- Ничего, - прошамкала барыня, - привыкнут. Порядок есть порядок, а беспорядок есть беспорядок. Беспорядок всегда нарушает порядок, а порядок всегда пресекает беспорядок. Так им и скажите.
- Слушаюсь, - поклонился отец и шаркнул ногой.
Барыня еще немного посидела и уехала.
- Черт бы их побрал, этих дам-патронесс! - сказал отец. - От них пользы как от козла молока.
- Это ее дом на Полицейской улице? - спросил Никита. - Огромадный такой!
- Ее. Что там дом! Муж ее председатель в банке, сорок восемь тысяч рублей в год огребает.
Никита даже пошатнулся.
- Сорок восемь тысяч?! Очуметь можно. Мне бы хоть тысячу! Хоть бы сто целковых!
Отец засмеялся:
- Ну и что б ты на них сделал?
- Что?… Нашел бы что!.. Перво-наперво сапоги б себе купил. Домой бы на деревню уехал, оженился б… Корову купил бы, вола…
Подъехала коляска.
- Еще одна!.. - вздохнул отец и пошел из-за буфета навстречу барыньке с усиками.
Барынька ласково улыбнулась отцу, кивнула Никите, а мне опять сунула мятную лепешечку.
- Ну, как вы здесь? - защебетала она. - Да у вас никого нет! Что, дух трезвости гонит всех прочь? Мадам Капустина уже приезжала? Ужасно скучная старуха! А… - Она запнулась и порозовела. - А капитана Протопопова еще не было? Впрочем… - Тут она взглянула на золотые часики, висевшие у нее на груди. - Впрочем, еще без четверти час. Ну что ж, если у вас никто чай не пьет, выпью я. Можно?
Все столы у нас были покрыты клеенкой, но для дамы-патронессы отец бросился собственноручно накрывать стол скатертью. Никита с такой быстротой помчался в пекарню за печеньем, что на его плече захлопало полотенце.
Барынька пила чай, откусывала беленькими зубками печенье и рассказывала:
- Я больше люблю миндальное. Но его почему-то здесь не делают. У моего мужа свой пароход, он каждый месяц делает рейс в Марсель и обратно, и капитан всегда привозит мне свежее миндальное печенье. А вы любите миндальное?
Отец шаркнул подошвой.
- Так точно, мадам Прохорова, люблю.
- Вот видите, значит, мы во вкусах сходимся. А "клико" вам нравится?
- Как же-с, мадам Прохорова, как же-с! Печенье - высший сорт!
- Что вы! - Барынька расхохоталась. - "Клико" - это вино.
Она все болтала и болтала. Потом опять глянула на часики и прошептала:
- Полное неуважение к даме…
Но тут зазвенели шпоры. Барынька бросилась навстречу офицеру.
- Миль пардон, миль пардон! - весело сказал офицер. - Задержался на маневрах. - Он повернулся к отцу и сделал строгое лицо: - Что же это у вас пусто? Нехорошо, нехорошо!
Отец растерянно молчал.
- Но я же говорила, что сюда нужен Поль де Кок! - Барынька топнула ножкой. - Завтра же пришлите ко мне человека!
- Кок Коком, а вот без музыки тут не обойтись, - сказал офицер. Он ударил себя ладонью по лбу и крикнул: - Эврика! У директора кожевенного завода Клиснее есть фонограф. Замечательная штука! Клиснее привез его из Парижа. Едемте! Приступом возьмем!
- Не даст, - поморщилась барынька. - Я Клиснее знаю: скряга.
- Даст! Он привез себе уже другой фонограф, еще лучше этого.
Офицер подхватил барыньку под руку, и они укатили.
Отец задумался. Думал, думал, вынул из кошелька две медные монеты и бросил в кассу.
- Черт с ней! - сказал он. - Пусть этот чай пойдет за мой счет. На, Никита, чек.
Никита подержал чек в руке и сам нанизал его на стальную наколку.
Появился еще один посетитель. Хотя это был тот красноносый бродяга, которого вчера выводил городовой, отец с Никитой и ему обрадовались.
Красноносый заказал чай, вынул из кармана бутылочку и ударил донышком по ладони. Пробка вылетела. Он с бульканьем выпил водку и крякнул.
Отец и Никита сделали вид, что ничего не замечают: побоялись, что и этот посетитель уйдет.
