- А когда я тебе врал? - удивился Илька. - Может, скажешь, про подкову соврал? Так хоть Гаврилу спроси, я всякую лошадь подкую. А что отец турнул меня сегодня, так это потому… - Илька замялся. - Недавно жеребец здорово… Гаврилу копытом долбанул; ну, отец теперь и гонит меня от лошадей. Опасается.
Конечно, может, так оно и есть. Ведь умеет же Илька горн раздувать, умеет молотком стучать по раскаленному железу и что-то выковывать, - отчего б ему и лошадь не подковать? Однажды, когда у нас в классе покосилась доска, Илька отковал железную петлю, повесил ее, и доска опять выпрямилась. Правду сказать, я даже завидовал Ильке, что он все умеет.
- А этот пистолет ты тоже сам сделал? - спросил я.
По лицу Ильки было заметно, что он, как всегда, ответит: "Нет, бабушка троюродная", но, наверно, ему в последний момент стало стыдно, и он признался:
- Я этого еще не умею. Дай время - сделаю. - И неожиданно пропел:
Сами набьем мы патроны,
К ружьям привинтим штыки!
- Илька, - воскликнул я, - так ты и вправду будешь стрелять в городовых?!
Но Илька только загадочно посмотрел куда-то вдаль и ничего не ответил.
- Вот видишь, какой ты, - упрекнул я его. - Все что-то скрываешь от меня. А я еще хотел рассказать тебе, чего не рассказал бы никому другому.
- А что ты хотел рассказать? - с любопытством спросил Илька. - Ну, расскажи! Расскажи, ну?
Я знал, что, если Илька пристанет, от него никакими увертками не отделаешься. Да и самому мне давно хотелось облегчить душу. Попробовал я поделиться с братом Витей тем, что меня мучит уже давно, и тем, о чем я часто мечтаю, но тот даже не дослушал до конца. Как всегда, он только презрительно хмыкнул и сказал, что я еще мал и глуп.
- Хорошо, Илька, я расскажу, только ты побожись, что никому…
- Да божусь, божусь!.. Ни раку, ни маку, ни дяде Паше, ни тете Глаше, даже ершу - и тому не скажу. Говори, ну?
Я привстал и посмотрел по сторонам. По-прежнему не было видно ни души. Огромное красное солнце уже опустилось к краю поля и назойливо светило прямо в глаза. Илька тоже привстал и тоже огляделся. Убедившись, что нас никто подслушать не может, мы опять сели. Я тихо, но решительно сказал:
- Знай, я решил освободить Петра.
- Что-что? - уставился на меня Илька. - Кого освободить?
И я рассказал, как три года назад пришел к нам в чайную человек огромной силы и остался у нас работать половым, как мы подружились с ним, как мы скитались по Крыму, как выступали в цирке в Симферополе и как из-за меня там его арестовали и отправили на каторгу.
Илька слушал, будто я читал ему очередной выпуск "Похождений Ната Пинкертона", полуоткрыв рот и не спуская с меня удивленных глаз.
- Да ты все врешь! - крикнул он и хлопнул меня ладонью по плечу. - Я ж тебя знаю! Тебе б только сказки рассказывать. Ну признайся: наврал ведь, а?
- Нет, Илька, я даже не все тебе рассказал.
- И то правда, что ты был турецким барабанщиком?
- Правда. Да вот, хочешь, я тебе этот турецкий марш спою? - Я взял ручку и карандаш и забарабанил ими по Илькиной ноге, напевая: "Туру-рум, туру-рум, туру-туру-туру-рум".
То, что я так уверенно спел марш, Ильку сразу убедило. Он только спросил:
- А почему ты считаешь, что твой Петр попал на каторгу из-за тебя? Не ты ж его выдал.
- Конечно, из-за меня. Если б я к нему не пристал, он уехал бы в Турцию, жил бы там на свободе.
Илька немного подумал.
- Ну, в Турции тоже не мед. Ихний султан почище нашего Николая будет.
- А ты откуда знаешь? - недоверчиво спросил я.
Илька опять загадочно прищурился.
- Знаю. Я, брат, все знаю. Вот лучше скажи, как же ты думаешь его освободить.
- Как? Обыкновенно! - храбро ответил я. - Приеду, поубиваю стражников - и освобожу.
- Ну и дурак, - спокойно сказал Илька.
Я и сам понимал, что дурак, но все-таки спросил:
- Почему?
- Во-первых, ты знаешь, где она находится, эта каторга? Каторг, брат, много.
- Не знаю, - признался я.
