* * *
Скорлупы находились далеко одна от другой и, на первый, не слишком внимательный взгляд, могли показаться домиками летнего лагеря – скромного, даже спартанского. В этом Лагере не было общих собраний, обедов, ужинов и вечерних спектаклей. И не было вожатых: ни энтузиастов, в которых влюбляются с первого взгляда, ни зануд, которых все ненавидят. Душевых кабинок и столовой тоже не было. О присутствии взрослых говорили только допотопные видеокамеры, установленные на высоких шестах; а уж зачем они там установлены – чтобы охранять территорию от чужих или следить за своими, кто знает…
И дети в Лагерь прибывали не все скопом, а по очереди. Их привозили в оранжевых грузовиках по двое-трое, бывало, что и по шестеро. Иногда долгое время никто не появлялся, а потом вдруг хоп – и сразу много. В тот день, например, приехало пятеро. После общего осмотра их распределили по наименее переполненным Сгусткам.
– Что-то их многовато становится, ты не находишь? – спросил Джонас и застучал по клавиатуре, набирая характеристики вновь прибывших. На столе перед ним лежал исписанный от руки листок со всеми данными: вес, рост, примерный или установленный возраст, цвет глаз, особые приметы. – Такие все маленькие. И совсем ничего не знают. Ни о себе, ни о мире, ни о том, что было раньше. А если и знают, то быстро забывают, – добавил он. – И вообще, скоро станет трудно их всех контролировать.
– Есть же видеокамеры, – отозвался Рубен у него за спиной.
– Ага, когда они работают. И есть таблетки, но рано или поздно они закончатся.
– Скоро за ними начнут прибывать, вот увидишь. Информация уже разослана…
– Разослана – это, конечно, хорошо, но будет ли она получена… Как, интересно, ее рассылали? Почтовыми голубями, что ли? И каким способом, по-твоему, за ними начнут сюда прибывать? Пешком? На велосипеде? На каноэ? Чтобы сюда добраться, нужны месяцы, если не годы. Если вообще кто-нибудь доберется.
– Да, я бы на их месте давно уже плюнул на этих и настрогал бы новых, у себя дома, – хмыкнул Рубен. – Так оно веселее.
– Ты недооцениваешь силу памяти и силу надежды. – Джонас на миг прищурился, будто пытаясь отогнать неприятное воспоминание. Или наоборот, удержать.
– Ага, точно, я ни черта не понимаю, – Рубен покачал головой. – А знаешь, что я тебе на это скажу? Так даже лучше. Для меня и для них тоже. Нет мыслей – нет проблем.
– Я вижу, ты начинаешь цитировать Громкоговоритель. Значит, на что-то он все же годится… – Джонас проследил глазами за сценой, которая разыгрывалась на одном из немногих работающих мониторов. В центре, сжавшись, стоял маленький мальчик, а четверо старших пинали его ногами, как мешок. Джонас прикрыл глаза и откинулся на спинку продавленного кресла. – Неужели никто не вмешается?
– Это против принципов Базы, – заметил Рубен.
– Понимаю. Вы за естественный отбор. – Джонас снова открыл глаза, но изображения на мониторе уже не было.
– Не вы, дружище, а мы. Нравится тебе это или нет, ты теперь тоже в банде. А у банды свои правила.
Плывущие по экрану полосы закрыли неприятную сцену, как занавес.
– Интересно, можно ли это отладить… – пробормотал Джонас.
– Не думаю. Не хватает напряжения. Надо подождать, – ответил Рубен. – И вообще, это же ты у нас компьютерщик. Тебя сюда разве не за этим прислали?
– Пока что я чувствую себя тупым клерком, – сказал Джонас, возвращаясь к своим файлам. Рост, вес, цвет глаз. Фотокарточка отправляется сначала на сканер, потом изображение вставляется в предназначенный для него прямоугольник. Рядом с прямоугольником кто-то по недомыслию создал графу для имени – но она так и оставалась пустой. Разве что заполняющий сам вписывал в нее какое-нибудь слово, первым пришедшее на ум, – желательно покороче.
* * *
За границами Лагеря, вдали от Скорлуп, начинался лес. Одно из Правил Громкоговорителя гласило: "Кто в лес заберется, назад не вернется!"
Рифма, конечно, не ахти, но Правила Громкоговорителя есть Правила Громкоговорителя: им верили. Все громкоговорители орали их по два раза в день, утром и вечером, под музыку, которую дети напевали потом себе под нос, сами того не желая. А этому конкретному Правилу верили еще и потому, что леса – боялись.
