Раз вызывает она меня к воротам - ночью это было - и спрашивает: "Что, Пахомыч, дома Сергей Афанасьевич?" - "Дома-то он дома, да не велел, Наталья Петровна, никого к себе допускать". - "Даже меня?" - "Вас-то, Наталья Петровна, в особенности". - "Кто же, Пахомыч, в такую пору у него? Наверно, графы да князья?" Жалко мне ее было, я и сказал: "Да, вроде этого, Наталья Петровна. Счета да ведомости обсуждают". - "Что ж, говорит, пойду, не буду мешать им важными делами заниматься". Вечером другого дня опять она вызывает меня к воротам. В руке что-то большое, в бумагу завернутое. "Пахомыч, доложи обо мне Сергею Афанасьевичу: мне ему надо одну вещь отдать. Скажи, пусть не беспокоится: я его и минутку не задержу". - "Что ж за вещь такая, Наталья Петровна? - спрашиваю ее. - Как бы нам не рассердить барина". - "А это, говорит, горностаевая ротонда. Она ему еще пригодится, а мне уже ни к чему. Видишь, Пахомыч, твой барин три месяца ходил в Петербурге за мной следом, все в любви своей клялся. А любила я другого человека, который у нас цирковых борцов обучал, и кольцами мы уже с ним поменялись. Да, видно, твой барин ловкач не из последних. Накинул он мне на плечи горностаевую ротонду, какая и княгине не каждой по средствам, у меня, дуры, и закружилась голова". Сказала она так, а тут, как на грех, и сам барин из покоев показался. Наталья Петровна подходит к нему быстрым шажком и говорит: "Вы миллионер, но как человеку вам цена - полушка. Вы и плевка не стоите загубленного вами Алексея. Вот вам за меня и за его пропащую жизнь!" И - бац его по щеке! Да так, что барин мой аж головой об кипарис стукнулся. А через три дня ее вытащили из моря мертвой. Кто знает, как это случилось. В акте написали, будто купалась, далеко заплыла - ну и потонула. Да ведь написать можно что хочешь, бумага все стерпит…
В сарае стало тихо. А когда Петр заговорил, то я еле узнал его голос:
- Ну, спасибо, браток. Конец я еще на каторге узнал, а то, что она пощечину дала ему за мою пропащую жизнь, слышу впервой.
Из сарая Петр вышел со страшным лицом. До ворот он шел так тяжело, будто к ногам его привязали гири. А у ворот посмотрел на ключника прищуренными глазами и сказал:
- Доложи барину, когда он приедет: приходил Алексей Крылов и обещал еще пожаловать. Пусть твой барин пишет завещание.
На улице Петр остановился около небольшого дома с зеленой вывеской: "Казенная винная лавка". В кирпичах дома были выдолблены маленькие круглые ямочки. Люди выходили из двери с водкой, вставляли горлышко бутылки в ямочку и вертели так, что сургуч крошился. Выбив пробку, они с бульканьем выпивали водку и несли пустую посуду обратно в лавку. Петр сказал:
- Погоди, Митя, я только "мерзавчика", - и шагнул в дверь.
Из лавки он вынес маленькую бутылочку. Но потом стал заходить в каждую такую же лавку и к вечеру напился так, что еле добрел до татарского кладбища. Утром он сказал, что ему надо опохмелиться, и ушел, а вернулся без пиджака и опять пьяный. Мне он принес бублик и кусочек колбасы. Я сказал:
- Петр, побожись, что ты больше пить не будешь.
Но он ничего не ответил, лег между двумя могилами и заснул. Заснул и я, а когда проснулся, то Петра на кладбище уже не было. Я сидел на чьей-то могиле и плакал. Петр пришел только к вечеру, босой и такой пьяный, что сразу свалился. Тогда я начал его бить. Я бил его кулаками по чему попало, плакал и говорил:
- Не пей, не пей, проклятый, не пей!..
Пока я его бил, он смотрел на меня удивленно, потом повернулся набок и заснул.
Утром он спросил:
- Митя, никак, ты меня вчера побил?
