…Спустя много лет в прохладной, с высокими потолками лаборатории Н-ской авиационной школы курсант Небратов стоял около сложной ребристо-блестящей конструкции, покоящейся на тяжёлой, с пятнами машинного масла деревянной стойке. Впереди конструкции, плотно соединясь с нею, косо стоял в воздухе большой, красивый, покрытый светло-коричневым лаком пропеллер, лёгкий и могучий одновременно. Всё это вместе называлось в и н т о-м о т о р н о й г р у п п о й, и преподаватель с седыми бачками - один из первых русских авиаторов - короткой палочкой-указкой показывал детали её. Кто знает, может, оттого, что в своё время Костя Небратов держал в руках "винто-моторную группу" Цветочка, сейчас, много лет спустя, курсант Небратов пришёл к этой настоящей г р у п п е - к большой, мощной, с тысячью деталей… Нет, не потому, что они похожи - они совсем не были похожи, - но то и другое было из необыкновенно прекрасного в о з д у ш н о г о царства…
Костя, бросив Цветочка, подбежал к щели забора (почему-то он догадался, что я должен быть тут).
- Понимаешь, пропеллер оттого вертится, - кричал он в щель, - что палочка, по которой он поднимается, вроде штопора!.. Понимаешь? Как длинный штопор!.. Мишк, ты слышишь?! Ты тут?!
Нет, я ничего не слышал и не видел.
Я сорвал здоровенный серо-зелёный лопух и законопатил им щель в заборе: пускай об этом штопоре Костя рассказывает с в о е м у Цветочку…
17. ЛОКОН, ЗОЛОТО, КНИГИ И НЕИЗВЕСТНО…
Нет ничего хуже ссоры. Ходишь один, как собака! И хоть домашние все дома, всё равно один.
Что ни делаешь, что ни думаешь, куда ни идёшь, а в голове одно: "Поссорились, нет теперь Костьки!" Чего только не вспомнишь из того, когда мы были вместе! Даже вот то, как недавно куроедовские братья гнали нас через площадь. Даже это кажется хорошим, милым - ведь вместе с Костькой…
А ему, наверно, ещё тяжелей. Как он теперь один добудет и столовый нож и своего "опытного"? Аленька - маменькин цветочек, конечно, не в счёт, этот не поможет: он от дома на три шага боится отойти.
Ходил на Хлебную площадь - может, он там, может, один, без меня, добывает своё… Но нет, его там не было. Видел братьев-разбойников пускают своего полосатого, как матрац, нового змея. Здоров! С двумя наголовниками и с двумя трещотками. Широкий хвост. Красив!.. И высоко пускали. Интересно, что за нитки? Но Костькиного жёлтого не было. Наверно, отлетался: поломали, дураки…
Я понимаю, что Костя полез т у д а и остался из-за вертушки. Ну ладно, мало ему "опытного" - пусть ещё и вертушка. Но клянчить чего-то у этого индюка!..
На обратной дороге я зашёл к Графину Стаканычу. В белом фартуке, в опорках на босу ногу, он отделывал резную настенную полку. Тряпка, сложенная комочком и смоченная чем-то пахучим, бегала туда-сюда, и больше всего по желобкам резьбы, которая изображала распростёртое крыло птицы. От белых отсветов фартука доброе голубоглазое лицо Графина Стаканыча казалось молодым.
- Почему один? - спросил столяр.
Я не сразу ответил: говорить или нет?
- Он дома сидит, - сказал я.
В словах моих было что-то не то, и столяр, остановив тряпку на нижнем пере птицы, посмотрел на меня. Под его взглядом я опустил глаза и поднял с пола стружку, завившуюся трубочкой.
- Поссорились, - сказал я.
- Это ещё зачем? - И тряпка пустилась полировать нижнее перо.
- Костька к Цветочку перекинулся.
- Это ещё зачем?
Я подумал, что Графину Стаканычу не до меня и что свои "это ещё зачем?" он повторяет, не слушая, но вот, отложив полку и подойдя к печурке, где у него что-то грелось, он сказал:
- Рассказывай!