Никто не знал, откуда взялся этот страх. Он поднимался откуда-то из глубины, как только первые вечерние тени начинали сгущаться под деревьями на его границе. О лесе ходили легенды. Говорили, что там живет какое-то страшное Чудовище. Что те, кто не послушались Громкоговорителя и вошли в лес, так потом и не вернулись, и некому рассказать, что они там видели и слышали. Как, например, Сгусток Семнадцатый: из него исчезли все до единого, не оставив после себя никаких следов, кроме пятачка вытоптанной земли на краю леса.
Но время от времени кто-то все же пытался перебороть страх и сделать несколько шагов в сторону неизвестности. Потому что в лесу среди страшных вещей было и кое-что хорошее и абсолютно реальное: еда.
Том это знал. Он понял это сразу, как только рискнул впервые углубиться в лес, миновал сначала один куст, потом второй, третий… И, когда глаза его немного привыкли к темноте, он увидел. С ветвей свешивались круглые розоватые плоды, из земли лезли коричневые и широкие, как растопыренные ладони, грибы. Если присмотреться, на тонких ветках и на мягком ковре из палых листьев и мха можно было отыскать орехи. Конечно, были там и те ягоды, что едва не стоили Орле жизни. Но было и много другого, вкусного и замечательного, отчего приятно было не только в животе, но и чуть выше и чуть глубже.
Том вернулся в лес снова. Попробовал плоды – и обнаружил, что на вкус они даже лучше, чем на вид, и вовсе не ядовитые. Он научился различать их даже без названий: те, большие, с гладкой блестящей кожей и хрустящей мякотью, утоляют одновременно голод и жажду. Или вот эти, чуть поменьше, бархатистые на ощупь, сверху зеленоватые, а внутри розовые: когда их кусаешь, сладкий сок брызжет во все стороны. Труднее всего было добраться до мякоти маленьких плодов с твердой скорлупой – пришлось бить ее камнем. Внутри оказалась полужидкая бурда, ради которой не стоило и стараться, – но Тому все равно понравилось: ему казалось, что простой вкус этих плодов, помноженный на отвагу, с которой он до них добирался, превращается в источник энергии внутри него. Он понял, что, когда ест что-то хорошее, ему потом лучше думается.
Еще одна необыкновенная вещь – мысли. Они играли в догонялки у него в голове, мчались друг за дружкой, никогда не оставляли его одного. Том не чувствовал себя одиноко, даже когда занимался вместе со всеми совершенно бессмысленными делами. И теперь он понимал, что ему больше всего не нравилось в остальных: вот эта бессмысленность – отсутствие мыслей; эти ничего не выражающие глаза.
В лесу Том нашел еще кое-что. Такое же замечательное, как еда. Даже лучше, подумалось ему тогда. Что-то такое же важное, как еда, – он убеждался в этом постепенно, раз за разом.
Это был его секрет. Слово секрет – один из Осколков – всплыло вдруг у него в голове, а может, в сердце, сразу же, как только он это нашел. У них в Лагере не было секретов. Но ему достаточно было вспомнить это слово, чтобы понять, что это. Что-то, что хранишь для себя, самое драгоценное и важное. Такое важное, что все сжимается внутри.
В тот раз Том вернулся в Скорлупу с пустыми руками, но с секретом в душе.
* * *
– Странный все-таки сценарий, – сказал Джонас, наблюдая за происходящим в Лагере через стекло.
– Какой сценарий? – откликнулся Рубен, посасывая незажженную трубку. Табак, как и многое другое, был теперь в дефиците.
– Весь этот театр с летним лагерем, выдуманный примитивный мир, как в парках развлечений, хотя тут все страшно и уродливо и никто не развлекается… А мы должны наблюдать за всем этим со стороны, как какие-то экспериментаторы. Всё это… – Джонас раскинул руки, не находя слов, чтобы описать отчаяние, которое хотел выразить. – Я хочу сказать, почему бы просто не устроить здесь школу-интернат? Ну, были бы классы, спальные комнаты, школа, столовая, спортзал, расписание… Когда-то детей, оставшихся без семьи, помещали в такие интернаты.
– Вот! Вот ты сам и сказал: школа. Столовая. Спорт. Для режима нужны твердые руки. Нужен персонал. Люди. Нас двоих не хватит, чтобы заниматься с детьми весь день. Да и чему мы их, собственно, научим? Что потребуется им в том мире, который настанет завтра? Алгебра? Языки? Или умение охотиться, добывать пищу, просто выживать? Нет, пусть уж они разбираются с этим самостоятельно, с самого начала. Мы даем им то, что имеем, что может им помочь. Лекарство.