- В меру можно, в меру можно, - бормотал красноносый, прихлебывая из блюдца чай. - Утречком шкалик, в полдень шкалик, сейчас вот шкалик. К вечеру, даст бог, еще настреляю копеек двадцать, а то и полтинник, - тогда уже и полбутылочку на сон грядущий можно. Так-то… У каждого своя мера. Так-то…
Напившись чаю, он мирно пошел к выходу, но у самых дверей столкнулся с толстой барыней. Красноносый посторонился и вежливо сказал:
- Просю, мадам. Только сразу не напивайтесь. Утром шкалик, в полдень шкалик, а на ночь можете и полбутылочку.
- Эт-та что такое? - накинулась барыня на отца и покраснела. - Поч-чему тут пьяный?
Отец испугался и затанцевал:
- Это-с природный алкоголик, мадам Медведева. Он, мадам Медведева, перейдет с водки на чай постепенно…
Отдышавшись, барыня начала проверять кассу. Она подсчитывала медяки и чеки и подозрительно посматривала на отца. А подсчитав, злорадно сказала:
- Восемь копеек недостает.
- Не может быть, - твердо ответил отец.
- А я вам говорю, недостает! Что же я, по-вашему, лгу?
- Вы ошиблись. Каждый человек может ошибиться, - настаивал на своем отец, совершенно забыв шаркать ногой. - Извольте пересчитать.
Барыня схватила чеки и начала пересчитывать.
- Правильно, - сказала она. - Я ошиблась по вашей вине: почему у вас нет счетов? Чтоб завтра же были счеты.
Отец развел руками:
- На счеты попечительство денег не выделило.
- Ну, так пришлите кого-нибудь ко мне. У нас в доме их сколько угодно.
Барыня уехала.
- Купчиха? - спросил Никита.
- А ты не видишь? - сердито ответил отец.
Когда стемнело, Никита зажег газовый рожок. Но на свет рожка так больше никто и не пришел.
Отец запер дверь на болт и сумрачно сказал:
- Кажется, возчик верно напророчил: горим с первого же дня.
6. Попечители
На другой день отец послал Витю и меня к даме-патронессе Прохоровой за Поль де Коком. Витька сказал, чтоб я не зевал по сторонам.
- Попробуй только потеряйся - сразу в будку попадешь.
Какой будкой он меня пугал, я не знал. Может, той, которая ездит по улицам с бродячими собаками? От страха я не спускал глаз с Витьки и ничего, кроме его синей рубашки, не видел, пока мы не подошли к дому Прохоровой. Вот это домик! Целых двенадцать окон! А над дверью железный навес, такой красивый, будто весь сделан из кружева. К двери прибита белая эмалированная дощечка, а на дощечке напечатано большими буквами:
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ ПРОХОРОВ
Тут и Витька оробел. Надо было, как велел отец, придавить кнопочку, а Витька таращил на нее глаза и боялся поднять руку. Потом презрительно глянул на меня, будто не он, а я боялся, и ткнул в кнопку пальцем. За дверью что-то зазвенело. Витька отскочил как ошпаренный. Дверь открылась, и какая-то тетка в белом фартуке и кружевной наколке закричала на нас:
- Вы чего балуетесь, паршивцы?!
Я уже хотел деру дать, но Витька сказал:
- Мы не балуемся, мы до барыни за Коком пришли.
- До какой барыни? За каким коком? Разве кок здесь? Кок на пароходе!
Витька огорошенно молчал.
- До какой барыни, я вас спрашиваю?! - кричала тетка.
Витька продолжал молчать. Тогда сказал я:
- Которая с усами.
Тетка засмеялась и спросила:
- Откуда вы взялись?
- Из общества трезвости, - в один голос сказали мы.
- А, тогда подождите.
Она ушла. А когда вернулась, то велела нам идти за нею следом. И мы пошли. Сначала шли по лестнице, только не вниз, как в квартире около Старого базара, а вверх. Лестница была широкая, а ступеньки белые, блестящие. И такие гладкие, что я даже поскользнулся, и Витька зашипел на меня. Потом мы вошли в комнату. Ну и комната! Наверно, и у царей таких не бывает. Все стены серебряные, а на стенах, в золотых рамах, веселые картины. И везде золото, золото. Даже клетка, что висела над окном, и та была золотая. Витька потом говорил, что и птичка в ней сидела золотая, но я этого не заметил. А из зеленых кадок поднимались до самого потолка невиданные деревья с длинными и узкими листьями.
Стали мы с Витькой на пороге - и ни шагу дальше. Барынька с усиками сидела между кадками в диковинном кресле и вместе с креслом качалась: вверх - вниз, вверх - вниз. Увидела нас и спрашивает:
- Вы что за дети?
