* * *
Точно в полдень Полуночный Глаз позвонил шерифу Дэну Винтерсу. Сам Винтерс, Пэриш, Вальд, Карен, Мэри Инг и я слушали его голос по выносному динамику, тогда как Джон Кэрфакс сидел на перехватчике.
- Привет, ребята, - начал он. - Привет, ниггер Дэн. Говорит Полуночный Глаз. Поищите избалованных любимых животных, которые не прочь побаловать всяких извращенцев. Я там приготовил для вас небольшой сюрприз. Насладитесь им во всей его красе и запомните, я не остановлюсь до тех пор, пока последний ниггер, "смазочник"-мексиканец, "чинк"-китаец и жид - все эти жопники и пидоры - не соберут свои манатки и не уберутся из моего дома. На вашем месте я бы напечатал что-то вроде этого. До встречи в аду.
Глаз повесил трубку.
- Что, черт побери, он хотел этим сказать? - спросил Пэриш.
Каньон - понял я.
Кэрфакс изумленно покачал головой.
- Он обошел все системы нашего перехватчика - буквально все. Ума не приложу, как это ему удалось.
Винтерс посмотрел на динамик, потом на Кэрфакса и наконец на Мэри Инг.
- Итак, миссис Инг? - спросил Вальд.
- Это Билли, - сказала она.
- Он имел в виду "Дворец избалованных любимых животных", который находится в Лагуна-Бич, - сказал я. - Это в каньоне.
Глава 19
Шоссе, ведущее в каньон Лагуна, пересекают лишь семь небольших улиц, основная часть которых, в свою очередь, разветвляется на еще более мелкие дорожные "протоки", змейками разбегающиеся в разные стороны и в конце концов теряющиеся среди холмов. По общепринятому мнению, люди, живущие в тех местах, - настоящие чудаки, и я могу повторить это, причем без малейшего желания оскорбить их, ибо сам являюсь одним из них.
История царящего в каньоне беззакония восходит к тем дням, когда бандиты на лошадях охотились за теми, кто пользовался этим путем. В то время путь этот выглядел всего лишь грязной тропой, извилистой и ухабистой, но он был единственной артерией, связывающей город с глубинными районами острова.
Много позже, примерно в шестидесятых годах, в Вудлэнде основалось братство Тимоти Лири, люди которого развозили по всему континенту тысячи и тысячи таблеток ЛСД. В конце концов Лири был арестован патрульным полицейским из Лагуна-Бич, что и привело к раскрытию сети его операций, а его самого за решетку.
Патрульный же после этого стал очень хорошим начальником местной полиции. Лири, конечно, и поныне остается ярким примером злостного врага правопорядка, и его имя регулярно упоминается в лекциях, которые читают студентам колледжей.
Позже противозаконные традиции каньона трансформировались в приглушенно-подозрительное отношение его жителей к властям, в колючий тон независимости и гордости по поводу того, что "мы-де живем не в городе".
Прошло всего четыре года с тех пор, как мы, обитатели каньона, позволили властям превратить нас в свою вотчину, хотя и этот шаг был совершен не без бесконечных, казалось, заседаний, бесконечных торгов за различные "уступки". Теперь каньон - одно из немногих в Лагуне мест, где жизнь пока еще по карману художникам, а ирония судьбы заключается в том, что процветающий город гордится - кстати, с немалой выгодой для себя - своей колонией представителей искусства.
В каньоне - мешанина всевозможных построек, если судить по стандартам Апельсинового округа. Пещероподобные дома соседствуют с храмом Свидетелей Иеговы. На ровных настилах стоят дорожные фургоны, скрытые эвкалиптами, и рядом - дорогие особняки. Художники живут дверь в дверь с налоговыми инспекторами. Есть и семейные люди, и парочки "голубых", и лошадники, и любители птиц, и мастера по выращиванию бонсаи, и даже коллекционеры змей - в общем, все в нашем каньоне дружелюбно, неназойливо, уединенно и необыкновенно. Вдоль узеньких улочек теснятся вереницы ветхих коттеджей, каждый размером действительно не больше комнаты, но сдаются они за относительно невысокую плату и дают желанное уединение.
Мне хочется сказать, что, пока мы поднимались по крутой, извилистой дороге, именуемой Тропой Красного Хвоста, я ощущал людей, живших в разбросанных вокруг домах, своими соседями, чувствовал родство с ними и верил в то, что мы создали прекрасную общину, если вообще может существовать такое понятие, как "община".