- Во-вторых, есть у тебя деньги, чтоб доехать туда?
- Я - зайцем.
- Зайцем, брат, и за сто лет не доедешь. На каждой станции выбрасывать будут. В-четвертых…
- В-третьих, - поправил я.
- В-четвертых, - продолжал упрямо Илька, - куда тебе, заморышу, поубивать стражников! Я и то одним пальцем могу тебя перешибить, а стражник на тебя дунет - и ты свалишься.
Все это было правильно. Я растерянно молчал.
- То-то, - сказал Илька. - А в-третьих, надо быть гипнотизером.
- Что-о? Гипнотизером? - удивился я.
- Или индусским йогом.
- Да зачем же? - не понимал я.
- "Зачем, зачем"! Очень просто: приедешь, загипнотизируешь стражников и прикажешь выпустить Петра. Они не только выпустят, а еще и колбасы, и сала, и буханку хлеба на дорогу дадут.
Я сначала опешил, а потом сказал:
- Сам ты дурак, Илька! Какой же я индус?
- А дурак, так незачем со мной и разговаривать, - обиделся он.
- Да я и не собираюсь говорить. Я даже жалею, что рассказал тебе про Петра. Я тебе про дело, а ты про йогов.
- Ну и не говори! Подумаешь, за язык его тянули!
Так, слово за слово, мы поссорились.
Я схватил книжки и ушел.
4. Я готовлюсь стать гипнотизером
Мы по-прежнему жили в чайной-читальне общества трезвости, посредине базарной площади, в окружении бакалейных лавок, лотков со свежими судаками и рыбцами, возов с картошкой и капустой, сапожных, слесарных и лудильных будок. К базарному гомону мы давно привыкли и уже не замечали его. Как и раньше, никакой трезвости у нас не было: ходили к нам босяки, нищие, мелкие жулики - сплошь все пропойцы. Только дамы-патронессы, после того как Петр помазал грязной тряпкой купчиху Медведеву по лицу, стали реже к нам заглядывать. Да вот еще сильно поседела голова у отца. Впрочем, он оставался таким же, каким был: все так же принимался за "верное" дело, и все так же ничего, кроме убытка, из "верного" дела у него не получалось. Однажды осенью он закупил семь возов картошки и свалил ее в подвал под чайной. Для этого он даже настлал в подвале деревянный пол и побелил стены, что ему обошлось в копеечку. "Вот посмотришь, - говорил он маме, - весной я за нее вдвое дороже возьму. Будет детишкам на молочишко! Верное дело!" Вскоре картошка стала прорастать, из нее полезли белые прутья. Мы всей семьей спускались в подвал, чтобы ломать эту противную поросль. Но прутья все перли и перли из картошки, и к весне она вся сморщилась, будто испеклась в золе. Когда отец понес ее в цибарках на базар, никто не покупал. Так она вся и сгнила. Той же весной отец затеял новое "верное" дело, но уже не в подвале, а на чердаке. Он нанял каменщиков и плотников, и те пробили в кирпичной стене дыру на чердак и пристроили к ней со двора деревянную лестницу с перилами. Отец закупил две сотни свежих рыбцов, просолил их и развесил на чердаке. "Вот и все, - сказал он, - пусть теперь сами доходят. Осенью знаете почем вяленые рыбцы? Им цены нет! Верное дело!" Может, так бы и было, но в рыбцах завелись черви, и рыба пошла на свалку.
А мне с Витькой достался чердак. Подвал нам не очень нравился: там сыро, пахнет гнилью. А на чердаке сухо, даже жарко, никто нас там не видит, делай что хочешь. Здорово! Из-за этого чердака Витька даже остался на второй год в классе. Да-да! Витька, который был умнее меня в сто раз, прекрасно играл в шахматы, самые трудные задачи по арифметике решал, как орехи щелкал, остался на второй год. А почему? Он забирался на чердак и там запоем читал "Две Дианы", "Королеву Марго", "Сорок пять" и разные другие романы Александра Дюма. Совсем забросил уроки. Ну и остался. И вот что удивительно: отец, когда узнал, что Витька не перешел в следующий класс, даже не ругал его, а только развел руками и назвал учителей шарлатанами, - так он был уверен, что Витька пострадал невинно. А Витька ходил с таким видом, будто сам удивлялся, как это случилось, что он, старший брат и умница, оказался в одном классе со мной, заморышем и дурачком, с той лишь разницей, что его посадили в основной класс, а меня в параллельный. Впрочем, я к весне переболел скарлатиной, остался тоже на второй год, и Витька опять обогнал меня на один класс.