Мне, конечно, стало удивительно: два раза совала мне в рот мятные лепешки, а теперь спрашивает, что мы за дети. Я даже засмеялся:
- Вы меня не узнали?
Витька шагнул вперед и сказал:
- Не серчайте: он у нас вроде дурачка, потому что заморыш. Отец прислал за книжками для пьяниц. Вы обещали Кока дать.
- А, вы дети заведующего! - вспомнила наконец барыня. - Сейчас поищу.
Она ушла в другую комнату и оттуда вынесла нам две толстые книги.
- Вот, несите отцу. Пусть читает им по главе в день, поняли? Они прослушают одну главу и будут потом каждый день приходить.
За барынькой в комнату вошел тощий старичок.
- Совершенно правильно, - кивнул он облезлой головой. - Но при непременном условии, что после каждой главы им будут выдавать по стакану водки.
Барынька стала сыпать какими-то неизвестными нам словами. Сыплет и сыплет. Знакомых было только два слова: "шут гороховый". Старичок ковылял по комнате и хихикал. Потом скривил рот и сказал:
- Зачем же вы за шута горохового замуж вышли?
Тут они начали смешно ругаться. Я даже рот закрыл ладонью, чтоб не засмеяться. Но все-таки не выдержал и прыснул. Старик как затопает ногами, как закричит:
- Вон отсюда, хамское отродье!..
И мы с Витькой задали такого стрекача, что опомнились только около чайной.
За то, что мы принесли книги, отец нас похвалил. Потом велел идти к купчихе Медведевой за счетами.
Купчихин дом был еще больше, чем прохоровский. Но нас дальше кухни не пустили. Купчиха вышла к нам сама, дала счеты и сказала, чтобы мы несли их осторожно, не трясли, иначе они рассыплются.
Когда отец увидел эти счеты, то схватился за бока и стал хохотать. Хохотал и выкрикивал:
- Вот так счеты!.. Вот так миллионерша!.. Никита, Никита, иди посмотри, какой купчиха прислала нам подарок!.. Вот так расщедрилась!..
Никита посмотрел и тоже стал смеяться.
Счеты были такие старые, что даже косточки на них потрескались.
- Так пусть же она на них и считает! Нарочно не куплю другие, - сказал отец.
После обеда он велел Никите и нам с Витей идти к капитану Протопопову за фонографом и трубой. Оказывается, Клиснее все-таки фонограф подарил, но прислал не в чайную, а офицеру на квартиру.
Мы долго стучали, пока, наконец, дверь открылась. Вышел сам капитан. Он был без сапог, в одних носках, и без кителя. Один ус, как всегда, закручивался кверху, а другой почему-то свисал книзу.
- Ну, какого черта надо? - сказал он сердито.
- Ваше высокоблагородие, - ответил Никита, - мы из чайной. Пришли за трубой и фамографом.
- Принесла вас нелегкая не вовремя! - пробормотал капитан и передразнил Никиту: - "Фамографом"! - Он постоял, почесал за ухом и сказал: - Ну ладно. Войдите в переднюю и стойте там.
В переднюю он вынес ореховый сундучок и огромную трубу из белой жести. Один конец трубы был узенький, как носок чайника, а другой такой широкий, что Протопопов зацепил им за дверь. Дверь распахнулась, и я увидел нашу барыньку с усиками. Она почему-то испугалась и шмыгнула за занавеску.
Мы пошли домой. Никита нес сундучок, а мы с Витей трубу. Витя держал ее за широкий конец, а я за узкий.
Когда мы пробирались через базар, из трубы вдруг что-то как закричит:
- Ой, гоп, чики-рики!..
От страха мы бросили трубу на землю. Позади нас приплясывала рыжая девчонка. Та самая. Оказывается, это она подкралась к узкому концу трубы и закричала в дырочку. Никита выругался, но она не отставала и все дразнила:
- Шарманщики! Карусельщики! Трубачи!..
В жизни еще не встречал такой противной ведьмы!
Она, наверно, дошла бы до самой чайной, но тут задрались двое мальчишек. Рыжая остановилась и начала подзадоривать их:
- Эй, чумазый, как же ты бьешь? По загривку его, по загривку! А ты, лопух, чего скапустился? Двинь его под микитки!..
Витя сказал:
- Жалко, что руки заняты, а то б я ее за патлы.
Никита только хмыкнул:
- Такая дастся!..
