Содержание:
-
ОБАЯНИЕ ЮНОСТИ 1
-
ЗАБРОШЕННЫЙ МАЯК 2
-
ДОМ НА ВЗМОРЬЕ 13
-
ЭКСПЕДИЦИЯ МАЛЬШЕТА 28
-
Примечания 43
Смотрящие вперёд
Памяти преданного друга и мужа
Валериана Георгиевича
посвящается автор
ОБАЯНИЕ ЮНОСТИ
Был день, как томик Стивенсона,
Где на обложке паруса.
И мнилось: только этот томик
Раскрой - начнутся чудеса...
Эти лирические строки Маргариты Алигер я вспомнил, перечитывая связанные единым сюжетом романы В. Мухиной-Петринской "Смотрящие вперёд" и "Обсерватория в дюнах". Вспомнил не только потому, что на переплёте книжки, вышедшей в издательстве "Детская литература" в 1965 году в серии "Библиотека приключений и научной фантастики", изображены рыбачьи баркасы и лодки, а прежде всего потому, что предчувствие и ожидание чуда, встреча с чудесным - важные мотивы замечательного английского романтика Роберта Луиса Стивенсона - в значительной мере свойственны книгам В. Мухиной-Петринской.
Как только в доме Яши и Лизы Ефремовых, детей участкового надсмотрщика телеграфно-телефонной линии, появляется океанолог Филипп Мальшет, человек, мечтающий обуздать море, их жизнь, скорее серая, чем многоцветная, внезапно преображается. Со всем пылом юности Яша и Лиза проникаются смелой мечтой Мальшета: "Он словно отдёрнул туманную завесу и показал им огромный блистающий мир, полный заманчивых чудес и загадок". Цель жизни найдена! "Мы оба выбрали море", - говорит Лиза.
Вот и первое чудо - чудо обретения цели.
Листая страницу за страницей, следя за развитием острой фабулы, становишься свидетелем научной экспедиции на "Альбатросе". Каждому участнику экспедиции приходится упорно работать. Каждый добросовестно выполняет свои обязанности. И добросовестность изыскателей словно вознаграждается чудом открытия: они обнаруживают неизвестный, не значащийся на карте остров.
"... А потом пришло чудо открытия".
Яша Ефремов, Марфенька Оленева и Иван Владимирович Турышев летят на аэростате. Полет праздничен для всех, а для Яши просто необыкновенен. Яша "радовался миру, потому что в нём было такое чудо - Марфенька. И она была с ним..."
Это чудо первой любви.
А вот, сто страниц спустя, сама Марфенька, во время иного воздушного путешествия, видит землю и говорит:
"Чудо как хорошо, как славно!"
И хотя читателю уже ясна душевная настроенность Марфеньки, В. Мухина-Петринская считает необходимым объяснить, досказать, дополнить: "Она любила землю со всеми её радостными чудесами, от крохотной мушки-однодневки до грозных океанов, она любила людей..."
И снова - радостные чудеса...
Может быть, читателю покажется, что чудес многовато, что есть тут некая чрезмерная восторженность. Что ж, отрицать это было бы трудно. Но заметьте: В. Мухина-Петринская вовсе не стыдится, не скрывает этого. Её романтизм - плод детскости, поэтического воображения, способного подняться над будничностью, над бытом. Её герои - и она постоянно подчёркивает это - очень молодые люди. А молодости свойственна неколебимая уверенность в силе человеческой личности, перемогающей обстоятельства, в торжестве смелой идеи и справедливости, в победе душевности над бездушием. Не расслабленность и болезненность, не изломанность и опустошённость, а умение вести себя в чрезвычайных обстоятельствах, что требуют постоянного напряжения всех физических и духовных сил, мужественный оптимизм, цельность и воодушевление - вот главные черты её любимых героев.
"Даже один человек может сделать очень много, а я ведь не один, нас поколение". Так думает Яша. И далее: "Жизнь есть борьба. Выбирай, против чего будешь бороться - с природой, стихиями или против вот таких людей, которые тоже вроде злой стихии".