- Побил, - сказал я. - Подожди, я тебя еще и не так!
Он долго смотрел на свои босые ноги и думал. Потом сказал:
- Ладно. Раз ты дерешься, я пить больше не буду. Идем на пристань - может, подработаем.
К пристани как раз пришвартовался пароход. На берег сходили пассажиры, а татары-носильщики вырывали у них из рук чемоданы и несли к экипажам. Сошел и один господин в чесучовом пиджаке, с бородкой, в очках на шнурочке. Я как глянул на него, так сейчас же узнал: это был тот самый человек, перед которым танцевала длинноногая птица. За ним шел с чемоданом старик татарин. Мужчине почему-то все уступали дорогу, а многие снимали шляпы и кланялись. Маленькая гимназистка, поравнявшись с ним, тихонько ахнула, покраснела и сделала реверанс. Мужчина застенчиво отвечал на поклоны, покашливал и немножко сутулился, будто хотел пройти понезаметнее.
- Кто это? - спросил Петр у носильщика.
- Не знаешь, что ли? - вроде даже обиделся за мужчину носильщик. - Чехов. - И положил чемодан на рессорные дрожки.
Мы стояли с Петром и смотрели вслед дрожкам, пока они не скрылись.
- Петр, почему ж мы не спросили, жива ли Каштанка? - чуть не со слезами сказал я.
- Растерялись мы с тобой - оттого и не спросили, - ответил Петр. Он подумал и добавил: - Да эдак и лучше: чай, к нему и без нас лезут все с разговорами.
25. Человек против быка
В этот день мы заработали девяносто копеек: Петр сгружал мешки с подводы на склад, а я опять нарвал роз и продал барыне. Мы были такие голодные, что пошли в столовую и сразу проели целый полтинник. От обеда осталось немного хлеба. Петр завернул его в газету и уже хотел сунуть в карман, но присмотрелся к газете и сказал:
- Вот где мой приятель шатер свой раскинул! В Симферополь его занесло.
Я спросил:
- Твой приятель цыган?
- Нет, мой приятель - хозяин цирка шапито, Сигизмунд Добжицкий. Семь раз прогорал на цирке и все-таки не бросил любимого дела. Один бог знает, как он выкручивается. А что, Митя, не направить ли нам свои стопы в Симферополь? Сигизмунд всегда выручал меня в трудную минуту.
Я обрадовался.
- Конечно, направить! Сегодня, да?
- Можно и сегодня. Вот только б на ноги чего-нибудь достать.
Мы зашли в шашлычную к волосатому. Петр пошептался с ним, и волосатый дал Петру старые головки сапог, жареного мяса и два больших чурека.
- Бери, - сказал он, - бери, минэ не жалко. Я хороший человек, ты хороший человек, малчук хороший человек, мы оба три хороший человек. Заработаешь - отдашь больше.
В тот же день мы выбрались из Ялты и зашагали по широкой каменистой дороге. Мы то поднимались вверх, то спускались вниз к самым морским волнам. Мы шли и шли и никак не могли миновать гору, похожую на медведя. Как одни и те же звезды всегда светились над моей головой, куда б я ни заехал, так и эта гора долго-долго не уходила из виду. Нас обгоняли или катили навстречу экипажи и поднимали белую пыль. От этой пыли и мы с Петром стали белые, будто выпачкались в муке. Когда я начинал отставать, Петр сажал меня на плечо и шел дальше. А иногда нас брали в арбу татары.
В Симферополь мы добрались только на третий день. Мне казалось очень странным, что дома здесь городские, а заборы - низенькие, глиняные или сложенные из камня, как у нас в деревне. Но чем глубже мы пробирались в город, тем таких заборов попадалось меньше, и вот наконец мы вышли на улицу, где совсем не было заборов, а были только хорошие дома и парусиновые навесы над окнами магазинов. Навесов было так много, что, казалось, если подует ветер, вся улица поднимется и полетит.