Я рассказал обо всём: о Костькиных опытах, о братьях-разбойниках, о дымовой завесе, о потерянном ноже, о проклятой вертушке.
- Хорош! - Столяр опять принялся за полку. - С кем же он теперь будет добывать змея и нож? Он на тебя надеялся, а ты сбежал-с.
- Как сбежал?
- Ну, вроде как сбежал… Не вовремя поссорился.
- Он сам к Цветочку полез…
Некоторое время столяр работал молча, то склоняясь над полкой, то рассматривая свою полировку издали.
- Я сегодня мамашу куроедовских ребят увижу, - обернувшись ко мне, сказал он, и его только что деловито-сосредоточенное лицо вдруг заулыбалось, заподмигивало, морщинки побежали туда-сюда.
Я привскочил:
- Вот бы ей сказать, чтоб её ребята отдали Костькиного змея и Костькин нож!
- Ей сейчас не до этого-с. - Графин Стаканыч заподмигивал ещё больше, ещё насмешливее. - Она клада ждёт-с. Ночи не спит.
- Как это ждёт? Клад искать надо.
- А так и ждёт. Ждёт, когда я найду.
У меня перехватило дыхание.
- А вы и… ищете?
- Ищу-с.
Ну, конечно, перед э т и м отступили и змей, и нож, да и сам Костька… Но столяру важнее полка. Слава богу, он её, кажется, кончает. Вешает на два заранее вбитых гвоздика и отходит, наклоняя голову то направо, то налево. Моего нетерпения он будто не видит, не чувствует.
Налюбовавшись, он вытирает ветошью свои небольшие, с тонкими пальцами руки, легко присаживается на стопку досок и вынимает квадратную из-под зубного порошка жестяную коробку. Мы с Костей знаем, что Графин Стаканыч курит не махорку, а по-благородному - табак "Дюбек". Это очень красивый, лимонно-жёлтого цвета табак, тонко, изящно нарезанный (нам с Костей даже хочется попробовать его на язык), и столяр, когда навеселе, гордится им, некоторым образом отделяет себя от тех, кто курит простецкую махорку; но в трезвом виде, закашлявшись после затяжки, он ворчливо сипит известную приговорку: "Это тот "Дюбек", от которого сам чёрт убег!"
- Где же ищете?
Я повторяю это уже в третий раз, но пока не задымилась цигарка, Графин Стаканыч только хмыкал про себя, подмигивал.
- В чужом доме ищу…
И столяр рассказал о том, как мадам Куроедова незадачливо продала секретер, или, попросту говоря, небольшой письменный стол, Анфисе Алексеевне Бурыгиной, то есть матери Цветочка.
Стол был уже куплен, уже доставлен на место, и Анфиса Алексеевна бывшая Светлозарова-Лучезарова - уже пригласила Ефима Степановича подремонтировать, подновить его, как вдруг обнаружилось, что в столе, как во многих старинных секретерах, есть потайной ящичек. Есть-то есть, но как его открыть? Чтоб не ломать голову, столяр по дороге зашёл спросить к бывшей владелице - к Куроедовой.
И что же получилось? Вместо ответа полная, белая, картофельная Куроедиха тотчас примчалась к своему столу. Оказывается, она не знала о существовании этого ящичка! Секретер был много лет назад куплен на аукционе и так стоял в доме. Теперь она, конечно, хочет знать, что там есть, в потайном ящике.
Так-то оно так, но, простите, стол уже продан, деньги за него уже уплачены. Что бы ни оказалось в тайнике, то принадлежит уже Анфисе Алексеевне. Ни в коем случае! Мадам Куроедова продавала стол, не зная об этом ящичке. А может, там золото? Брильянты!.. Пожалуйста, возьмите обратно свои семнадцать рублей и отдайте стол и в с е, что в нём…
Ах, так! А разве это в с е, если оно там есть, принадлежит Куроедовой? Разве она туда э т о клала? Нет, нет и нет!
- Я уж не рад, что этот самый… кхх… ящщ… - Графин Стаканыч кашляет от своего "Дюбека", - не рад, что ящичек нашёл… Они от жадности обе меня торопят: открывай да открывай! А я не бог. Вчера копался, сегодня ещё после обеда пойду.