Это очень точно и хорошо сказано и должно быть услышано читателем. Нас поколение. В. Мухина-Петринская - восторженный певец поколения пионеров, первопроходцев, романтиков - молодых граждан героического времени, которое ставит перед ними все более трудные, все более ответственные задания.
Валентина Михайловна Мухина-Петринская родилась 7 февраля 1909 года в приволжском городке Камышине, в семье рабочего сталелитейного завода. Её отец, Михаил Михайлович Мухин, был человеком нелёгкой судьбы. С двенадцати лет сам добывал себе кусок хлеба. Сам выучился грамоте. В 1918 году вступил в партию большевиков, ушёл на гражданскую войну. "Был он мечтательным, стойким, принципиальным. Добрым, как Дон Кихот", - написала об отце В. Мухина-Петринская, посвятив его памяти повесть "Океан и кораблик".
С детства любила читать. И сочинять начала необычно рано - в девять лет. Причём не стихи, а прозу. Мать, Мария Кирилловна, сохранила её первый рассказ о беспризорном мальчишке, написанный под влиянием Диккенса. Тяга к творчеству уже тогда казалась девочке непреодолимой склонностью, призванием. Как вспоминает В. Мухина-Петринская, с детства она твёрдо знала, чего хочет, - стать писателем. "Вся моя биография и заключается в страстном стремлении к этой цели, несмотря на все препятствия, вырастающие передо мной, как крутые горы", - написала она в "Краткой автобиографии" при вступлении в Союз писателей.
В школьные годы не только сочиняла пьесы, но и организовала самодеятельный театр, в котором эти пьесы ставила. Была одновременно и режиссёром и артисткой. А когда получила аттестат зрелости, поступила на исторический: писателю необходимо хорошо знать историю!
Институт кончить не удалось. Тяжело, неизлечимо заболел отец, и старшей дочери пришлось позаботиться о семье из пяти человек.
Чего только не довелось испытать В. Мухиной-Петринской, прежде чем она осуществила мечту своего детства! Где только не побывала, каких не перепробовала профессий!
Красила, трафаретила лодки на берегу Волги. Была метеорологом-наблюдателем на метеостанции в Крыму; прессовщицей в кузнечно-прессовом цехе на заводе комбайнов в Саратове; препаратором в Институте гигиены и профпатологии. Грузила бочки с кетой и горбушей в бухте Нагаева, вблизи Магадана. Поднимала карагандинскую целину; строила насосную станцию и прокладывала арыки; выращивала овощи. Преподавала физику и математику детям хлеборобов Казахстана, Саратовской области; русский язык - дагестанским ребятам. Прошла по тем дорогам, по которым прошли потом её герои. Не сдалась, не сломилась, с честью выдержала обрушившиеся на неё испытания. Отзвуки пережитого читатель обнаружит на страницах и этой книги.
В. Мухина-Петринская не утаила и своих литературных пристрастий. Имя Стивенсона уже прозвучало, он упоминается среди писателей, которыми зачитываются Яша и Лиза. Когда Марфенька летит на аэростате, она думает, что, наверно, на таком в точности аэростате пересекли океан отважные путники Жюля Верна; и само сознание такой схожести для неё тоже чудесно. Вашингтон Ирвинг, Гюго, Диккенс, Джек Лондон, Александр Грин, Паустовский (он, между прочим, в своё время поддержал и одобрил В. Мухину-Петринскую), Каверин... Увлечённость их творчеством не прошла для В. Мухиной-Петринской даром, она видна на страницах её книг.
Назову эти книги в хронологическом порядке: "Побеждённое прошлое" (1935), "Тринадцать дней" (1936), "Под багровым небом" (1936), "Если есть верный друг" (1958), "Гавриш из Катарей" (1960), "Смотрящие вперёд" (1961), "Обсерватория в дюнах" (1963), "Плато доктора Черкасова" (1964), "На Вечном Пороге" (1965), "Корабли Санди" (1966), "Встреча с неведомым" (1969), "Океан и кораблик" (1976), "Утро. Ветер. Дороги" (1978).
