На наших лицах, видимо, было написано такое недоверие, что столяр почувствовал себя задетым, собрался, кажется, что-то доказывать, но, взглянув на помазок с клеем, поспешил обратно в свою мастерскую. Впрочем, успел раскланяться - он даже с детьми раскланивался.
- Приходите завтра в это время! - сказал он, по обычаю своему неизвестно кому или чему подмигивая…
5. КАК ГОЛУБЬ
На следующий день в назначенное время мы застали Графина Стаканыча за прилаживанием какого-то фарфорового кружочка-тарелки к спинке низкого тёмно-красного кресла. На тарелке была нарисована розовая девочка с розовым барашком на руках.
- Это не тарелка, - объявил столяр, - а "медальон" с пастушкой. Да-с! Креслицу этому годков сто пятьдесят… Ну, идёмте-ка сюда…
Он повёл нас к верстаку, где уже было расчищено от стружек место и лежал лист оранжевой бумаги и три оструганные дранки.
- Какие у вас нитки? - спросил Графин Стаканыч.
- Толстые… - ответил Костя и полез в карман.
- Это не ответ! - Столяр с сожалением взглянул на нас. - Да, я вижу, вы сосунки в этом деле.
Он взял у Кости клубок суровых ниток и быстро раскрутил кончик в обратную сторону. Три тоненькие нитки-жилки изогнулись крошечными дужками (по количеству этих жилок они и назывались: двойник, тройник, четверик и т. д.).
- Тройник. Так и отвечайте! - проворчал столяр, о чём-то размышляя над оранжевой бумагой. - А то "толстые"… Толстые, милые, - это шестерик или восьмерик. А тройник - нитка лёгкая, мельче её только двойник… Так-с… В таком случае раз тройник, то поубавим-с маленько, чтобы нитка выдержала…
И он отрезал от оранжевого листа, уменьшив и ширину и длину его.
…Да, конечно, мы с Костей были только начинающие змеевики. Суровые нитки мы купили лишь в этом году, а до того пускали змеев на домашних, на катушечных (чёрных или белых), взятых из маминой, существующей в каждом доме "коробки для шитья". Поэтому-то купленный тройник показался нам толстым.
Но не это говорило о нашей неопытности - позже мы убедились, что и на катушечных нитках можно прекрасно пускать маленьких змеев, - а то, что змеи наши… не летали. Да, мы носились с ними по мостовой туда и сюда - и против ветра и даже почему-то по ветру… Змеи тащились за нами, иногда, как бы из вежливости, они приподымались до высоты забора и, завалившись набок или на спину, снова волочились за нами, поднимая тонкую, как пудра, пыль - пыль, которая бывает только на немощёных улицах провинциальных городов…
Графин Стаканыч меж тем быстро и ловко сооружал нам змея. Мы следили за ним и, по правде говоря, не видели для себя ничего нового. Как делали и мы с Костей, так и он: подогнул слева и справа - чтобы не рвались бока змея - бумагу и, смазав края клеем (клей тоже был не столярный, а из муки), плотно прижал их. Затем на верхний край оранжевого прямоугольника приклеил дранку - так называемый наголовник, а две дранки подлиннее пустил по диагоналям листа.
Всё то же самое, и мы так делали. Даже вот это заключительное: столяр быстро перевернул змея на лицевую сторону и двумя пальцами провёл по каждой дранке, прижимая теперь не дранку к бумаге, а бумагу к дранке. И мы это всегда делали, чтобы дранки лучше пристали. Да, всё так… Почему же наши змеи не летали?..
- Теперь бы ему часок-другой провянуть, просохнуть, - сказал Графин Стаканыч, - да вам, вижу, не терпится… И мне тоже некогда. Так мы его сейчас по ускоренной методе…
С этими словами он, придерживая змея за середину, за перекрестие дранок, поднял его над железной печуркой, где обычно разогревался клей, и стал помахивать змеем, нежа его на тёплом восходящем воздухе. Вскоре тёмные влажные полосы от смазанных клеем дранок, видимые на лицевой стороне, стали светлеть, сливаться с общим оранжевым фоном.
Когда змей высох, столяр, оторвав от нашего тройника одну нитку подлиннее, другую покороче, быстро сделал змею верхние путы. Затем согнул наголовник в слабую дугу, отчего змей как бы выпятил грудь, стал выпуклым.