- Как же: вы его нашли, а как открыть, не нашли?
- Это разные вещи. Я промерил в одном месте сверху и изнутри стола смотрю, лишек получается. Значит, о н о тут. А вот как к нему добраться? Что нажать? Что отодвинуть? Конечно, можно взять долото и всё сразу решить. Но этим пускай барыни мои без меня занимаются. Я не мясник-с.
…Как всё сразу! И братья-разбойники, и Костька, и это! Вот бы попросить Графина Стаканыча взять с собой. Посмотреть, как открывать будут. Может, никто не увидит, не заметит, а я увижу кнопку, зазубринку, волосок какой… Но куда идти? К Цветочку в дом идти? Нет, это пускай Костька туда ходит.
- Ефим Степанович, а вы взяли бы… Ефим Степанович! - говорю, нет, выкрикиваю я, сам поражённый блестящей идеей. - Взяли бы стол сюда, в мастерскую! Тут вам удобнее искать, открывать. И я бы… того… вам помог.
- Да разве… кха-а… - Столяр, морщась, отгоняет от себя ядовитый дым табака. - Разве они мне доверят? Разве они стол от себя отпустят теперь? Ведь купчихи! Невежество!
- А что там лежит?
По спине пробегают мурашки, как при сказке, когда клад уже открыт, когда самоцветы и жемчуга… И жалко, вот как жалко, что нет тут сейчас Константина! Вместе бы сидели, вместе бы спрашивали, вместе - мурашки…
- А кто его знает? - Столяр тушит цигарку. - Разное бывает…
Бросив окурок, он, посерьёзнев, опять начинает посматривать на полку с распростёртыми крыльями. Вот сейчас поднимется, уйдёт…
- Ну что, Ефим Степанович? Что бывает? - Я загораживаю дорогу к полке. - Самоцветы? Алмазы? Да?
Слава богу, не уходит! И по спине опять холод: вот сейчас, сейчас… Вот Костьки нет! Столько знакомы с Графином Стаканычем и не знали, что он клады искал. Да что там искал! Находил, видел…
- Это смотря по семейству. - Столяр берёт рубанок и, перевернув его нежно-жёлтой гладкой стороной, проводит по ней рукой. - У Миклашевских, помню, в большом бюре нашли пачку писем, розовой лентой перевязанные, да белокурый локон с детской головки. А у подрядчика Панфунтьева, само собой понятно, - деньги. Золотые пятёрки… И не как-нибудь, а по самому по-тёмному - в шерстяной носок набитые… Всё это смотря по человеку… Или вот у Елистратовых сестра попросила открыть… Тяжёлый дубовый стол, много ящиков и отделений. Среди них и тайничок спрятался. Открываю - тут уж не локон, но и не деньги, а, оказывается, книги, которых не велено читать. От брата остались.
- Почему же не велено?
- Ну, не велено - и всё! - Графин Стаканыч откладывает рубанок, стряхивает пепел с белого фартука и идёт к своей полке.
Как мало про клады… И главное, про теперешний, в доме Цветочка. Я поднимаюсь, чтоб уйти, но столяр - добрая душа - вспоминает, с чем я пришёл.
- С Константином ты уж сам мирись, - говорит он, примеривая к спинке полки металлические петли, - а Куроедихе, если я её сегодня увижу, скажу, чтоб её пацаны нож отдали.
- И змея!
- Ну, змея - это сами добывайте, а столовый нож - это вещь. Из дома вещь.
- Так змей-то какой! Опытный! Для Костьки очень нужный…
- Ну ладно, скажу и про змея.
18. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
Это было в полдень, а вечером того же дня произошло другое событие.
Забор, разделявший наш и Небратова дворы, был нам с Константином хорошо известен. Не столько забор, сколько дыры в нём. В одну дыру можно было пролезть, в другую - просунуть кулак, яблоко, в третью при осаде забора - пропихнуть камыш или спринцовку и облить осаждающего водой, и так далее. Но была особая щель для наблюдения, неоценимая для "казаков и разбойников", для пряток - тонкая, незаметная, на уровне глаз.
