И еще одно обстоятельство не ускользнуло от его глаз: между этими двумя группами велась незаметная, но непримиримая война. Об этом он мог судить на основании их жестов и взглядов. А однажды, совершенно случайно, стал свидетелем и проявления их физической вражды.
Это случилось ночью. Он вышел прогуляться вдоль берега, полюбоваться отражением луны в море, вдохнуть свежесть волн. Обычно, в это время ему лучше всего работалось, но сегодня он изменил своим привычкам и решил просто отдохнуть в ночной тиши. Он шел по мокрому, серебристому в лучах луны песку, шел, поддавшись необъяснимой неге и очарованию ночи. И в этот миг услышал крик отчаянья, вопль о пощаде.
Неслышно ступая, Алм приблизился. Осторожно выглянув из-за выступа скалы он увидел сцену умерщвления, без треска ломающихся костей, без крови, но, тем не менее, ужасную, как любая смерть.
Процесс казни был предельно прост. Двое подтаскивали к воде жертву, а третий вливал ей в рот несколько капель морской воды. Этого вполне было достаточно, чтобы навсегда заставить замолчать. Затем бездыханное тело опускалось на влажный песок. Оно бледнело, приобретало серый, мертвенный цвет и спустя несколько мгновений легкий ветерок, словно пух, сдувал с земли то, что оставалось. В ту ночь было казнено более десятка "дневных" и теперь Алму стало ясно, почему их становится все меньше день ото дня.
Затаившись за темным скалистым выступом, он пропустил убийц вперед и с волнением, и невольным трепетом обнаружил среди них и своих питомцев, что высек собственноручно в великолепные лунные ночи. Иных чувств, кроме удивления, он не испытал. Он и сам не знал, куда девались жалость и сострадание к существам, только что погибшим на его глазах. Неужели окончательно зачерствело, стало каменным его сердце, или виной всему эта лунная ночь и пригоршня кисло-сладкой водицы испитая им по дороге? Он недоумевал, как могло случиться такое? Ведь он старался привить своим детищам самое лучшее, а они оказались злыми. Неужели Зло неотделимо от Добра?
Алм побрел назад, чтобы в тиши и уединении родного дома, поразмыслить над этим.
Решение пришло внезапно. Едва забрезжил рассвет и настала пора "дневных", он с удвоенным рвением принялся за работу. "Ночные" в это время тоже не бездельничали, но в отличие от других, не высекали себе подобных, дабы не плодить врагов, а создавали могучие дома-крепости и несколько тяжеловесные, но вместе с тем и грандиозные храмы. Они ждали ночи, когда настанет их черед полнить ряды соплеменников.
Алм работал весь день и опустил резец только тогда, когда светило миновало незримую черту, разделяющую царство дня от царства ночи. Он опасался одного - навлечь на себя подозрения, а поэтому и ночью принимался изредка за работу.
Их взяли дома спустя несколько дней, вместе с Орголиной, в одну из чудных лунных ночей. Не поволокли грубо, как обычные жертвы. Их усадили на разукрашенные изящной резьбой носилки, самые красивые и рослые "ночники" бережно их подняли и понесли.
И снова забытое чувство тревоги проснулось в окаменевшем сердце Алма. Тревога не за себя, никакая вода не могла ему повредить. Тревога за Орголину, - ведь она одно из самых прекрасных и совершеннейших дневных существ! Он обожал ее и боялся потерять.
Его любимая Орголина была в ужасе. Она чувствовала, что приближается туда, где простились с жизнью сотни, а может и тысячи сородичей. Бедное, милое и прелестное создание! Она была еще прекраснее в своем невольном испуге! Руки обвили шею Алма. Она была так беззащитна, что он поклялся сделать все возможное и невозможное, чтобы ни один волос не упал с ее головы, ни единой слезинки не пролилось из этих чудных глаз. В его окаменевшем теле напрягся каждый мускул, руки с силой сжали края носилок, он готов был ломать и крушить все вокруг, убить любого, кто осмелился бы прикоснуться к ней.
Процессия приблизилась к площадке, где осуществлялись казни, и двинулась дальше. Алм почувствовал, как ослабли объятия Орголины, как потихоньку унимается ее дрожь, и у него отлегло от сердца. Еще минуту назад переполнявшая его ярость улетучилась. На смену ей пришло удивление, что все это значит, куда движется молчаливая процессия? Приходилось ждать. Тело снова сжалось в тугой комок. Вскоре долина осталась позади, Алм погрузился в пучину невеселых мыслей, силясь вспомнить ту, давно забытую прежнюю жизнь, что иногда проскальзывала в мимолетных снах. Он силился вспомнить то, что давно забыл, но мозг бездействовал, услужливая память отказывалась приоткрыть дверь в минувшее.