Оставался только хвост. Вот тут было другое! Мы делали хвост длинным, а путы на нём - короткими, а тут было наоборот. Наш хвост напоминал рогатку с короткими рогульками и длинной ручкой, у Графина же Стаканыча длинные рогульки и короткая ручка…
- Ну, пошли! - сказал столяр.
Это всегда был торжественный, решающе-острый момент: человек выходит с новым змеем. Что будет? Как полетит? Да и полетит ли?..
Столяр же сказал: "Ну, пошли!" - просто, наскоро, так как его ждали дела, конечно, поважнее.
Неся змея на весу, он прошёл двор, калитку и, выйдя на середину нашей тихой, с зелёной травой улицы, обернулся, как бы взглянул на ветер. Встав спиной к нему, Графин Стаканыч, держа за нитку, чуть подкинул оранжевого змея.
И он полетел.
Да, как голубь. Прямо из рук…
Раздалось милое и дорогое сердцу змеевика учащённое постукивание вертящегося по земле мотка ниток: он разматывался, худел, уменьшался на глазах…
Впрочем, "дорогим и милым" это стало позже, когда змеи у нас перестали загребать пыль и принялись летать, принялись разматывать мотки… А сейчас пока что мы, раскрыв рты, смотрели, как оранжевый летун, забирая нитку, поднимается всё выше и выше - выше дома, выше телеграфного столба (наша измерительная единица высоты), выше двух, трёх, выше четырёх столбов…
Костя стоял заворожённый, подёргивая ремешок на синей сатиновой рубашке. Он ухитрился даже на такую высоту смотреть исподлобья.
- Такой же, как у нас, - от волнения он сопел носом, - а летает…
- Хвост у него другой! - почему-то шёпотом сказал я.
Каждому создателю лестно и приятно изумление окружающих, хотя бы и мальчишек. Графин Стаканыч обернулся к нам, и всё его доброе, с подмигивающими глазами лицо светилось улыбкой.
- Это мы потом разберём, что тут другое, - скороговоркой проговорил он, протягивая нам нитку. - А сейчас держите-ка!
6. ПОЛЁТ
Это был волшебный миг. Это, как мы потом узнали, был центр, главное, это было сердце "змейкового" дела…
Мы с Костей тотчас и вместе схватились за нитку, за наш тройник.
…Нитка, оказывается, живая… Она в полёте. Всё в полёте: нитка, оранжевая бумага, дранки, мочало, наши руки… Да, держась за нитку, мы с Костей как бы тоже летим. И не просто летим, а управляем полётом, может, от этого и чувствуем полёт… Вот потянуть нитку, чуть собрать её - и змей, а значит, и мы забираемся выше; начать отпускать - и змей, кивая, уносит нас с Костей вдаль… Это, конечно, тоже интересно, но так, на слабой нитке, и на крышу сядешь… Нет, лучше, когда выше. Мы перестаём отпускать нитку, и змей, радостно гудя, виляя хвостом, начинает забирать вверх, к облакам. Но тут он добирается до струи напористого ветра, и его угрожающе раскачивает, клонит то вправо, то влево - клонит с затяжками… Нам страшно: вот-вот все мы трое - он, Костя, я - колом пойдём к земле…
Большая, в рыжих волосках рука перехватывает у нас туго натянутую нитку и начинает мелко и часто её подёргивать, как бы приструнивая оранжевого: "Легче, легче, дурачок!" И верно: змей, повиляв, успокаивается.
- Теперь давайте ему нитку, - говорит столяр, передавая нам опять управление. - Заберётся повыше - там ветер ровнее будет.
Небольшими, в один перехват, порциями мы отпускаем нитку. Но тройник наш кончается - заострённая по концам палочка, на которую он был намотан, последний раз покрутившись по земле, сбросив с себя последние ряды ниток, голая и худая, поднимается с земли, попадает к нам в ладони - всё! Нитки кончились.
Змей же, разохотившись, виляет хвостом: "Ну, что там? Давайте ещё!" От высоты он уменьшился, стал с ноготок, потемнел - уже не оранжевый, а тёмно-красный. Стоит не двигаясь, только кончик мочального хвоста туда-сюда…
- Скучает! - говорит столяр. - Но мы его сейчас повеселим.
Из куска бумаги, завалявшейся в его кармане, он делает "письмо" кружок величиной с пол-ладони с дыркой посередине. В эту бумажную баранку он продевает пустую палочку мотка, и кружок повисает на нитке. Но только на миг - ветер подхватывает его, и "письмо" с еле слышным свистом быстро скользит по нитке, мигая, уменьшаясь и темнея. Вот последний раз оно мелькнуло где-то уже на подходе к змею и исчезло. Проходит секунда, и змей начинает водить головой слева направо и справа налево, как это делает человек не дюже грамотный.
