Но вот в их-то сдержанных голосах всегда слышалась еще и какая-то грусть. Слышалась она Пашке, слышалась, конечно, Русакову. Потому что он даже сказал:
- Знаю отлично: снегири у себя в лесу не слишком бойки, а все ж думаю - сейчас-то они печалятся о воле.
- Так давай им эту волю дадим!
- Пусть лето как следует разгорится… Вызреет каждая лесная былинка колосом, каждый лесной кустик ягодой - тут мы клетки и распахнем.
- Всех отпустим? Поползня, чечевицу, снегирей, Юльку? - вдруг не слишком уже ратует за птичью свободу Пашка и даже вздыхает: - Без Юльки сделается как-то не так… Да и вообще плохо, когда кто-то улетает навсегда.
Этот невольный вздох Русаков улавливает моментально. Улавливает, настораживается. Да Пашка и сам тут вслух объясняет свои мысли.
- Ты знаешь, - говорит он Русакову, - вот мы с тобой починили от крылец до самых путей нашу лесенку, а я все равно туда, в самый-то низ, по утрам больше не бегаю…
- Верно! - удивляется и тут же соглашается Русаков. - Верно… Я по утрам на лесенку с автодрезины тоже гляжу, а тебя там что-то все нет и нет… Но я ведь думал: ты просто теперь просыпаться спозаранку разучился; а ты, выходит, специально. Отчего это?
- Да оттого, Коля, - отвечает Русакову тихо Пашка, - да оттого, что как раз автодрезину там увидеть и боюсь. Боюсь ее увидеть без папы с мамой.
- А меня? - тише Пашки говорит тогда Русаков. - Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть боишься? Ведь мы тебе, Паша, и теперь неизменные друзья.
- Все равно пока что не могу. Я, Коля, примчусь к тебе на работу в утро какое-нибудь следующее… А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.
- Что ж! - оживляется Русаков. - И это тоже - дело. Только у меня, Паша, ключика совсем нет.
- Почему это нет?
- А вот нет и нет! Вместо ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой - хитрая зад-вижечка, по-за ней - крючок. Открыть может любой хороший, свой человек. Пойдем, покажу!
И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:
- Дырочка… Задвижечка… По-за ней крючок… Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!
Пашка веселеет, напряжение трудного разговора снято.
Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:
- Юльку мы выпускать на волю не будем. Юлька - статья особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему еще чижо-вочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоем заживут разлюли-малина! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непременно. Да он и сейчас, как заправский артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?
Русаков сам теперь вступает с чижиком Юлькой в разговор, щелкает языком, внятно выпевает на известный мотив:
Чижик-пыжик, где ты был?
Смышленый Юлька мотив подхватывает, щебечет, Русаков его ответ пересказывает словами:
На Кыжимку пить ходил!
Ветер дунул - я упал,
Видишь - хвостик замарал!
Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никогда. Опоминается лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.
- Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?
- Я не надоедаю!
- У нас тут спевка, - заступается Русаков.
И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.
Бабушка - желает того, не желает - приятно удивлена.
Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке, делать нечего, надо собираться, да и хозяин говорит:
- Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать…
- Все маешься, парень? Все учишься? - соболезнует бабушка.
Николай смеется:
- Добровольное учение - не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.
- Ско-оро… - кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:
- У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!
- Через два слова на третье… - уточняет бабушка.
- Все равно сам!
Русаков изображает удивление:
- Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали… Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.
Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в самом деле от него есть подмога, держит бабушку за руку.
По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми крышами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.
Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полустанке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.
На полустанок пришла редкостная минута безмолвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха - не сразу разберешь откуда - в этот покой мало-помалу начинает врезаться ритмичное постукивание. Вскоре напористо, требовательно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловесный состав. Через миг - грохочет эшелон встречный, тишины больше нет!
У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.
У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Пашкой на стол.
- Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу… Набирайся сил!
- Я без того сильный! - хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.
Бабушка с похвальбой соглашается:
- Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный… Вон до чего хорошо меня, старую, поддерживал на лесенке.
- Я тебя всегда буду поддерживать! А еще я буду приглядывать у Русакова за птицами. Он мне показал, как отмыкается дверь, потому что я человек Русакову - совсем теперь свой!
- Ешь, ешь… Ты всем теперь свой… - подвигает бабушка еще ближе к Пашке сковородку…
5
Вот так вот Пашкина жизнь в Кыжу после случая с отцом, с матерью начала было вновь налаживаться, даже строились кой-какие планы на будущее, но в самый расцвет лета, в июле, вдруг опять все пошло наперекосяк.