В дни ссоры я старался держаться подальше от забора: и самому не подсматривать, и на случай, если к т о-н и б у д ь наблюдает за мной.
Но тут вдруг потянуло к забору. Конечно, я не просто пошёл к нему: так меня могли бы увидеть, - нет, я направился будто в сарай, а потом уж, круто свернув в сторону сада, на цыпочках пошёл вдоль забора. Дойдя до узкой щели, я осторожно заглянул в неё и… ничего не увидел. Ну, будто щели и нет! Я чуть отстранился, вгляделся: нет, щель есть. И тут, не знаю, как и почему, вдруг почувствовал: о н здесь! Это о н смотрит с той стороны и загораживает собой щель… Даже что-то блестит. Глаз?..
Но вот всё пропало. Открылась белая узкая, как лезвие ножа, щель. Я прильнул к ней - никого нет, только небратовский дом под зелёной крышей, только худенькая, лёгкая Мария Харитоновна чего-то возится в садике…
Всё понятно! Я бросился вдоль забора к большой дыре и, нагнувшись, заглянул в неё. Ну, так и есть: Костька в синей рубашке, пригибаясь, таясь, бежит от той щели…
Я его понял. Но какой кремень: стоял около щели - и ни слова!..
В это время меня позвали к вечернему чаю. Сейчас и это - занятие. Раньше глоток, два - и к Костьке: самая игра в сумерках. А теперь сидишь пьёшь, будто интересно!
Но это был чай так чай! Вот какой интересный оказался!
Летом мы пьём чай на открытой террасе, выходящей в сад. Папа говорит, что тут чай вкуснее, мама, конечно, с ним соглашается, а нас, детей, понятно, не спрашивают. Вкуснее чай, по-моему, тогда, когда мама, ошибившись, кладёт в чашку не только варенье, но и сахар, а где это, в столовой или на веранде, не так уж и важно.
И сегодня пили чай на террасе. Мне и младшему брату налили чай в наши белые, с синими зайцами чашки. Витька недавно чего-то ревел и сейчас, затихая, время от времени шмыгал носом. Чтобы утешить его, я вытащил из кармана и положил около него на скатерть щепотку дроби, которую я сегодня нашёл на чердаке в белой банке. Пока флегматичный, неторопливый Витька обратил на неё внимание, папа с другого конца стола спросил:
- Михаил, это что такое?
- Дробь.
Отец у меня доктор и к огнестрельному оружию никогда никакого отношения не имел. Но знал, что дробь оттуда, где стрельба, где выстрелы.
- Сейчас же убери! Выбрось подальше!
И я вижу: взрослый человек, с усами и даже с бородкой (у отца острая, как у художников, бородка под нижней губой), встревожен. Отодвинув чай, встал, смотрит на дробь.
- Пап, так ведь это только дробь. Без пороха. Безопасная.
- Михаил, я тебе что сказал? - Отец не садится, стоит, и указательный палец на правой руке - по скатерти молоточком, молоточком…
- Пап, она взорваться не может.
- Ты слышишь?!
Я небрежно (чтоб показать: "А я вот не боюсь!") смахиваю дробь в подставленную ладонь.
Но тут она взрывается.
Во всяком случае, так кажется. Раздаётся грохот, и первое, что я вижу, - опрокидываются наши чашки и синие зайцы.
Вскрик мамы, стук отброшенных стульев и ощущение: что-то новое, чужое тут, рядом…
Я вскакиваю, отбегаю. И сразу всё ясно: это упал чей-то оборвавшийся змей. Прошлым летом у нас это тоже было, но змей тогда упал в сад на яблоню. И маленький, до колена.
А этот…
А этот!.. Я взвизгиваю, хватаю змея двумя руками - иначе не унести и, опрокидывая ещё не опрокинутые на столе чашки и стаканы (перепуганная мама пытается удержать их), тащу его к забору. Но не утерпеть, кричу ещё с полпути:
- Костька! Смотри! Костька! Костька-а!..
- Чего?
Волшебным образом он уже на заборе.
- Ты видишь?
- Вижу.