Тем временем процессия, шествующая в волшебном лунном свете, миновала очередной скалистый выступ и оказалась в новой, просторной и глубокой котловине, куда еще ни разу не ступала нога Алма. Тихо опустилась на песок несомая не знающими усталости статуями ноша. Алм, поглощенный бесплодными попытками вспомнить хоть что-то из своего прошлого, поначалу даже не заметил перемены, скорее почувствовал ее, ощутив трепет Орголины, с восхищением и дрожью рассматривающую что-то.
Носилки стояли в окружении молчаливых статуй у ворот великолепнейшего дворца, жилища достойного богов. Не отрываясь смотрел на него Алм, пока до него дошло, что именно о таком дворце мечтал он всю жизнь. В сердце родилась гордость за своих, может и жестоких учеников, но, несомненно, великих мастеров, за созданную им цивилизацию ваятелей. Теперь не страшно погибнуть, ведь он оставил после себя мечту каждого настоящего мастера, не менее талантливых, чем он сам учеников.
Приоткрылись двери блистательного рая, как бы приглашая войти вовнутрь. Двери бесшумно затворились за ними. Навсегда.
Вскоре огромная толпа, окружавшая дворец, стала расходиться. Алм и его милая женушка оказались в тюрьме, равной которой никогда не было и не будет. Убранство, обстановка внутри была под стать наружной части. Вдобавок ко всему, посреди великолепного резного зала бил мощный фонтан, даря прохладу и покой. Алм оказался изолирован от внешнего мира и больше не мог ничего в нем изменить, да и не было желания…
Жизнь шла своим чередом. Летели месяцы, годы. Жители планеты добрались до мудрых книг, оставшихся от прежней жизни их родоначальника, жадно впитывали в себя заключенную в них мудрость. И им уже было мало родной планеты, они рвались к звездам, к иным мирам, влекомые бесконечной жаждой познания.
Для этого нужны звездолеты, те самые, пышущие огнем "железные птицы", на одной из которых много-много лет назад прилетел сюда живой Бог, - их создатель. Нужны корабли, много кораблей, чтобы доставить их к новым мирам. Но где их взять? Вечно живой мрамор отказался им помочь, и их бесконечные эксперименты наплодили лишь гору невообразимых уродов, заселивших морские пучины. И они решили ждать, с тоской и надеждой глядя в небо, ожидая, когда им на головы свалится еще одна "железная птица".
Но однажды случилось страшное и необъяснимое: их солнце, их светило вдруг вспыхнуло, и день за днем его активность росла. Проснулись силы, дремавшие многие тысячелетия, неся смерть всему живому. Невыносимый жар все усиливался. Жители розовой планеты не в силах бороться с огненным зноем, припали к воде, жадно поглощая ее, позабыв о запретах. В течение нескольких дней планета стала мертвой и безжизненной. Вода и солнце уничтожили населявших ее существ, жгучий ветер развеял прах, не оставив и следа. Под действием высокой температуры мрамор принял присущую камню прочность, закрепив на вечные времена творения "бессмертной" цивилизации, случайно возникшей и также случайно исчезнувшей.
Лишь единственное живое существо на протяжении длительного времени не могли одолеть ни вода, ни палящий зной, ни ветер. То был Алм. Его невосприимчивость к изменениям воды спасла его от печальной участи постигшей Орголину. Но солнце сделало свое дело. Оно убило мозг, превратив его в прокаленную жаром мертвую статую. Но прежде чем стать куском обожженного мрамора, он понял ВСЕ, все, что произошло не только здесь, но и ТАМ, он вспомнил все и ужаснулся…
Фаэтон погиб в ядерном Апокалипсисе. Война, вспыхнувшая на нем, в мгновение ока разнесла планету на мириады осколков. Освободившаяся в результате взрыва энергия вырвалась в космические просторы. Фаэтонская трагедия отразилась и на Земле. В результате полученной из космоса колоссальной энергии по всей вселенной возросла солнечная и сейсмическая активность, что, в свою очередь, отправило в океанскую пучину целый мир - легендарную Атлантиду. Наступившее на планете резкое потепление ударило по коренным ее обитателям - динозаврам, они вымерли.
А заряд концентрированной энергии продолжал свой бег. Коснулся он и розовой планеты, ее светила, разбудил дремавшие многие тысячелетия силы, погубившие в конечном счете удивительный мир.