Для В. Мухиной-Петринской характерен глубокий интерес к науке, к раскрытию тайн природы и сотрудничеству с ней. Смотрящие вперёд - это, в широком смысле, советские учёные. Им, по мнению автора, обязательно должна быть свойственна главная черта древнегреческого героя Прометея-умение предвидеть будущее (Прометей-значит "провидец" или "устремлённый мыслью вперёд"). Дамба, перегораживающая море, звучит, конечно, фантастично. Но разве не на наших глазах принято решение осуществить проект, который предотвратит возможные наводнения в Ленинграде, - гигантской 25-километровой дамбой, более чем на восемь метров возносящей свои железобетонные конструкции над водой, перегородить Финский залив, остановить "Длинную волну"? Выходит, не такой уж безнадёжный прожектёр и маньяк этот Филипп Мальшет, на собрании учёных "уверенно бросавший в зал выношенные им идеи сердца".
Не столько, однако, научное открытие, сколько человеческие отношения занимают В. Мухину-Петринскую. Яша Ефремов собирался написать роман о двадцать первом веке, но в конце концов откладывает его в дальний ящик, признается, что ему больше хочется писать о тех, кто живёт и работает рядом. Рассказывая о людях, что живут и работают рядом, писательница посвящает юного читателя в острые современные конфликты. Она говорит с читателем так же, как её Филипп Мальшет говорит с подростками Яшей и Лизой - "как с равными, не делая скидки ни на возраст, ни на развитие". Она не обходит драматические коллизии. Она упоминает подчас о вещах, о которых другие стыдливо умалчивают: об этом, мол, не принято... И даже стремление непременно развязать все узлы и завершить повествование благополучным концом у неё как-то мало заметно.
Размышляя о своём времени, В. Мухина-Петринская приходит к справедливому выводу, что сам по себе технический прогресс и реализация научных идей ещё не делают человека счастливее, а слепое преклонение перед техникой опасно и безнравственно. Она не боится противопоставить ум, успех, выдающееся достижение - доброте. Доброта для неё - квинтэссенция человеческой деятельности. Она убеждает, что жить только умом, успехами, честолюбивыми замыслами нельзя; главное в жизни - щедрые чувства, человечность.
Есть такое понятие - респектабельность. Это значит: благопристойность, солидность, приличность. Герои В. Мухиной-Петринской начисто лишены респектабельности. Простодушная Марфенька приводит домой встреченную на улице попрошайку. Как взбалмошный подросток ведёт себя учёный Мальшет. Лиза, радуясь весеннему теплу, прямо на московской улице снимает пальто и с оглядкой суёт его в чью-то подворотню... И пуще всего ненавидят эти нереспектабельные молодые и очень молодые люди тех, кого они именуют гасителями. Это слово, переходящее из книги в книгу В. Мухиной-Петринской, содержит в себе убийственное осуждение. Мачеха Ефремовых Прасковья Гордеевна гасит души прекрасные порывы практицизмом: она, например, возражает против покупки книг потому что в них "клопы могут завестись... " Респектабельный учёный Львов гасит иронией, его коллега Оленев - авторитетом. "Можно погасить мысль изобретателя. Можно погасить мечту. Можно погасить веру в свои силы".
Но справиться с теми, кто считает героизм нормой жизни, а властолюбие, трусость, делячество, глупость, беспечное равнодушие несовместимыми с будущим, - не так-то просто. Будущее принадлежит молодым борцам, созидателям, энтузиастам. В такой убеждённости - основа радостного мироощущения Валентины Михайловны Мухиной-Петринской. И мне думается, что прочитавший эти романы наверняка станет единомышленником автора.
Владимир Приходько
ЗАБРОШЕННЫЙ МАЯК
ДОЛЖНО ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЕ
НА ТО, ЧТОБЫ СМОТРЯЩИЕ ВПЕРЁД
ПОМЕЩАЛИСЬ НА КОРАБЛЕ В ТАКИХ
МЕСТАХ, ГДЕ КОРАБЕЛЬНЫЙ ШУМ
НАИМЕНЕЕ МЕШАЛ БЫ СЛЫШАТЬ
ЗВУК ТУМАННОГО СИГНАЛА...