Неожиданно я задал себе вопрос: а не выбрал ли Полуночный Глаз это место исключительно из-за его близости к моему дому, не хотел ли таким образом показать мне, что с необычайной легкостью может нанести следующий свой удар именно здесь, чуть ли не на заднем дворе моего дома?
Безличных жертв вообще не бывает, но в каждом из обитателей этого каньона есть частица меня самого. И в этом смысле Глаз рассчитал правильно: я почувствовал ответственность за каждого из них. И - желудком ощутил непередаваемый ужас, когда представил себе жуткую картину разгрома "Дворца избалованных любимых животных". Его владельцы - Элси и Леонард Штейн - очень добрые люди. Помогают всем, кто просит их. И как-то нам помогли - взяли на себя заботу о любимой собачке Изабеллы, когда мы уезжали в Мексику.
Почему-то, поднимаясь по крутой дороге, я вспомнил - со всей отчетливостью, - что миссис Штейн носила на шее цепочку с маленькой звездой Давида.
* * *
Многое можно сказать о благодати забвения, хотя я действительно почти ничего не забыл из того, что увидел во "Дворце" по адресу - 1871, Тропа Красного Хвоста, Лагуна-Бич, в два часа тридцать пять минут пополудни, в среду седьмого июля. Не забыл, нет. Разве что... несколько отредактировал. Организовал. Выстроил.
Я и по сей день помню каждую деталь этого страшного преступления, хотя едва ли эти воспоминания могут оказаться полезными в жизни - скорее вредными.
Время от времени та или иная деталь - например, настенный календарь в прихожей с изображенной на нем июльской собачонкой (болонкой), к которому прилипли кусочки человеческого мозга и закрыли даты 17, 18, 24 и 25 июля, - выскальзывает из памяти и ее приходится загонять обратно, как сбежавшую кобру в коробку. Но бывает, хоть и редко, что эти детали умудряются выбраться наружу все сразу. И тогда меня охватывает отчаяние.
Так что потерпите немного, мы вместе вспомним некоторые трагические картины, похороненные в моей памяти, но порой оживающие с неумолимой силой. Я так и унесу их с собой в могилу.
Такую, например, как тело женщины (Элси Штейн, пятидесяти одного года от роду), распластавшееся, словно куча лохмотьев, в углу приемной за письменным столом - лицом вниз, череп размозжен и опустошен, цепочка по-прежнему на шее, но золотая звезда утопает в красно-черной луже, по которой от крутящегося на потолке вентилятора пробегает легкая рябь. Все это освещено настольной лампой, продолжающей гореть днем.
Или такую, какая застыла в первой комнате слева по коридору, на двери которой написано - "Только для очень важных крошек", где прямо в центре на полу сложены в виде треугольного колодца тела маленьких собачек, а на вершине - пудель и миниатюрная такса. Шпиц выпал из общей конструкции и откатился в сторону... Сладковатая смесь запахов мочи и крови кружит голову.
Или такую... какая открывается в комнате под названием "Кошкин дом". Шесть обитательниц ее - две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная - распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они - спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями.
Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур - шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, - висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.
Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне - лицом вниз - лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.
Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.
Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.
Или такую... как - большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей - один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать - застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.
Или такую... изумившую меня, как - масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями "ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ" и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве - бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который - как они верили - должен был бы поддержать их.
Или такую... как - не похожие на себя - Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.
Или такую... как - свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и - углами - на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.
Или такую... как - Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.
Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом - отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это - единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.
Глава 20
Чуть позже, на дрожащих ногах, содрогаясь от отвращения, бушующего в моем сердце, я вернулся домой. Встретила меня Грейс. На ней был фартук Изабеллы, тенниска и шорты.
- Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! - сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.
Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, - обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.
Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.
В конце концов я вышел в гостиную.
Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин - "Секс на кухне". Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание - открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.
- Что случилось? - спросила она.
- Погибли люди и много животных.
- Вот почему вертолеты разлетались?
- Да.
- Ужасное, должно быть, зрелище.
- Да, девочка, ужасное.
Я плеснул в стакан новую - щедрую - порцию виски и ушел в кабинет.
Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.
- Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.
- Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.
- Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? - спросил он.
- Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.
- Ты знал этих людей?
- Ну вроде того.
- Мне приехать к тебе?