- Понравилось! - Графин Стаканыч нам подмигивает. - Внимательно читает.
Но улыбка вдруг сходит с его лица. Нитка незаметно ослабла, и змей опускается. Столяр быстро отбирает у нас нитку и большими взмахами, будто плывя по воздуху саженками, начинает собирать её. Круги тройника один на один ложатся на землю. Но вот оранжевый попал в течение ветра, выровнялся и потянул опять. Графин Стаканыч, как мы чувствуем, не без сожаления (ещё бы: каждому интересно распускать змея!) передаёт нитку нам.
…Мы круг за кругом отпускаем нитку, забираемся с Костей всё выше и выше, и вот в руках, снова голая и пустая, палочка от мотка… Да, змей стал с ноготок, но и люди и дома сверху тоже уменьшились. Вон наша, с зелёной травкой по краям, Николо-Завальская улица, вон Воронежская, Никитская, Фоминская, Хлебная площадь, Киевская… Оттуда всё видно, но как страшно… Вдруг палочка с концом нити вырвется из рук!.. Тогда всё погибло, как корабль без капитана - игрушка ветра…
Однако пора сматывать: столяру некогда с ребятами да со змеем болтаться среди улицы… Он отбирает у нас нитку и, зажав её под мышкой, начинает мотать тройник на палочку. Это - тоже искусство! Быстро покрываясь рядами ниток, моток вытягивается по палочке, принимая форму огурца.
Мы следим за этим и вдруг слышим над собой бубнящий, будто руки касаются бубна, звук, и тотчас хвостатая тень косо пересекает улицу…
Мы поднимаем голову. Какой он большой! Какой красивый!..
Ещё немного - и путешественник в поднебесье лежит на земле. Он уже не тот, что взлетал, а другой - необыкновенный, какой-то важный… Ещё бы! Так высоко летал, что даже вот немного выгорел на солнце. И понятно: с солнцем рядом был.
- Ну, теперь, орлы, смотрите, в чём дело! - говорит Графин Стаканыч, присаживаясь перед змеем на корточки.
Мы и забыли про своё недавнее удивление: почему летает? Мы тоже присаживаемся, и столяр показывает, как устроен хвост, как путы. Оказывается, главное в путах - в трёх ниточках, дающих змею правильное положение в воздухе. Секрет даже не во всех путах, а в центральной нитке, которая должна быть только чуть-чуть короче каждой из двух верхних…
Столяр поднимается, отряхивает с колен пыль.
- Ну, вот и всё. Забирайте.
Секунду мы с Костей стоим не двигаясь.
- Это нам? - спрашиваю я и не верю.
- Это насовсем? - вторит за мной Константин и протягивает руку, однако не берёт змея: ладонь уже в оранжевом отсвете, но ещё не коснулась ни бумаги, ни дранок…
Графин Стаканыч делает какой-то неопределённый жест, но мы понимаем: да, наш! Мы хватаем змея, необыкновенного, летающего! Да, летающего из рук…
7. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАБОРЕ
С этого дня мы с Костей были втянуты в "змеиное"… нет, лучше сказать, в "змейковое" дело.
Мы отошли от тех неудачников - правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подёргивали нитку, собирали её, отпускали и были одновременно и на земле и на небе…
Оранжевый - начало всех начал - уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Всё это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полёте кренился влево.
Теперь он лежал под кроватью.
Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подрёмывая, свернув кольцами жёлтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном тёплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать…
Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зелёный - у Кости и белый - у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.
Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил… Может быть, именно тут начались его "опыты".
У Кости змей был из зелёной бумаги - гладкий, без украшений, у меня же - из белой, с традиционным "сердцем" посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. "Сердце", как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось ещё и добавление: маленькие косячки по четырём углам, выкроенные из той же цветной бумаги.
Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.
Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.
Тут, в поднебесье, был"…цвет столицы, и знать, и моды образцы…" - тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зелёные, жёлтые, белые, составленные из двух цветов, из трёх и - шахматами - из четырёх; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно…
Выше всех, главенствуя над всеми, как орёл, парил над городом гигантский змей из синей "сахарной" бумаги, поднятый ещё вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е "солдатский" змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, - на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, - мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.
- Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! - говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты тёмным и даже кругловатым.