Как не видеть! Это же полосатый! Это новый куроедовский змей, который мы видели тогда на площади. Гигант, мне по плечо… Но даже не это, не это, а то, что он братьев-разбойниковский! Теперь они у нас попляшут!!
Константин спрыгивает с забора к нам в сад - ссора забыта, - хватает нитку от полосатого, вмиг привычно раскручивает её, и на лице его не то испуг, не то восторг.
- Восьмерик! - кричит он.
Восьмерик! Легендарный! Только во сне! Десятерик, на котором, по слухам, летает "солдатский" змей, конечно, ещё более непостижим, но и этот тоже. В прошлом году мы его издали видели в шорной лавке. Но даже и не приценивались и не просили показать - это такая вещь!..
А тут вот живой, даровой, трофейный!..
Не сговариваясь, по инстинкту змеевиков, мы проворно в четыре руки начинаем "саженками" собирать нитку. Я тяну, а Костька кладёт её на землю - круг за кругом, круг за кругом…
Мы молча, только тяжело сопя, работаем. Нитке просто нет конца, она легла через двор Цветочка и, наверно, дальше и дальше - через другие дворы до Хлебной площади… Протянулась чуть не через полгорода. Неужели у куроедовских ребят нитка оборвалась близко от рук? Какой ужас! Ужас, если бы у нас с Костей так оборвалась, а вот у братьев-разбойников - это замечательно. Лучше не надо…
Костя вдруг спохватывается:
- Сейчас прибегут.
Как это я забыл! Я бросаю нитку - Костька тут и один справится - и хватаю змея, чтобы поскорее его спрятать. Но он же привязан. Нечего и думать разорвать восьмерик - и на четверике-то руки порежешь. Ножик, ножницы - за ними надо бежать. Но мир устроен разумно: во дворе, в саду всегда где-то поблизости есть осколки стекла. Я нагибаюсь, хватаю осколок и долго пилю восьмерик. Ну и ниточка - железная! Как же должен был тянуть змей, чтобы эта проволока оборвалась!
Полосатый красавец спрятан под террасу, вся нитка собрана, лежит в кругах (сматывать на моток будем потом), я даже успеваю представить, как конец восьмерика долго переползал с крыши на крышу, со двора на двор…
Тут раздаётся стук в калитку. Нет, глухо. Не к нам, во дворе Цветочка. Они думают, что змей упал туда. Это верно, при обрыве не в одну калитку постучать приходится…
Пригнувшись, мы бежим к забору, граничащему с Бурыгиными. Я выхватываю тот уже увядший, потемневший лопух, скрученный в жгут, которым в день ссоры с Костькой я законопатил щель в заборе.
И мы видим в щель: по двору Бурыгина на стук в калитку бежит, сверкая босыми пятками, толстая кухарка Анисья, а затем на чёрное крыльцо выходит и сама Светлозарова-Лучезарова…
Куроедовские вваливаются целой ватагой - и Вань-петь-гриш, и Афонька, и Борька. Мы слышим, как Анисья сердито отвечает, что "тут ничего не обрывалось и ничего не падало!" Ребята, не слушая или не веря, хотят обойти кухарку, чтобы самим осмотреть двор, но Анисья, разведя толстые руки, загораживает им дорогу, а мадам Бурыгина, сверкая запавшими глазами, театрально показывает им на калитку:
- Пошли вон, скверные мальчишки! Разве можно входить в чужой двор без позволения?
Сзади неё и прячась за её юбку, вдруг показывается толстоморденький, розовый Цветочек. Он повторяет вслед за матерью:
- Пошли вон, скверные мальчишки!
Ватага уходит, грозя не Анисье, не Бурыгиной, а, как ни удивительно, ни в чём не повинному Аленьке:
- Попадись теперь!
Цветочек вздрагивает, пугливо оглядывается, и я понимаю, о чём он думает: выйдешь без мамы за ворота - и "попадёшься". Я смотрю с упрёком на Костьку, будто говоря: "И ты мог с таким телёнком водиться!" Но он этого не видит, не до этого. Сейчас ватага ворвётся к нам, и мы должны тоже, как Анисья, отвечать: "Ничего тут не обрывалось и ничего тут не падало!"