- Жди Эмбер. Пока, пап.
Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну - Вильяму Фредерику.
Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.
Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.
Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один позаимствованный у ньюпортской береговой полиции. Гул их винтов носился между холмами каньона. Еще две "стрекозы" местной телекомпании зависли низко над землей, делая обзорные снимки для семичасовой передачи новостей.
Позвонила Карла - уточнить некоторые факты: сколько собак висело вдоль дороги, когда Инг окончил школу - в семьдесят втором или в семьдесят третьем - и кто такой Тигр - собака или кошка? По ее словам, ей еще не доводилось читать столь безупречного репортажа с места происшествия и мне за него даже обломится премия.
Лед в моем виски окончательно растаял, а я все еще чувствовал себя больным.
Грейс вскоре присоединилась ко мне - устроилась в тени, хотя само понятие "тень" - весьма условно, когда прибитый к стене дома термометр показывает сто два градуса.
Над головой продолжали жужжать вертолеты.
Грейс была очаровательна и - спокойна. Я чувствовал, ей хочется как-то развеять мое мрачное настроение. Она заметила, что лед в моем стакане растаял, взяла у меня стакан, принесла из дома свежую порцию.
Она не проронила ни слова, пока я рассказывал ей про события на Тропе Красного Хвоста.
Сейчас я даже и не помню, что именно говорил ей.
Закончив рассказ, я наконец ощутил голод - аппетит разгорелся, хотя во рту окончательно пересохло, а лицо покрыла холодная испарина.
Через открытую дверь до меня доносился бубнящий голос теледиктора, сообщавшего о последних злодеяниях Полуночного Глаза в Лагуна-Бич.
Я закрыл глаза, сквозь сомкнутые веки увидел плавающий оранжевый диск солнца и постарался сосредоточиться на медленном и каком-то гулком биении собственного сердца.
- Скажи, Грейс, тебе никогда не хотелось, чтобы что-то большое, вроде Бога, ухватило тебя за пятки парой щипцов и опустило бы во что-то мокрое, вынырнув из чего ты снова почувствовала бы себя чистой и свежей?
- О да. В моем представлении это "что-то" - вроде ртути, такое же серебристое и нежное, оно способно проникнуть в твое тело, а потом через поры выйти обратно и унести с собой все уродливое и мерзкое.
- Да.
Сидя все так же с закрытыми глазами и опершись затылком о твердь красного дерева дома, я нащупал руку Грейс и сжал ее. В отличие от раннего утра пятого июля, когда рука ее была жестка и неподатлива, сейчас она показалась мне нежной и доступной, и я не почувствовал с ее стороны ни малейшего желания отдернуть ее.
В тот момент эта рука казалась мне единственной по-настоящему драгоценной вещью на свете.
В какое-то мгновение она все же напряглась.
- Не убирай, - попросил я.
Рука слегка расслабилась и осталась в моей - плотно прижатая.
- Грейс, мне нравится звук твоего голоса. Расскажи мне какую-нибудь приятную историю, ну, про луга, озера или что-нибудь такое... в общем, о чем-нибудь счастливом, что было в твоей жизни.
- Ну... хорошо, Рассел. Но... только я не знаю ни одной счастливой истории в своей жизни.
- Неужели ни одной?
- Правда, не знаю.
- Ну тогда сама придумай.
- Не могу.
Солнце продолжало горячо ласкать мои веки. И шум транспорта из каньона немного поутих - по-видимому, Винтерс перекрыл дорогу в тщетной надежде перехватить Полуночного Глаза или - по крайней мере - какого-нибудь очевидца случившегося.
Виски продолжало хозяйничать в моей крови, но было совершенно не способно ни подбодрить меня, ни хотя бы успокоить.
Я думал об Изабелле и об операции, назначенной на завтрашнее утро.
Потом стал думать о жизни без нее. Получалось так, что уж тогда-то в моей жизни совсем не к чему будет стремиться.
- Ну... расскажи мне о себе и о своей матери, - сказал я. - Необязательно, чтобы это была счастливая история, просто правдивая.
Грейс вздохнула, и ее рука снова напряглась. Я сжал ее еще крепче.
- Что бы ты хотел узнать?
- Я не понимаю, почему ты так боишься ее?
- Есть очень много вещей, которых ты не понимаешь.
- И все же почему? Ну хоть что-нибудь скажи. Позволь мне слышать твой голос.