- На десять. Не больше, - отвечал я. - Ведь он с четверть листа.
- Нет, Мишк, побольше. Потому и говорю, что на пятнадцать…
Тут был довольно сложный расчёт, в который входили неизвестные: величина змея, высота полёта, толщина ниток - при одном известном: цена ниток. Чем нитки были толще, тем они были дороже. Самым дешёвым был двойник, самым дорогим - шестерик.
Так, например, увидав в небе крошечного, с ириску, змея, сначала надо было определить, что это: маленький змей на небольшой высоте или большой змей на большой высоте? Если это было установлено, то по величине змея, по дуге провисающей нитки определялась толщина нитки, а по высоте полёта насколько хозяин змея расщедрился, вернее - отец, давая сыну деньги на нитки.
Нитки покупались на пять, десять, редко, - на пятнадцать копеек. И только уж счастливчиками - на двадцать. Это было богатство… Но какие бы деньги змеевик ни получал от отца, он тут же погружался в долгое, сладко-мучительное раздумье: какие нитки покупать?
…Двойника даже на пять копеек дадут очень много, но какие змеи придётся всё лето пускать на этих тонких нитках! Маленькие - не больше развёрнутого тетрадочного листа!.. Пятерик же выдержит полулистового змея, а шестерик - и побольше, но вот беда - на пять и даже на десять копеек этих толстых ниток лавочник даст немного.
А как красив полулистовой змей! Какой у него плавный, важный взлёт! Он звенит, как бубен! А как тянет!.. Да, но что за радость, если такого красавца распустить как следует нельзя! И сам ты и другие ребята в первую очередь смотрят на того змея, который выше. Высокому не страшна перемена низкого надземного ветра; такой змей стоит не шелохнувшись, его можно привязать к колышку… Да что там - оставить на ночь, как "солдатский".
Так-то так, однако на эти деньги высоко можно запустить только маленького змея… И он, лёгкий, не будет тянуть, и трещотка на нём будет еле слышна - комариный писк…
И после раздумий обычно покупались средние нитки - четверик. Лавочник давал его сравнительно много, а четверик выдерживал почти полулистовых змеев.
- А вот это тройник на пятачок! - кивал Костя на узкого змея из жёлтой обёрточной бумаги, который, взлетев, сейчас как бы усаживался, выбирая себе место на небе.
- Вон - Леньки Ксенофонтова.
- Где?
- Справа от "солдатского"… Красный с жёлтым.
- А о н сегодня забирает!..
"Он" - это парящий над всеми, глава всех - синий "солдатский" змей. Если о любом можно было сказать, какие у него нитки, сколько наголовников и прочее, то этот был непостигаем. На земле его никто не видел (казармы стояли за высоким забором), поэтому ходили только слухи, легенды: сделан он из "сахарной" бумаги, размером с человечий рост, пускают его на каком-то никем не виданном десятерике, и он так тянет, что держат его два солдата. Да и не просто держат, а, чтобы не унесло, солдаты обматываются цепью…
8. КВАДРАТ И РОМБ
А на следующее лето Костя решил идти дальше. Сначала мы с ним покинули "челноков", носящихся со своими нелетающими летунами туда-сюда, а теперь Константин как бы покинул меня - обыкновенного змеевика. Он, видите ли, решил "ставить опыты".
Ему показалось мало пускать змея, как все. Недаром, когда мы сидели над оранжевым, вернувшимся из поднебесья, он расспрашивал Графина Стаканыча, почему путы сделаны так, а не этак, почему надо нагибать наголовник, почему то, почему это…
Возможно, на "опыты" его натолкнули два события - два н о в ы х, не похожих на наши змея, которых мы увидели в начале лета.
Первый был необыкновенно красив, и пускал его Аленька - маменькин цветочек.
Справа за забором нашего двора находился лесной склад Бурыгина. Сам Бурыгин был мужчина простой, немудрёный: расхаживал по своему складу, между брёвен и досок, зимой - в ватной куртке, летом - в сатиновой косоворотке; поругивался с возчиками, курил дешёвые папиросы "Трезвон"…
Сидя на заборе, мы иной раз видели, как Андриан Кузьмич, подтянув короткие голенища сапог и сбив облезлую меховую шапку на затылок, помогал возчикам спустить с тележных ходов брёвна или вытянуть лошадь из осенней грязи. Иногда для разминки, отстранив какого-нибудь парня в лаптях, он хватался за большую, звенящую басом продольную пилу…