И первым нанес сердечный удар Пашке, как это ни странно, сам Русаков.
Не успел Пашка однажды утром выскочить по дрова во двор; не успел, как всегда теперь, первым делом глянуть сверху на дом Русакова, а Николай - почему-то не на работе, он стоит на своем крыльце, он машет Пашке: "Лети ко мне!"
Пашка прилетел стремглав.
Русаков небывало радостным голосом говорит:
- Айда выпускать птиц на волю! А еще, Пашка, я сегодня тоже встаю на крыло.
- Как это - на крыло? - засиял было Пашка. Русаков вынул из нагрудного кармана рубахи два согнутых бумажных листочка:
- Вот - вызов на летне-осенние экзамены в институт; вот - приказ еще и на трудовой отпуск. Все подписано, все круглой печатью припечатано! Расстаемся с тобой до конца этих дел. Я после экзаменов-то еще сестер-братьев хочу навестить. А чтобы с каждым повидаться, надо объехать почти все матушку Россию. У меня их - братков да сестренок - целая великолепная семерка!
И тут Пашка ничего больше далее спрашивать не стал, он понял главное: Русаков его покидает…
Он оперся спиной о дверной косяк, уставил глаза в пол, принялся медленно водить босой ногой из стороны в сторону, из стороны в сторону по длинной доске, по крашеной половице.
Потом едва выдохнул:
- Что ж…
А Русаков засуетился. А Русаков тоже Пашку понял:
- Да ладно ты, ладно! Да я же ведь вернусь! Я тебе Юльку оставлю… Для компании… Давай-ка распахивай окно, устроим напоследок птичий праздник!
Не ожидая Пашки, Русаков раскрыл окно сам, начал отпирать клетку за клеткой сам, да только праздника, каким он когда-то намечался, все равно не выходило.
Птицы про волю помнили смутно и особенного стремления к ней не проявляли. Они вроде теперешнего Пашки жались в отпертых клетках по уголкам, на хозяина поглядывали недоуменно.
Только когда Русаков стал выставлять клетки прямо на подоконник, когда настороженные клювики пичуг омыло солнечным ветром, оплеснуло запахом спелых трав, зеленых листьев и смолистым духом сосновой хвои, то первым тут очнулся верткий поползень.
Он - серо-голубоватый - скакнул на белую гладь подоконника, шевельнул крыльями сначала робко, забыто, нескладно, да вот выправился, и - порх! - безо всякого "до свидания!" скрылся за окном в кустах.
- Один удалец отчалил! Живи, друг! - махнул ему Русаков.
Такой примолвкой он провожал каждую пичугу. То же самое сказал снегирям. И каждый раз оглядывался на Пашку, как бы приглашая взбодриться и его.
Да только Пашке виделось теперь все иначе. Пашка глядел не вослед птицам - он глядел, как пустеют клетки. И чем больше становилось их, необитаемых, тем, ему казалось, непоправимее пустеет и сам дом Русакова.
Лично Русаков еще - вот он! А дом его для Пашки пустеет и пустеет. И незачем ему будет сюда с этой поры заглядывать, не к кому будет приходить; и он, как бы пытаясь все сейчас происходящее повернуть вспять, едва выговорил непослушными губами:
- А я-то, Коля… А я-то, Коля, собрался уже не когда-нибудь, а прямо завтра прибежать по нашей с тобой лесенке к тебе… Собирался примчаться к твоей автодрезине в твою бригаду… Но теперь что? Теперь это, Коля, уже ни к чему!
Пашка махнул рукой, опустил голову, а Русаков заходил по комнате из угла в угол. Потом встряхнулся, решительно снял с гвоздя клетку со щебечущим даже и в такую минуту с безунывным чижом.
Клетку он впихнул Пашке в ладони:
- Уймись! Ты ведь вырастешь - сам в какой-нибудь путь катанешь! То ли в Москву на экзамен, то ли вот в заслуженный отпуск… Упакуешь, брат, чемодан, займешь в поезде полочку, и хоть тебе что! Впереди - пол-отечества, а справа, слева за окнами - облака, небо, новые города, новые поселки, синь лесов, ширь полей!
Чиж четко повторил:
- Пили-ей!
- Слышишь? С ним тебе будет не скучно ничуть. А еще, Пашка, помни:
Что так спешно поезда
С нами вдаль несутся?