Из лоции Каспийского моря
Глава первая
ПУТЕШЕСТВЕННИК
Филипп Мальшет - вот к кому я был привязан с мальчишеских лет, кому подражал, кем восхищался. Я знаю, что если бы мы не повстречали Мальшета, жизнь моя и моей сестры Лизы пошла бы совсем другим путём. Поэтому свою повесть о необыкновенных приключениях, которые мне пришлось пережить, я начну с первого появления Филиппа Мальшета.
... Мне было тогда лет четырнадцать. Лиза двумя годами старше. Мы жили вместе с нашим отцом Николаем Ивановичем Ефремовым в бывшем маяке - высоченной старой каменной башне с облупившейся красной крышей. Когда море ушло, оборудование перенесли на новый маяк, а здание временно передали линейно-техническому узлу.
Море ушло к югу, и наш посёлок Бурунный остался на песке, как выброшенная прибоем рыба. Ловцы один за другим переселялись на выступивший из моря берег, пока мы не оказались совсем одни, рядом с покинутым посёлком. Жёлтые зыбучие пески стали постепенно заносить глинобитные домишки. Заброшенный рыбозавод стоял на длинных сваях, как на ходулях, там, где ещё так недавно- даже я это помнил - шумели волны и шли весёлые реюшки, гружённые рыбой. Солёный ветер, свистя, обшаривал пустые чаны, хлопал скрипучими тяжёлыми дверьми. Песок добирался уже и до завода. До нас-то ему было не добраться. Мои родители, деды и прадеды были каспийские рыбаки, но отец в войну служил связистом в артиллерийском полку и так увлёкся новой профессией, что уже не вернулся после демобилизации в рыболовецкий колхоз. Отец объяснял это тем, что был контужен. Но он хотел и меня сделать связистом, поэтому я думаю, что отец по-настоящему не любил море.
Отца назначили участковым надсмотрщиком важнейшей телефонно-телеграфной линии связи. Двадцать четыре километра участок, и на всём протяжении ни одного населённого пункта, только выгоревшие на солнце холмы, редкие кустарники, мелкие озерца - русло пересохшей реки - и пески, движущиеся пески там, где раньше плескалось море.
Зимой здесь стаями бродили волки, но никогда не нападали, лишь провожали на издальках - куда ты, туда и они. Сколько раз они так провожали меня с сестрой, когда мы вечером возвращались из школы. Мы ходили в десятилетнюю школу в новом посёлке.
Все жалели нас.
- Там одичаешь! - говорили про участок линейщики.
А отец пошёл, он ничего не боялся. Мы с Лизой часто ходили помогать отцу на трассе, во всякую погоду. И вовсе мы не одичали. У нас был радиоприёмник "Родина" и переносный телефон, всегда включённый в цепь служебной связи. Если соскучишься, можно поговорить со станционным дежурным или позвонить в школу.
Мне было жаль, что море ушло. Когда я спрашивал взрослых, почему море ушло от нас, они только пожимали плечами: "Каспий!"
Я рано проникся мыслью, что от Каспия можно чего угодно ожидать. Но втихомолку я всегда любил море - изменчивое, суровое, непонятное, прекрасное.
Однажды мы сидели с Лизонькой на каменных ступенях маяка, поджидая отца, который ушёл на трассу с утра, когда мы ещё спали, как вдруг увидели подходившего к нам незнакомого человека с рюкзаком за спиной. Иногда он останавливался и с задумчивым любопытством оглядывался вокруг. Ноги его, обутые в спортивные башмаки, чуть не по щиколотку увязали в песке, и всё же как спокойно и уверенно шагал он по земле. Помню, меня это сразу в нём поразило.
На незнакомце был прорезиненный плащ, поношенный серый костюм и зеленоватая в полоску сорочка, как я потом убедился, совершенно под цвет его ярких зелёных глаз, резко обведённых чёрными ресницами. На пышных рыжевато-каштановых волосах - фетровая шляпа, как говорится, видавшая виды.