Мы еще прошли немного и увидели цирк. Он стоял на площади, посредине базара, и тоже был парусиновый. У входа вертелся мужчина с размалеванным лицом, звонил в колокольчик и зазывал публику:
- Начинается представление всему свету на удивление! Акробаты, жонглеры, медведи, мартышки и такие, как я, шутишки! Покупай билет и глазей хоть сто лет! А ну, навались, за свои и чужие карманы держись, да быстрей, да скорей, пока я не захлопнул дверей!
Он хотел выкрикнуть еще что-то, но взглянул на Петра да так с открытым ртом и застыл. Петр ему подмигнул и прошел в цирк. Конечно, и я с ним.
- Где хозяин? - спросил Петр у билетерши.
Билетерша показала на фанерную дверь. Из-за двери слышался жалобный голос: "Горим, горим!" Петр потянул за ручку. В маленькой комнатушке бегал из угла в угол совершенно лысый человек с коротко подстриженными усами.
- Значит, опять горишь, Сигизмунд? - спросил Петр.
Лысый остановился, протер глаза и сказал:
- Кажется, у меня началась галлюцинация… Алексей, ты?!
Петр приложил к губам палец.
- Тс-с-с-с!.. Никакой я не Алексей. Я Петр, понятно? Петр Стрельцов, самарский мещанин, тридцати шести лет от роду.
Пан Сигизмунд даже присел.
- Матка боска! Так ты, значит… сбежал? Ах, Алексей, Алексей, не сошелся у тебя в жизни дебет с кредитом!.. А мальчик же этот кто?
- Вот по поводу мальчика я и пришел к тебе: помоги отправить его к родителям, одолжи на билет пять-шесть целковых.
- Пять-шесть целковых?! - Сигизмунд уставился на Петра серыми выпуклыми глазами. - Да ты розумешь, цо ты мовишь? Пойми: я горю! Мои люди уже два месяца не получают жалованья и работают ради святой любви к искусству. Ха! Пять-шесть целковых! Будь у меня хоть целковый, так я бы уже давно выпил склянку доброй старки!
- Я помогу тебе сделать полные сборы. Это уже не пять, а верных сто пятьдесят целковых. И все - на поправку твоих дел.
- Ты?… Это каким же образом?
- Выбрасывай афишу: "Человек - против быка!" - и все тут.
- "Человек - против быка"? То ж бардзо добже! Но…
- Что - но?
- Но как же ты выступишь? Тебя же узнают.
- А маска зачем?
- Инкогнито?!. Матка боска, это ж чудесно! Инкогнито под черной маской - против стопудового быка! Весь город сбежится! Алексей… то есть Петр! Дай твою благородную руку! Сколько раз ты меня выручал!
Ночевали мы с Петром в этой самой комнатушке. К нам доносились музыка, крики "алле!", хлопки в ладоши, но мы так устали в пути, что даже не вышли посмотреть представление. И спали, пока нас утром не разбудил пан Сигизмунд. Он приколол к стене большую зеленую афишу, отступил на два шага и прищелкнул языком. На афише были изображены страшный бык и человек в маске.
- Шедевр! Город с ума сойдет!
Потом пан Сигизмунд внимательно осмотрел меня, прищурился и спросил:
- А из мальчика… ничего нельзя сделать? Турецкого барабанщика, например? А? Феска у него есть, остался пустяк - маленькая тренировочка с оркестром.
- Мальчика домой надо отправить, - строго сказал Петр.
- Это само собой, а перед этим - дебютик. Ох, и номерульку выкинем!..
И я не успел опомниться, как оказался в пустом цирке. Вверху, на площадке, музыканты дули в трубы и водили смычками, а я, один-одинешенек, стоял посредине круга и бил колотушкой в огромный барабан.
- Да у него же врожденное чувство ритма! - кричал пан Сигизмунд откуда-то с галерки. - Матка боска, он же родился барабанщиком! Ну и номерульку запустим мы на днях! Город с ума сойдет!
Но тут я вдруг увидел Зойку. Да, самую настоящую, живую Зойку! Она стояла у входа и таращила на меня зеленые глаза.
- Зойка!.. - крикнул я и, не помня себя от радости, бросился к девочке.
