Историша опять пристаёт ко мне со своими причинами упадка. Почему-то ей не хочется мне ставить двойку.
- В учебник ты заглядывал? Признайся!
- Заглядывал.
- Нет, не заглядывал!
- Нет, загля…
- Кто мне ответит?
Поднимается лес, нет, не лес, а палки рук. Даже Нырненко с Пчелинцевым и те тянут руки. Уж могли бы и не тянуть. Друг всё-таки в беде!
Тут я окончательно вспоминаю, что болен.
- У меня ОРЗ! - кричу я радостно и начинаю шмыгать носом.
- Справка от врача?
Никакой справки у меня, конечно, нет. Историша наконец ставит мне в журнал и дневник пару.
Вот вам и хорошая жизнь Кукушкина!
А я так старался про чёрных полковников, даже охрип от волнения. Знал бы, лучше молчал!
Возвращаюсь на место. Все меня поздравляют, шепчут, что я классно заливал. А я совсем и не заливал. А говорил чистую правду. Сам в газетах читал. Только вот ошибся на две тысячи лет.
Но что это время значит для вечности? Ничего не значит - один миг. А мне стоит дорого - четвёртая двойка… Грустно и грустно…
- Что ж ты на меня не смотрел? Я тебе подсказывала. Три причины… - шепчет мне Перепёлкина.
ПЕРЕПЁЛКИНА - ЕДИНСТВЕННАЯ НА СВЕТЕ
Она - мне! - подсказывала. Дохлая отличница!
Да пусть я весь обрасту двойками, как морской царь водорослями, чем посмотрю на неё, когда отвечаю.
С Перепёлкиной у меня сложные отношения. Длятся они уже пятый год, потому что мы сидим с ней на одной парте без измен. Наша парта единственная сидит так, все остальные давно уже запутались, кто с кем сидел. Мы же всё сидим. И никто нас рассадить не может: мы никому не мешаем, на уроках не разговариваем. Вообще, мы с Перепёлкиной разговариваем мало. Сейчас Перепёлкина уже сама не прочь поговорить со мной, но разговора у нас почему-то не получается: я только мычу ей в ответ. Когда её нет рядом, я придумываю тысячу слов, могу рассказать ей обо всём на свете, но стоит ей появиться возле меня, как в голове хоть шаром покати.
В младших классах Перепёлкина была ужасно противная. Помню, в первом классе я очень боялся двоек и от страха всё время лез к ней в тетрадку - подглядеть, как она пишет, чтобы и самому написать так же.
Но Перепёлкина всегда закрывалась рукой и шипела: "Куда лезешь? Не твоё! Сам учись".
Я отвадился.
В третьем классе она уже перестала закрываться, в четвёртом - разрешила списывать, в пятом - сама просит, чтобы я списал у неё.
Но я у неё никогда ни разу ничего не списал и не подглядел. Я списывал у друзей: у Андрюшки или Нырненко, иногда - они с меня.
Недавно Светлана Леонидовна сказала мне:
"Кукушкин, у тебя в сочинении пятьдесят семь ошибок! Хоть бы у соседки посмотрел, как некоторые слова пишутся!"
А я не мог подглядывать к Перепёлкиной. Меня так она воспитала в первом классе. Я тогда легко поддавался и верил всем.
Но ничего! Я её тоже воспитал, хотя она-то как раз поддавалась плохо. Четыре года ухлопал на неё.
Привычка у неё противная была: принесёт из дома целый мешок бутербродов, яблок, конфет - и давай чавкать мне над ухом. Может целый школьный день чавкать. Притом в одиночку. Никогда не угостит. Но я её научил! Теперь делится. Но я никогда не беру. Вернее, редко. А уж если возьму, то Перепёлкина делается такая весёлая и спасибо мне ещё говорит.