Когда мы принесли фонограф, в зале сидел красноносый, пил чай и что-то бормотал о шкалике. Увидя трубу, он сказал:
- Это труба Иерихонская, та самая, в которую трубил Иисус Навин. От звуков ее пали стены града Иерихона.
…Дня через два пришел капитан Протопопов и привел с собой мастера. Трубу подвесили к потолку, а узкий конец воткнули в ореховый сундучок. В сундучке блестел стальной валик. Из длинной коробки, которую принес мастер, вынули валик восковой, пустой внутри, и насадили на валик стальной. Потом накрутили ручкой пружину и стали слушать. Сначала долго шипело, а когда перестало шипеть, то кто-то в трубе вдруг запел:
Вузэт аншантэ э шарман
Бэль амур, бэль ами, бэль аман.
Голос был женский, но такой, будто женщина простудилась, охрипла и схватила насморк.
Протопопов притопнул ногой.
- Отлично! Теперь у вас будут стены ломиться.
И ушел, звеня шпорами.
Я вспомнил, что говорил красноносый о стенах Иерихона, и испугался. Но отец сказал:
- Как бы не так! Чего они будут ломиться, когда все валики на французском языке. Сюда бы "Разлуку" или "Вниз по матушке, по Волге". И из Кока ни черта не выйдет.
Все-таки он усердно крутил фонограф и зазывал наших редких посетителей в "тот" зал, чтобы читать им "Жоржетту". Иногда к нам заходили крестьяне со своим хлебом и пили чай. Сначала они пугливо заглядывали в трубу и говорили: "Тю!.. Дэ вона там ховается, чертяка?!" Потом, послушав немного, просили отца: "Да останови свой шарман, нехай ему бис!" От чтения же "Жоржетты" оборванцы засыпали или незаметно, чтоб не обидеть отца, переползали в другой зал.
По распоряжению барыни, что в матерчатых туфлях, отец завел тетрадочку и отмечал в ней посетителей. Придет посетитель - отец поставит в тетрадке палочку, придет другой - другую палочку. А ночью, когда чайную закроют, отец все палочки подсчитывает. И каждый раз говорит:
- Как заворожил кто! Десять, двенадцать, от силы пятнадцать человек - и баста. Того и гляди, выгонят меня. А что я могу сделать!..
Но когда с неба полил холодный дождь, а потом замелькали в воздухе снежинки, все у нас изменилось.
7. Наши посетители
Никита и раньше говорил: "Вот подождите, Степан Сидорыч, залезет под рубашку мороз, так тут яблоку негде будет упасть". Так оно и получилось. С самого раннего утра в залы стал набиваться народ. У одного на голых грязных ногах рваные калоши, у другого - рыжие головки от сапог, третий натянул старые дамские туфли на высоких каблуках и козыряет на каждом шагу. Штаны на всех заплатанные; из старых стеганок и даже шапок вылазит бурая вата. Волосы нечесаные, подбородки щетинистые, глаза красные, слезятся, руки грязные, трясутся. Придет вот такой и сядет в уголок, чтоб быть неприметнее. Но в углах всем места не хватает: люди идут и идут, целый день визжит блок на дверях. У кого в кармане задержались две-три медные монеты, те пьют чай, а большей частью босяки сидят просто так, греются в теплом помещении. Одного отец спросил:
- Кто ж вы такие: пропойцы, погорельцы или, может, каторжники беглые? И откуда вас набралось сразу столько?
Оборванец подышал на замерзшие руки, покряхтел и только потом ответил:
- Всякие. Одним словом, перелетные птицы, вроде журавлей. К зиме журавли летят в теплые края, а весной вертаются назад. Вот и мы так. А кого в пути застанет холод, тот оседает на месте. Нынче зима что-то рано пожаловала, не успел я и до Батума добраться.
- И что ж, все пешком? - удивился отец.
- Когда пешком, а когда на буфере.
Дела в чайной пошли живей, и отец опять подбодрился. Мы с Витей привыкли скоро к босякам. В обоих залах висел сизый махорочный дым, от босяков несло водочным перегаром, да и вообще запах тут был не из важных, но мы чувствовали себя как рыба в воде. Каждый день происходило что-нибудь новое: то ввалится пьяный, буянит, ругается, и мы с Витей бежим в полицейский участок за городовым; то придет фокусник и начнет глотать огонь и разбитое стекло; то появится новый босяк, такой занятный, что все бы слушал и слушал, как он рассказывает о своих скитаниях.