- Заморышек… Так это и вправду ты? - растерянно проговорила она. - Ой, да каким же ветром тебя занесло сюда?…
С галерки на Зойку посыпались ругательства:
- Обезьяна рыжая!.. Ящерица зеленая!.. Опять ты влезла не в свое дело?… Отойди сейчас же от турка!.. Матка боска, за что ты меня наказала этой шкодой-девчонкой!.. Турок, на манеж!
- Подождите, пан Сигизмунд, ругаться, - гордо сказала Зойка. - Я, может, самого родного человечечка встретила! Никуда ваша номерулька не денется. Пойдем, Митенька, на солнышко, расскажи, откуда ты взялся. - По щекам ее покатились слезы. - А бабка ж моя жива? Ой господи, если померла, так ты лучше мне и не говори!
Она взяла меня за руку и вывела из цирка. Мы протолкались через базар на бульварчик и там сели на запыленную садовую скамейку. Я рассказал обо всем, что со мной случилось. Узнав, что причиной моего бегства из дома была барыня Медведева, Зойка ударила себя кулаками по коленям и выругалась.
- А я еще ей гуся поймала! Да если б знала, что она с тобой сделает, я б ей такого гуся дала!..
Но когда я рассказывал, как ночевал на ее топчане у бабки и как бабка плакала, у Зойки опять закапали слезы.
- И никто мне тут не выкручивает ручки-ножки, - всхлипывала она. - Я сама могу выкрутить кому хочешь. Чего она, бабка, выдумывает? Лишь бы ей расстраиваться.
Оказывается, это был тот самый цирк, в который водил меня и Витю отец. Зойка, как тогда и я, вообразила, будто в нем и нашли свою Каштанку столяр Лука Александрыч и Ванюшка. Она зайцем прошмыгнула в ложу и попалась на глаза пану Сигизмунду. Пан Сигизмунд сначала платил Зойке по пятиалтынному за то, что она опрокидывалась со скамьи, потом присмотрелся к ней и увез с собой. Одно бабка угадала: Зойка стала акробаткой. Далась ей эта наука легко, и пан Сигизмунд души в рыжей не чает, хоть и ругает ее каждый день за проказы. Он даже обучил ее грамоте. Одного только Зойка не поняла: что это за знак такой - точка с запятой.
Мы вернулись в цирк, и меня опять приставили к барабану.
- Экая досада, что тут никто по-турецки не знает, - пожалел пан Сигизмунд. - Хоть бы два слова.
Я вспомнил, как говорили на пароходе турки, и сказал:
- По-турецки я знаю.
- А ну, скажи!
Я выговорил все турецкие слова, которые остались у меня в памяти.
Пан Сигизмунд даже ногой дрыгнул от радости.
- Молодец! Замечательно! Вали! Отбарабань, потом скажи эти твои турецкие слова и опять барабань!
Мою "номерульку" назначили на завтра, а в этот вечер был номер Петра. Как и предсказывал пан Сигизмунд, в цирке негде было яблоку упасть. Я сидел на ступеньке лестницы, что вела на галерку, и с нетерпением ждал, когда выступит Петр. Но сначала на манеже появилась Зойка. После многих номеров, которые я видел еще в своем городе, пан Сигизмунд объявил:
- Итальянские акробатки сестры Костеньоле! Непревзойденное сальто-мортале!
На манеж выбежали четыре девушки. На них были белые атласные костюмы в обтяжку. И я чуть не скатился со ступеньки, когда узнал в самой маленькой из "сестер Костеньоле" нашу Зойку. Но потом я подумал: если я стал турком, то почему Зойка не могла сделаться итальянкой? И успокоился. Девушки сплетались руками, становились одна на плечи другой, подпрыгивали и кувыркались в воздухе. Во всех фигурах, которые они делали, Зойка-итальянка поднималась выше всех, и ни одна девушка не могла столько раз подряд кувыркнуться в воздухе, сколько кувыркалась она. Поэтому ей и хлопали больше всех. Зато другие итальянки были красивые, а что Зойка рыжая, даже на галерке заметили и кричали: "Браво, рыжик!.. Даешь, рыжик!.."