Да затем, чтобы всегда,
Хоть откуда, хоть когда,
Нам к друзьям вернуться!
Русаков продекламировал это стихотворение на бодрый, маршевый распев, чиж ему подсвистел. В заключение Русаков добавил:
- Вот! Придумал только что!
И Пашка полную прыгучего шороха и свиста клетку прижал к себе, Русакова попросил:
- Повтори!
Русаков песенку повторил, и Пашка, соглашаясь с песенными словами, кивнул:
- Если вернешься, то, конечно, езжай.
Он даже не стал спорить, когда Русаков сказал, что отбывает ночью, что никаких проводов ему устраивать не надо.
- Давай лучше считать, - сказал Русаков, - что прямо вот с этой минуты время пошло все ближе к нашей встрече!
И время пошло, и чижик Юлька поселился у Пашки совсем не напрасно.
При чижике грустить было недосуг, за чижиком надо было ухаживать. Дважды в день ему полагалось переменять питьевую воду, устраивать в блюдце купаленку, подсыпать то и дело в кормушку дробленую крупу, приносить свежие пучки одуванчиков.
За добрый уход Юлька отплачивал тоже не скупясь. Он отлично умел подражать многим домашним, да и не только домашним звукам. Возбужденно начирикивал, когда бабушка на кухне чистила ножом дно сковороды; звенел точно в тон, когда Пашка размешивал в чайном стакане ложкой сахар; вторил свисту электровозов на полустанке, громкому звяку выгонных буферов.
Вылетали из чижиного горлышка мелодии знакомые и Пашке, и бабушке. Так, вскоре совсем Пашка услышал от чижика мотив той, русаковской песенки:
Что так спешно поезда
С нами вдаль несутся?
И подхватил сам:
Да затем, чтобы всегда,
Хоть откуда, хоть когда,
Нам к друзьям вернуться!
Бабушка спросила:
- Что за песенка? Откуда знаешь?
- Это нас с Юлькой научил Русаков.
- Да-а… - ласково вздохнула бабушка. - Да-а… Коля-то Русаков и теперь как с нами! Коля-то Русаков уехал, а нам его и на минуту не забыть…
Эту песенку вместе с Юлькой Пашка стал повторять часто. И каждый раз под эту мелодию ему чудилось: он видит, как в необъятном просторе земли по какому-то необъятному кругу сквозь рощи, поля и утреннюю летнюю рань мчится алый экспресс.
Он, экспресс, очень похож на тот, что был сохранен от беды отцом с матерью. Он весь такой же, как в то утро, - сверкающий, лишь на всем ходу из окна смотрит теперь не проезжий, незнакомый мальчик, а Русаков Николай. Он смотрит, следит в окно, как экспресс все круче да круче забирает по широкому повороту в одну сторону, радостно оглядывается на соседей-пассажиров и объясняет им: "Это мы берем направление на Кыж! А в Кыжу мой и Пашки Зубарева дом. Я обещал Пашке вернуться и вот вернусь теперь очень скоро…"
Под эту песенку Пашка теперь и жил.
Но вот нежданно-негаданно на Пашку и на бабушку навалилась новая незадача.
Приближалось первое сентября, и тут стало известно, что будущего первышонка Пашку могут записать в школу не ту, про которую думал Пашка, а только в школу-интернат. Причем в не очень ближнюю, в городскую.
Правда, и другие кыжимские ребята ездили учиться тоже в город. Ездили, потому что в крохотном Кыжу школу свою открыть было невозможно. Учеников тут набиралось - по пальцам перечтешь, да и те ученики все возрастов шибко разных. Одному надо в класс четвертый, другому в пятый, а следующему вовсе - в седьмой или восьмой…
Вот они и путешествовали на электричках; вот, когда очередь дошла и до Пашки, то в той-то известной всем городской школе сказали:
- Правильно! Из Кыжа к нам ученики ездят… Но они все старше, а ваш мальчик для самостоятельной езды мал. А раз он мал, то кто его будет сопровождать? Кто за него в пути будет отвечать? Вам самой это не под силу: вы же сама-то, извините нас, очень старенькая.
Бабушка, ясно, что растерялась, бабушка на такие речи руками развела:
- Ох, конечно… Старость не радость. Вот и сегодня до вас я дочалила едва.
- Мы вам говорим про то же… Малыша надо устраивать в интернат. Да, да! Только так.
Только такое наше с вами решение будет здраво.