Вернувшись после ссоры с Илькой домой, я сел за уроки. Решал задачи, переписывал в особую тетрадочку наречия с буквой ять - возле, ныне, подле, после, вчуже, въяве, вкратце, вскоре, - а сам думал: хоть Илька и наплел чепухи, а хорошо бы и вправду научиться гипнотизировать. То ли дело сказать человеку: "Спи!" - и он сейчас же заснет, будь то городовой или сам полицмейстер. А потом ему приказать: "Танцуй!" или "Сбегай в сад купчихи Медведевой, нарви там яблок и принеси мне целую корзину!" Но тут же мои мысли опять вернулись к Петру. Отец любил говорить: "Время - лучший врач, оно все залечит". А у меня получилось не так. Когда я вернулся после скитаний домой, то так этому обрадовался, что почти не думал о Петре. Но чем дальше, тем я чаще вспоминал о нем. Мне все сильней и сильней делалось жалко его. Вот я хожу в школу, ем, пью, бегаю с ребятами купаться в море, играю с ними в чехарду, а он в это время возит на каторге тачку, прикованный к ней железной цепью… Когда я был поменьше, то становился на колени в углу перед иконой и шепотом просил бога, чтобы он освободил Петра. Но однажды за этим занятием меня застал Витька. Он засмеялся и сказал: "Ну и дурак! Стукаешься лбом, а бога нет!" Я ему не поверил и даже сказал, что за такие слова его на том свете черти будут поджаривать на раскаленной сковородке. В тот же день я спросил отца, правда ли, что бога нет. Отец сначала накричал на меня, потом помолчал и сказал: "Кто его знает, есть он или нет его. На всякий случай надо молиться, а вдруг он есть". После этого у меня пропала охота просить бога о Петре: что же его просить, когда в точности не известно, есть он или его нет! Отец еще говорил так: "На бога надейся, а сам не плошай". Эта поговорка мне больше подходила. Я все чаще задумывался, как бы мне самому, без бога, освободить Петра. И вот хоть я и поссорился с Илькой, а слова его о гипнозе крепко запали мне в голову. О йогах и гипнотизерах, конечно, не один Илька в то время говорил. Многие говорили. Я знал, что даже книжки такие продавались. Одна книжка называлась "Хатха-йога". Написал ее какой-то Рамачарак, наверно, индус. На вид она была неважненькая, но стоила целых 90 копеек. Другая книжка продергивалась шелковыми малиновыми шнурками, переплет на ней был сафьяновый, обрез золотой, не книжка, а прямо библия. Называлась она "Таинственная сила" и стоила 3 рубля 50 копеек. Обе книги были выставлены в витринах книжного магазина на Петропавловской улице. О том, чтобы купить их, я, конечно, не мог и мечтать. Но я нашел другой выход. Отец, как служащий учреждения городской управы, бесплатно брал в библиотеке книги для прочтения. На другой день я взял его абонемент и отправился на Петропавловскую. Когда я подал записочку с названием книг, библиотекарша насмешливо сказала:
- Ты что, йогом хочешь сделаться?
- Ага, - ответил я.
"Хатха-йогу" она мне выдала, а "Таинственную силу", как книгу дорогую, разрешила читать только в библиотеке. Хоть близились экзамены, я совсем забросил уроки и все читал и читал эти книги. Конечно, главное было в том, чтобы при помощи гипноза освободить Петра. Но тут было и другое. Всю жизнь я чувствовал себя хилым, щуплым, слабым. Обидеть меня мог всякий, кому вздумается, и в обидчиках недостатка не было. Чем больнее меня обижали, тем чаще я видел себя в своих мечтах сильным и ловким. То я вышвыриваю из чайной самого Пугайрыбку, как это сделал когда-то Петр. То на глазах у Дэзи одним ударом кулака сшибаю с ног гимназиста-верзилу, который осмелился назвать меня заморышем. То выступаю в цирке и, опять же на глазах у Дэзи, ставлю на колени здоровенного быка… А эти книги как раз и толковали, что? надо сделать, чтобы достигнуть силы и могущества. Надо укреплять волю и развивать тело. Этими упражнениями я и занялся на чердаке, где меня никто не видел. Я вытягивался сколько возможно вверх, затаивал дыхание и так стоял, внушая себе, что я не человек, а деревянный столб. Или ложился на бревно, переставал дышать и опять внушал себе, что я тоже бревно. "Я бревно, я бревно, я бревно", - повторял я про себя, пока не делалось обидно: какое же я бревно!