– Ты называешь это помощью? – Джонас горько рассмеялся. – Послушай, никакого другого мира нет и не будет. Только этот. Здесь и сейчас.
– В этом, боюсь, ты прав, – Рубен вздохнул. – Мне он тоже не особо по душе, но что поделаешь. Другого нет. И вообще, мы должны радоваться…
– …что все еще живы, да, – закончил за него Джонас. – Это я уже слышал. А вот они как, по-твоему, рады? Есть у них, чему радоваться? Хоть чему-то, хоть какой-нибудь мелочи? – сам того не желая, он повысил голос.
Рубен бросил на него быстрый взгляд и покачал головой.
Джонас вновь уставился в экран. Три девочки пытались играть в какую-то игру, водя палочкой в грязи. Невозможно было понять правила этой игры, если они вообще были. Каждая из девочек, по очереди, поднималась и стирала ногами то, что накарябали другие. Чуть дальше мальчик, сидящий на корточках на земле, – уже не малыш, как минимум Девять, – укладывал в ряд камни, от самых больших к маленьким. Долго раздумывал над каждым, вертел его в руках, ощупывал, определяя размер. Игра для детей двух, ну, трех лет. Были и такие, которые ни во что не играли, если, конечно, не считать игрой беготню, валяние в грязи и раздачу тумаков налево-направо.
Свист Громкоговорителя заставил всех замереть на месте – так замирает от испуга стая обезьян. Это был зов к еде: иногда на Базу неожиданно попадали запасы продуктов, и тогда в порыве щедрости часть их раздавалась детям. Точнее, тем из них, кто был сильнее и проворнее остальных, кто жестче бил и работал локтями – ведь на всех еды никогда не хватало. Дети были готовы на все, только бы поменять опостылевшие стручки на что угодно другое. Джонас однажды, из любопытства, попробовал эти стручки – давно, еще в день своего приезда. В прошлой жизни они, наверное, назывались бобами или фасолью. Бледно-зеленые и на вкус никакие – ни сладкие, ни горькие. Так, мокрая растительность.
На экране перед Джонасом мелькали пакеты, брошенные наугад, драки, кровь, текущая из носов, безумный бег тех, кому удалось заполучить пакет и крепко прижать его к груди, погоня, снова драки и снова кровь. Он пожал плечами и повернулся к монитору спиной.
Словно не смотреть было то же самое, что не видеть.
– Зачем все эти нелепые Правила?
Ночи тянулись бесконечно. На экране было все то же, что и днем, только дети, обессилевшие за день, спали, а не хулиганили. Но и по ночам приходилось по очереди нести вахту и наблюдать за Лагерем, чтобы вовремя уловить между плывущими по темному экрану полосами малейший намек на подозрительное движение. Рубен объяснил Джонасу, чего надо опасаться: Колонии могут ворваться в Лагерь в поисках свежего мяса.
– Ну, вообще-то такого еще никогда не случалось, но может и случиться.
– В каком смысле – "свежее мясо"? – не понял Джонас.
– Ну, скажем так, свежие руки. Дешевая рабочая сила. А их же еще могут использовать не по назначению… так сказать, в иных целях…
На этом разговор оборвался.
Но Джонас все равно не мог понять, для чего нужны Правила Громкоговорителя. Зачем пугать и без того напуганных детей дурацкими требованиями, которые все равно никто не собирается выполнять? Неужели мало того, что дети голодны и подавлены и о них никто не заботится, что они предоставлены сами себе и в любую минуту рискуют пасть жертвами неведомых болезней или более сильных собратьев?
– Но ты же сам говорил о школах, так? А в школах правила были, еще какие! – и Рубен поерзал на стуле, как изнывающий от скуки школьник.
– Да, но в тех правилах был смысл. Здесь же всем плевать, вырастут ли эти дети грамотными, воспитанными людьми. Там хотя бы заботились о том, чтобы они знали, как вести себя в обществе, не отрыгивали за столом, умели бы пользоваться кучей разных столовых приборов и, стоя на табурете, читали бы по команде стихи наизусть. А тут главная задача – остаться в живых. – Джонас поморщился, как от боли.
Рубен удивленно взглянул на напарника снизу вверх.
