумал купить "Москвича". Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком.
Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку.
- Подожди, - сказал он и вызвал лифт. - А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнём на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!..
Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: "Вот удивятся все, когда я приеду…" Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть.
Пришёл лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решётку.
- Нажми третью кнопку снизу, - сказал он.
Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом чёрные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щёлкнул на четвёртом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом.
Софка и Серёжка стояли на том же месте.
- Ну как? - спросила Софка.
- Нормально, - ответил я. - Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу.
- Вот это ты правильно решил, - сказал Серёжка. - Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим.
- Мне пора, - сказал я.
- А мы с тобой дойдём до автобуса, - сказала Софка. - Давай мне вазу.
У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Серёжка. В руках у Софки была моя ваза.
Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади.
От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твёрдым комочком у меня в кармане.
И больше ничего не осталось.
14
Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна.
И в окно-то ничего не видно: темнота. Только иногда мелькает одинокая лампочка, и снова темнота.
Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе - сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки.
А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех людей, которых я встретил на своём пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика на скамейке, и балерину, и женщину из справочного, и Фёдорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе "Космос", и, конечно, однорукого, и Софку, и Серёжку. Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово.
А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нём, но мне не захотелось их вспоминать.
Ненужные, пустые какие-то истории. Из них каши не сваришь.
Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадёжным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: "Я самый "старый" целинник", "Уж кто-то, а я-то заслужил, чтобы меня помнили", хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали.
Вот какая история получилась. Скажете, невесёлая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но всё равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал.
А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а всё же было понятно, что он об этом думает.
И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далёкий огонёк в степи, до которого идёшь, идёшь, а он всё удаляется, удаляется… А потом вдруг перестаёт удаляться, и ты до него доходишь.
И он, мой отец, для меня как слабый огонёк. Когда-нибудь я дойду до него.