В книжках рассказывалось, что индусские йоги переставали дышать, их опускали в могилу и засыпали землей. Когда через час-два откапывали, у йогов постепенно восстанавливалось дыхание, они оживали. Забегая сильно вперед, расскажу один случай.
Было это в 1922 году. Я лежал в палате санатория для нервнобольных. Открылась дверь, и на пороге появился странный человек: очень бледное лицо, черные усы и бородка, жгучие черные глаза. Пальто, сразу видно, заграничное, только вшита в один рукав поперечная коричневая полоска. Такие полоски, как известно, вшивали за границей в одежду гражданскопленных. Человек посмотрел на меня и беззвучно засмеялся. Решив, что в палату забрел сумасшедший, я уже хотел позвать на помощь, но человек сел на стул у моей кровати и вежливо объяснил:
- Не удивляйтесь. Дело простое. Я прямо с вокзала. Когда ехал в вагоне, то мысленно представлял себе и город, и санаторий, в котором буду отдыхать, и палату, и вас, моего однопалатника. Сейчас я смеялся от удовольствия, потому что все так и получилось, как я заранее себе это представлял. Давайте познакомимся: Верман. - И он протянул мне свою тонкую бледную руку.
Не скажу, что это объяснение меня успокоило. Скорее наоборот. Но, так или иначе, с этим человеком мне пришлось жить в одной палате, и прожили мы с ним целый месяц.
По образованию он был врач, но никогда никого не лечил. Существовал тем, что играл в заграничных кафе на деньги в шахматы. Объехал весь земной шар, долго жил в Индии, близко знал многих йогов. Война (Первая мировая) застала его в Германии, где он как русскоподданный стал гражданскопленным. Потом его репатриировали на родину. Все в нем было странно, непонятно, ненормально. Утром, вставая с постели, и вечером, ложась в постель, он говорил, точно молитву читал:
О, никогда не говори:
"Прислуга", а не "слуга при",
О том, что в городе Твери
Так тускло светят фонари.
А впрочем, черт их побери,
Всех знатных лордов Солсбери!
Так же утром и вечером он неизменно повторял, что ему необходимо отправиться в Индию, сесть на белого слона и повести за собой всех индусов в бой с англичанами.
Однажды, лежа в постели, он предложил:
- Давайте сыграем партию в шахматы. Что-то захотелось дать вам мат на семнадцатом ходу.
Я сел за стол, расставил на доске фигуры и пригласил:
- Присаживайтесь.
Но он повернулся набок, лицом к стене, и сказал:
- Е2, Е4.
- Ах, вот как! Не глядя на доску? Ну, это у вас не получится.
Но у него получилось. Точно на семнадцатом ходу он дал моему королю мат.
Утром, за день до конца лечения, я увидел его неподвижно лежащим на диване, с закрытыми глазами, с пожелтевшим лицом. Встревожившись, я бросился за доктором. Доктор пощупал его пульс, склонился ухом к сердцу и растерянно пробормотал:
- Умер…
- Нет, - сказал мой однопалатник, открывая глаза, - жив!.. - И беззвучно засмеялся.
Месяцев шесть спустя я получил от него открытку с почтовым штемпелем Одессы. "Погружаюсь на пароход, чтобы отплыть в Бомбей. Чувствую тяжелую поступь белого слона. Берегитесь, лорды Солсбери!" - писал он.
И до сих пор я не знаю, кто же был мой однопалатник - йог, авантюрист или просто милый шутник.
Так вот, я превращал себя то в столб, то в бревно, но главное, что я делал на чердаке, - это развивал силу взгляда. Надо было подолгу смотреть в одну точку не моргая. На стропиле чердака сидела муха и чистила одну о другую задние лапки. Я скрестил руки и уставился на нее. Муха почистилась и куда-то улетела. Я нашел другую муху, но и та не захотела долго сидеть на одном месте. Гоняясь за мухами, я набил себе о стропило шишку и весь запорошился чердачной пылью. Пришлось искать другую точку.
Как я мог положиться на муху! Ведь я и раньше замечал, что мухи очень легкомысленны. Вот паук - другое дело: он сплетает свою паутину и спокойно висит на ней, ждет, когда в его сетях запутается дура муха. Пауков на чердаке тоже было немало. Я избрал одного из них, на вид самого солидного. Главное, надо было не моргать. От напряжения у меня поползли слезы по щекам. Но я все смотрел и смотрел на паука, пока он не превращался в моих застланных слезами глазах в огромную страшную черепаху. Я вытирал глаза подолом рубахи и опять принимался за паука.