– А чего ты, собственно, так психуешь? Им что, от этого плохо, что ли? Подумаешь, послушают пару песенок из Громкоговорителя. Зато хоть будут чувствовать себя частью чего-то. Будут знать, что есть какая-то высшая сила, которая заботится о них, присматривает, поддерживает дисциплину. Ты что, не в курсе, что массы жить не могут без запретов?
– Да какие еще массы? Они тут поумирают раньше, чем кто-то вспомнит об их существовании! – Джонас пнул ногой стойку с мониторами, и один из них вдруг включился. На экране высветились Скорлупы, бледные пятна в ночи – как панцири уснувших существ.
"Кто знает, какие мысли копошатся там, внутри, – думал Джонас. – А может, и нет никаких мыслей. Только облегчение, что сон хоть ненадолго уносит их далеко от всего… от них самих в том числе".
– Завтра будет дождь, – сказал Рубен, просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать. Иногда он побаивался Джонаса. С этими его выкрутасами.
– У тебя что, завелись дружки на лунной метеостанции? – язвительно спросил Джонас.
– Зачем дружки? Просто чую в воздухе запах дождя. Вот и хорошо – в дождь они почти не высовываются из своих Скорлуп. Нам меньше на них придется пялиться. Ты в карты играешь?
– Нет.
– Ну и ладно. Все равно их у нас нет. В смысле, карт.
– У нас теперь много чего нет, – пробормотал Джонас и провел ладонью по лицу.
* * *
Дурак. Дурак. Дурак. Тысячу раз дурак. Том попытался забрать ее обратно, но Хана прижала ее к себе, сверкнув злой молнией во взгляде. Вся мокрая, грязная, а руки у нее вообще всегда грязные. Если Хана откроет ее, то наверняка испортит. А она и так уже в плохом состоянии. Может, Хана даже попытается ее укусить – решит, что это еда. Или вырвет одну за другой все страницы – просто чтобы услышать их шелест. Сомнет и бросит комки в ручей, чтобы посмотреть, как они уплывают.
Все замерли в ожидании драки. В такие моменты важно быть настороже, чтобы самим не попало. Жадные взгляды, напряженные лица, легкий пар от влажных рубах у огня. Взгляды перескакивают с Тома на Хану, с Ханы на Тома. Всем ясно, кто тут главный. Об этом они никогда не забывают.
Дурак. Дурак. Дурак. Он ведь знал, что нельзя доставать ее днем. Знал, что это риск, и всегда терпел, ждал. Но сегодня такое серое, тоскливое, дождливое утро – и он не устоял. А тут еще выскочил какой-то Осколок; Осколки – это каждый раз так легко и мучительно, все вместе, Том уже привык. И вот он вывернулся откуда-то совершенно неожиданно, и Тому вдруг стало ясно, что в дождливые дни самое лучшее занятие – почитать хорошую книгу. Хотя какая разница, хорошая она или нет, она одна-единственная, так что выбирать не приходится – спасибо, что есть хоть эта.
Все остальные вышли наружу, дождь льет, а им хоть бы хны, прямо как тюлени. (Тюлени? Наверное, еще один Осколок…) А может, им просто все равно. Может, они даже не заметили, что дождь, вышли себе по привычке. И он не удержался – сейчас, немедленно! Подарить себе немного чистого забытья.
А они взяли и вернулись. Тихо, почти бесшумно – это его и обмануло. Или он слишком погрузился в чтение, не видел и не слышал ничего вокруг?
– Книга.
Хана удивила его. Значит, она тоже помнит? Нет, невозможно. Наверное, она просто видела такие на Базе – может, подглядывала за взрослыми или подслушивала их разговоры. Она ведь такая. Шпионка. Но тут Хана удивила его еще больше. Она повертела книгу в руках с непривычным для нее уважением, потом открыла. Вверх ногами. Перевернула – но, кажется, смотрела на картинки, а не на слова. Или… а вдруг она умеет читать?
Хана не стала рвать страницы. Не стала кусать книгу. Она удивила Тома в третий раз, когда снова подняла на него глаза. В них больше не было злобы. Во взгляде ее блестела жадность, но какая-то чистая, словно она голодна, и этот голод можно утолить.
– Читай, – просто произнесла она. И протянула ему его сокровище.
Хана смотрела прямо на него. Стояла, расставив ноги и скрестив руки на груди. Она будто снова стала сама собой: приказывает и знает, что приказ будет выполнен беспрекословно. Том облегченно выдохнул, поняв, что книга спасена. Перечить Хане? У него даже мысли такой не было.