Здраво ли, не здраво, так ли, не так, но вот Пашка и оказался в школе-интернате. Оказался на первый раз до школьной раздевалки, конечно, сопровождаемый бабушкой, но уже, понятно, без Юльки и, само собой, без Русакова. Русаков, как полагал Пашка, все еще на том алом, песенном экспрессе завершал тот необъятный, на полстраны круг.
В голове у Пашки от безотрывных воспоминаний, то горьких, то светлых, - ералаш полный. И учится в школе-интернате Пашка Зубарев из рук вон! А вернее: не учится пока никак.
6
Школа, куда приняли Пашку и как очень верно о ней говорила заведующая Косова, - это школа особая. И ученики в ней особые. Даже первышата.
И если по Пашке сразу видно, что он тут пока еще одиночка-чужак, то все другие мальчики, девочки мигом уж, с первой минуты, стали здесь держаться плотными, шумными компаниями. И если Пашка про себя думает: "Я кыжимский, я бабушкин…", то все остальные говорят про себя громко, вслух:
- А мы сами свои! А мы - детдомовские! Нас в эту школу привезли из детдома, и пусть все здесь будет опять, как в детдоме!
И вот кто с кем в детдоме дружил, тот с тем дружит и здесь. И вот даже в первый же день, пока учительница Гуля в класс еще не заходила, пока она ни в чем не разобралась еще сама, все стали садиться за парты кто с кем пожелает.
С Пашкой садиться, а вернее, звать его к себе не стал никто. И он приглядел себе место у самого последнего окошка. Но, оказалось, на эту уютную парту нацелился не один он. Не успел Пашка поставить на скамью новый, купленный бабушкой портфель, как - трах! - портфель от резкого удара слетел на пол, и на скамью всунулся, уселся грозно нахмуренный, стриженный накоротко мальчик.
- Вали отсюда! Это место не твое. Да и сам ты не наш!
К тому мальчику подсел другой, такой же стриженый:
- Топай, топай… У тебя даже портфель неправильный, не детдомовский! С каким-то вон девчоночьим цветочком… А у нас у всех - коричневые, простые.
Портфель у Пашки действительно был с нарисованным на тыльной стороне ярким, желто-зеленым цветком. Этот портфель Пашка выбрал в Кыжу, в маленьком магазине, вместе с бабушкой. Выбрал именно такой, чтобы цветок хоть как-то да потом напоминал Юльку, Русакова, Кыж.
Вот портфель ему сейчас Русакова и напомнил. А еще напомнил крутую лестницу у вокзала и как Русаков спустил с этой лестницы Серьгу Мазы-рина.
И Пашка, не отводя глаз от своих вытеснителей, медленно нагнулся, медленно нашарил на полу тугой, полный книжек и тетрадей портфель, ухватился покрепче за ручку, выпрямился да и всей тяжестью портфеля, всем этим грузом хлобыстнул по стриженой макушке ближайшего задиру-гонителя. Следом опустил портфель на загорбок и супротивнику второму.
Те вскочили, из-за парты шарахнулись, заорали:
- Наших бьют!
И что бы тут произошло, неизвестно. Возможно, на Пашку обрушилась бы вся детдомовская братия всем своим всегда дружным, крикливым скопом, да тут и звонок зазвенел, и один из мальчиков, худой, высокий, с тою же "прической", что у всех, занял оборонную позицию рядом с Пашкой.
Занял, крикнул:
- А вдесятером бить одного - это по-нашему? Эх, вы!
Девочки тоже загалдели:
- Не по-нашему, не по-нашему! Не по правилам!
Тот, самый первый задира, занял место со своим союзником совсем на другой парте, а Паш-киному защитнику буркнул:
- Тогда, Степка Калинушкин, ты сам с этим психованным и садись… Он тебе, глядишь, тоже отвесит когда-нибудь ни за что ни про что хорошую плюху.
- Не отвесит! - сказал Калинушкин да вот и устроился с Пашкой за одну парту.
Они потом и в столовой сели за один стол. Они и в спальне устроились рядом. Только вот соседство это их пока что получалось какое-то не очень теплое. И все потому, что как Пашка приехал в школу-интернат безо всякого желания, как вступил в первые же почти минуты в схватку с одноклассниками, а вернее, с детдомовцами, так и был постоянно не то чтобы начеку, а как бы на полнейшем отрубе от всех.
Со Степой Калинушкиным он почти и не разговаривал. Даже учительница Гуля, терпеливая, деликатная Гуля, ни на первом уроке, ни на втором, ни на третьем растормошить Пашку пока что не могла.