Остановившись, он живо освободился от своей ноши и непринуждённо уселся рядом с нами на ступеньках.
- Вы что тут делаете? - строго спросил он.
Я опешил, а Лиза с достоинством, которое с детства ей свойственно, объяснила, кто мы такие.
Лизонька была высокая для своих лет, но худенькая, длинноногая, в ситцевом, много раз стиранном платье и платочке, повязанном по-деревенски под подбородком. Несмотря на холодный день (дул ветер, и небо было затянуто слоистыми облаками), мы оба были по привычке босиком.
- А вы кто такой, что тут ходите? - спросила в свою очередь сестра.
- Я? Гм! Я путешественник!
Мы ещё никогда в жизни не видели настоящего путешественника и уставились на него во все глаза. Но он не обращал больше на нас внимания и пошёл осматривать маяк.
Когда возвратился отец, путешественник, насвистывая, стоял наверху. С верхней галереи маяка было видно далеко во все стороны - бесконечные дюны и блистающее море на горизонте.
Отец вежливо пригласил его в комнату.
- Если разрешите, то я поживу у вас с месяц, - весело сказал незнакомец, - я сейчас в отпуске.
Отец еле скрыл своё удивление. Не встречал он ещё любителей проводить свой отпуск среди песков.
- Что ж, - подумав, произнёс отец, - поместим вас в Лизиной комнатке, только ведь удобств никаких. И сквозняки тоже на маяке. Нынешнее лето холодное. А поухаживать за вами некому будет. Жена-то у меня умерла...
- Ничего, я сам привык заботиться о себе, - возразил неожиданный квартирант и попросил у Лизы воды, чтоб умыться, а меня послал за своим рюкзаком.
Так у нас поселился Филипп Михайлович Мальшет, океанолог. Он был человеком со странностями, начиная, конечно, с того, что предпочёл дюны и заброшенный маяк южному курорту или хотя бы берегу моря, он ведь и в посёлке мог снять комнату. Но Мальшет был прост в обращении, добродушен, весел и нисколько не кичился своей учёностью. Даже с нами, подростками, он разговаривал как с равными, не делая скидки ни на возраст, ни на развитие.
Целыми днями Мальшет бродил по окрестностям. Часто брал с собой меня и Лизу. Всего вероятнее, обращаясь к нам, он рассуждал сам с собой. Из того, что он говорил, мы понимали разве десятую часть. И всё же слушать Мальшета было интересно. Я заметил, что и отец охотно с ним беседовал, любил слушать малопонятные речи. Правда, отец был человек бывалый, его тоже всякий мог заслушаться.
Вечерами мы засиживались у накрытого стола. Пили чай из старенького погнутого самовара, ели горячие лепёшки с козьей брынзой, которую отец сам мастерски делал.
Чаще всего разговоры велись о Каспийском море. Море было страстью нашего гостя, Мальшет пересёк его вдоль и поперёк много раз и так интересно рассказывал о своих путешествиях. Если бы он только не употреблял непонятных слов: трансгрессия, регрессия моря... Они мне запомнились, я долго ломал себе голову над тем, что бы это могло обозначать, и, не выдержав, спросил Мальшета. Мы только что поужинали и ещё сидели за столом, отец курил.
- Наступление и отступление моря, - коротко пояснил Мальшет.
- Значит, теперь у нас ре-гре-ссия? - подумав, спросил я.
- Да. Ты же видишь, море отступает с каждым годом.
- И они вечно сменяются, эти... регрессии, трансгрессии?
Мальшет рассказал о колебаниях уровня Каспия. Как я понял из его слов, Каспийское море со времён глубокой древности то медленно наступает на сушу, затопляя острова, поселения, целые города, то катастрофически отступает, и тогда пересыхают протоки - пути рыб, обнажаются береговые уступы, приморские селения рыбаков оказываются далеко на суше, и ловцы уходят (как у нас в Бурунном!).
- Значит, море ещё вернётся? - волнуясь, спросил я.
- Несомненно.