Трагедия Фаэтона стала и трагедией Земной Атлантиды и далекой розовой планеты, названной Орголиной спустя многие миллионы лет капитаном корабля, открывшим эту планету. В честь своей возлюбленной, оставшейся на Земле…
Прошли века. На Земле появился росток разума, он рос и мужал, решал свои проблемы. Потом он шагнул в космос, а затем и завоевал его. Здесь он и столкнулся с удивительным феноменом трех таких разных и таких похожих миров. Речь идет о все том же Фаэтоне, обломки которого блуждают в Солнечной системе, о покоящейся в океанской пучине Атлантиде и планете Орголина с ее прекрасными, розового мрамора горами и хрустальной чистоты водой. Великолепнейшие дворцы и храмы были удивительно схожи, что красноречиво говорит об их идентичном происхождении. Статуи, во множестве своем находящиеся в руинах Фаэтона и Атлантиды, дают четкое представление о внешнем облике тех, кто жил миллионы лет назад, тех, кто ушел в никуда. Но самой удивительной и непревзойденной оказалась Орголинская статуя, - идеальное подобие человека, единственное изваяние среди великолепных храмов и дворцов и полное отсутствие следов существования на планете цивилизации. Даже по прошествии стольких лет, статуя словно живая. Кажется, пройдет всего лишь миг и она раскроет уста, поведав миру об ужасной трагедии, свидетелем которой она стала, о той участи, что постигла некогда цветущие, а ныне исчезнувшие миры…
Тайна отцовской шкатулки
Параллельные миры - что это такое, папа? Впервые я задал этот вопрос, будучи еще подростком, начитавшимся фантастических книг. Отец тогда свел все в шутку. Он и в дальнейшем отшучивался, стоило мне коснуться этой темы, а я еще тогда каким-то образом чувствовал, что он знает нечто, и это нечто заставляло меня снова и снова задавать ему этот же вопрос. Но вновь и вновь в ответ я слышал лишь шутку. Это стало нашим ритуалом: я спрашивал, отец отшучивался.
Первый раз он изменил себе в тот хмурый день, три месяца назад. Я запомнил его навсегда.
Шел нудный, мелкий дождичек и мы с отцом, прикрывшись от непогоды зонтами, прогуливались по забытому горожанами парку. Тоска и какая-то безысходность одолевали меня, бороться с ними становилось все труднее. И вот тогда, чтобы отвлечься, я и задал, уже неизвестно в какой раз отцу тот самый вопрос, ожидая какой шуткой он ответит.
Но шутки не было. Отец впервые серьезно глянул на меня, затем опустил руку на плечо и сказал: "Скоро, сын, ты все узнаешь, а сейчас…"
Отец вдруг стал медленно оседать, лицо посерело.
Его увезла "скорая". "Сердце!" - сказал доктор тогда. Пугая воем сирены редких прохожих, она умчалась, а я остался, и еще долго звучали гулким эхом мои одинокие шаги.
Отца удалось спасти. Вскоре он вернулся домой и все время виновато улыбался, глядя на меня, как бы оправдываясь за то, что напугал своей внезапной болезнью, хотя я уже давно был не маленьким. Затем все вошло в привычное русло, все, за исключением нашего ритуала. Я старался не затрагивать этой темы, опасаясь, как бы она не обострила болезнь. Мы с матерью старались щадить отца, обезопасить, как нам советовал доктор, от стрессов. Мы сделали все что смогли, но однажды отца не стало.
Именно тогда, велением росчерка его пера, я стал наследником всего имущества нашего рода, приличного состояния, нажитого отцом. Я стал полноправным хозяином таинственной шкатулки, единственной вещи в доме, к которой до смерти отца не имел доступа, хотя и знал, что хранит отец там ценные бумаги. Возможно это акции какой-нибудь фирмы, или просто дорогие ему письма. Он всегда так бережно доставал их оттуда, так аккуратно складывал обратно. И теперь я, его сын, являюсь хозяином шкатулки и вправе делать с ее содержимым все, что угодно.
Эта мысль впервые посетила меня спустя пару месяцев после похорон, когда боль утраты понемногу улеглась, затаясь на самом дне сердца, лишь время от времени глухой болью давая о себе знать, когда на глаза попадался какой-нибудь любимый отцом предмет.
Я открыл шкатулку. Там было все то, о чем я и думал. Но не ценные бумаги, не акции привлекли мое внимание, а большой, толстый голубой конверт, на котором значилось мое имя. Внутри его находился конверт меньших размеров, заполненный мелко исписанными листками. Почерк был незнаком, а само письмо адресовано отцу. Вот тут-то я и разглядел небольшую записку с почерком дорогого мне человека. Она была совсем коротенькая и гласила следующее: "Сын мой, здесь, в этом конверте, ты найдешь ответ на вопрос, узнаешь загадку параллельных миров. А теперь прощай и помни, - ты волен распоряжаться этими бумагами, как тебе вздумается. Эдвардс".
Письмо являлось чем-то вроде дневника, переданного отцу неким господином Х., который, судя по всему, был одним из лучших друзей отца. Почтовый штемпель гласил, что письмо отправлено по городской почте не позднее 20 апреля 19… года, ровно двадцать лет назад. А вот и содержание письма заинтересовавшего меня. Письмо немного доработано, отброшен ряд подробностей, мелких деталей.