Я тоже хлопал изо всех сил, но "рыжик" не кричал.
Петр выступил в самом конце представления. Сначала вывели быка. Вели его целых четыре человека за привязанные к рогам веревки. Бык был огромный, черный и страшный. А тут еще будто гром раскатился - так забарабанили музыканты. Пан Сигизмунд вышел на манеж и насмешливо сказал:
- Вызываю смельчака! Кто желает поставить этого теленка на колени, прошу взяться за его милые рожки!
Никто не отозвался. Пан Сигизмунд подождал и крикнул:
- Кто поставит быка на колени - получит из кассы цирка рубль и контрамарку на все представления до конца сезона! Нету желающих? Три рубля! Нету желающих? Пять!..
- Я желаю! - утробным басом отозвался кто-то с галерки.
По лесенке, перешагнув через меня, спустился здоровенный человечище, вроде нашего Пугайрыбки.
- Прошу! - поклонился пан Сигизмунд. - Рога к вашим услугам!
Здоровяк поплевал в свои огромные ручищи, ухватился за рога и начал гнуть быка к земле. Бык мотнул головой - и здоровяк отскочил в сторону.
- Чтоб он сдох, твой бугай! - сказал он сердито.
В цирке захохотали.
Потом пан Сигизмунд предложил победить быка двум человекам. Но бык и двух отбросил.
Тогда пан Сигизмунд зычно крикнул:
- Таинственный инкогнито под че-о-орной маской!
И на манеж выскочил Петр. Он был в трико, и все увидели, какой он стройный и мускулистый. Весь цирк ему захлопал, хоть никто еще не знал, поставит он на колени быка или бык и его отбросит. Петр подошел к быку и взялся за рога. В цирке стало так тихо, что я услышал, как потрескивает фитиль в керосиновой лампе. Мускулы на руках у Петра вздулись. Бык мотнул головой в одну сторону, в другую, но Петр не отступил, а все прижимал и прижимал его к земле. И вот передние ноги у быка подогнулись. Он грузно опустился перед Петром на колени. Тут все смешалось: барабанный гул, музыка, хлопки в ладони, рев сотен глоток. Петр вскинул руку вверх и так, с поднятой рукой, побежал с манежа.
А быку, наверно, было стыдно: он как упал на колени, так и стоял, с опущенной к земле головой. Его даже пришлось покрутить за хвост, чтоб он поднялся и ушел.
26. Разлука
На другой день я опять барабанил под музыку в пустом цирке, а пан Сигизмунд с галерки кричал: "Идеальный музыкальный слух! Редчайший самородок! Шопен!.. Бетховен!.. Чайковский! Пусть мне старку только во сне видеть, если у нас не пойдут теперь сумасшедшие аншлаги!"
К вечеру акробатки начернили мне брови и надели на меня красную курточку с золотыми пуговицами. Акробаток звали Маня, Даша и Галя. Они все время хохотали и целовали меня в щеки, а Зойка на них кричала: "Отцепитесь, скаженные, чтоб у вас губы потрескались! Мед он вам, что ли!" В этой куртке я и пошел на манеж, когда началось представление. Пан Сигизмунд прокричал:
- Юный турецкий воин Ахмед-Мамед-Сулейман исполнит на барабане "Турецкий марш" Моцарта.
Я промаршировал по кругу, потом сказал: "Чурек дюштю, сандалы индирин, гидин хайванлар, аллах шюкюр" - и забарабанил.
Ничего трудного в том, что я делал, не было, но публика мне хлопала даже больше, чем итальянкам-акробаткам, а когда я говорил турецкие слова, то какие-то черноволосые парни на галерке хохотали как сумасшедшие. Потом выяснилось, что это были болгары-огородники. Они знали по-турецки и сказали пану Сигизмунду, что моя турецкая речь, если ее перевести на русский язык, означает: "Упал чурек, спускайте шлюпку, разойдитесь, скоты, слава аллаху".