Это случилось погожим апрельским днем 19… года. Возвращаясь с прогулки домой, я нашел эту штуку. Лучше бы я ее не трогал, а еще лучше - не увидел бы вовсе. Это была заманчивая вещица размером с небольшое куриное яйцо, но не простое, а со множеством граненых ромбиков по всей поверхности. В этот весенний день солнце расстаралось вовсю, и его озорные лучи плясали на гранях. Соблазн оказался сильнее меня. Да, дорогой Эдвардс, я не вынес искушения и нагнулся за ней, взял эту сверкающую штучку в руки бережно, словно ребенка. Это конечно смешно, но я даже погладил ее, словно она была живым существом. А она была и впрямь, как живая, теплая на ощупь, грела руки внутренним огнем, а может, всему виной щедро льющее с небес свои ласковые лучи светило. "Яйцо" имело множество ромбиков, из которых оно и состояло. Ромбики были желтого, зеленого, красного и несколько штук черного цвета. Не знаю, зачем я поскреб ромбики ногтем, поводил по ним пальцем, а затем нажал один из них, - красный. Дальнейшее я не могу тебе объяснить. Я и сам тогда не смог понять, что со мной случилось, и куда я попал. Штуковина обожгла пальцы, и я уронил ее на асфальт. А когда наклонился за ней, то увидел такое, что вывело из себя даже такого невозмутимого человека, как я. Асфальт исчез. Представь себе, его не было нигде! И вообще вокруг не было ничего, что хотя бы отдаленно говорило о нашем городке. Я попал в совершенно незнакомую местность. Вокруг расстилались великие, кое-где выжженные огнем степи, да шумели вдалеке зеленые дубравы.
Я пошел вперед, надеясь узнать, где сейчас нахожусь. Чем дальше шел, тем сквернее становилось на душе. Внезапно я увидел страшных, заросших по самые глаза людей, гнавших перед собой, как баранов, оборванных несчастных, среди которых было много женщин и совсем еще молоденьких девушек. Я с облегчением вздохнул, подумав, что это может быть только местом съемок, и что здесь снимается историческое кино. И все же, как меня угораздило попасть сюда?
Успокоенный собственным предположением я вышел из леса и направился навстречу процессии с намерением узнать дорогу домой. Но уже минуту спустя во все лопатки улепетывал, преследуемый по пятам целой дюжиной бородачей, скачущих за мной на столь же диких и лохматых, как и они сами, лошадях. Нет, этот фильм был явно не для меня и еще минут пятнадцать, пробираясь сквозь чащу леса, я спиной чувствовал холодный металл, хотя меня уже давно никто не преследовал. Нет, это был не фильм, но что же тогда?!
В последующие дни я шел лесом, питаясь плодами деревьев, ягодами да различными корешками, благо их здесь было множество. Наученный горьким опытом, старался не высовывать носа из леса, уверенный в том, что тут я в безопасности и никакие бородачи мне не страшны. Как я заблуждался! Спас меня корень. Я запнулся об него и, чертыхаясь, полетел на землю. И в это же самое время, что-то просвистело над головой и впилось в дерево. Спустя мгновение после, в общем-то, удачного приземления, я заметил фигуру удирающего бородатого оборванца. Это был какой-то бродяга, разбойник-одиночка, что позарился на мой наряд, мало пострадавший во всех этих переделках.
Стало быть, и лес не так уж и безопасен, и здесь нужно опасаться за жизнь. С этой мыслью я вырвал из дерева копье, что чуть было не пригвоздило меня к нему и, держа на плече, отправился дальше. За время, проведенное здесь, я ни разу не брился, и у меня отросла небольшая бородка. Кроме того, я давно не умывался, одежда в меру перепачкалась, так что теперь я мог запросто сойти за обитателя дикого мира.
Лес кончился, и я оказался возле какого-то городка, окруженного высоким бревенчатым частоколом, за которым виднелись дома. В одном месте надо всем возвышались золотые купола церкви. В город беспрепятственно входили люди, обычно группами, но иногда и поодиночке. Тут были и конные, и пешие, и повозки всех мастей. Разношерстный люд валил в обе стороны, но большая часть все же шла в город.
Соблюдая все возможные меры предосторожности, я вышел из леса на дорогу, ведущую в город и зашагал по ней. На меня никто не обращал внимания, и я без хлопот проник в город, где раскинулся и шумел базар. Чего здесь только не было!
Эдвардс, ты знаешь, что по роду работы я очень близко знаком с древними, умершими языками, даже без лишней скромности могу сказать, что в этой области добился неплохих результатов. Так вот, благодаря знаниям, я мог понять практически все, о чем говорили и не только понять, но сносно говорить самому, что для чужеземца, за которого меня здесь, вне всякого сомнения, принимали, было неплохо.