Раньше резинку у неё взять - целый скандал. А теперь для меня она таскает ручку, карандаш, линейку, тетрадки чистые. Я часто всё дома забываю, и учебники. Так она мне свои подкладывает. Выходит, я её тоже всё-таки воспитал как следует.
Но об этом никто не знает. Мы никому не говорим про своё воспитание. Это же только нас с Перепёлкиной касается и больше никого.
Но в последнее время что-то не нравится мне Перепёлкина: назад она стала вертеться, всё к Юрке и Андрюшке. И глазки им строит да ещё хихикает.
А уж они-то рады стараться! Но чего лезут к ней? Не их Перепёлкина. Пускай бы сами себе кого угодно воспитывали, тогда и распоряжались. Легко к чужим приставать!
На уроках всё время шлют ей записки. Вот и сейчас она читает записку от них. Я на Перепёлкину никогда прямо не смотрю, а всегда сбоку или уж так искоса, что прямо глаз проваливается внутрь. Когда так посмотрю, могу прочитать, что она читает себе под нос.
"Алёна, сегодня выйдешь? Мы вечером играем в футбол против 5-го "а". Вчера мы продули из-за Славяна. А сегодня он не играет. У него воспаление мозгов. Записку сожги. Твои Юрик и Андрюша".
Меня чуть не вырвало от этой записки. И это ещё друзья называются… Юрик и Андрюша, ха-ха!
- Кукушкин, повтори, о чём я только что рассказывала.
Неужели ещё тянется история? Мне казалось, что прошёл год.
Повторить я, конечно, не мог: ни слова не слышал.
- Тебе с твоими способностями только бы слушать и слушать. Учить даже не надо.
К горлу у меня подступает комок, когда Перепёлкина, аккуратно сложив записку, заворачивает её в белоснежный носовой платок.
Мне как-то наплевать, что меня сейчас по-настоящему похвалила историша, что она не сердится на меня и даже смотрит в мою сторону с хорошей улыбкой.
У меня сжало всё внутри, и я говорю, что в голову взбрело:
- А меня ни капли не интересуют ископаемые греки. Мне что сейчас интересно. Откуда я знаю, может, древних греков никогда не было? А их взяли и навыдумывали…
У историши глаза так и лезут на лоб, загораются огнём. Я знаю, она не переносит, когда говоришь своё собственное. Ей шпарь по учебнику, всегда будешь на коне.
- Завтра, милый мой, с родителями в школу! У таких порядочных родителей - такой сын! Откуда?
Ну ясно, родители у неё - вместо пушек!
Опять плюхнулся на парту, семь бед - один ответ…
Перепёлкина шепчет:
- Славян, что с тобой?
Но я как будто не слышу. Пусть спрашивает своих Юриков и Андрюш.
Начинаю поспешно думать, как полезу в тот самый тоннель и стану его исследовать. Когда окончательно его исследую, то превращусь в учёного. Может быть, в крупного… И мой портрет повесят в нашем классе. Прямо над доской. И все будут гордиться, что в этом классе учился крупный учёный Кукушкин. И никто не скажет правду, что Кукушкина не уважали в детстве. Отец говорит, что в детстве ещё ни разу как следует не оценили ни одного учёного, ни одного писателя. Наоборот, смеялись над ними, ставили двойки, вызывали родителей, обзывали невозможными…
Когда стану знаменитым, сразу перестану учиться. Тогда меня примут в академики и дадут мне чёрную шапочку. Я видел такую шапочку у одного старца на юге. Отец, затаив дыхание, сказал мне: "Академик!" Академик позвал его: "Коллега Кукушкин, рад вас видеть!" И меня тоже будут звать коллегой…
Врывается в уши голос историши. Она рассказывает про мифы Древней Греции.
Начинаю думать про своё вперемежку с мифами. Оказывается, какой-то Шлиман начитался Гомера и древних греков и… ого… отрыл Трою! Значит, она была на самом деле и Гомер её не придумал?.. Неужели и нас заметёт пылью и кто-то будет нас раскапывать?.. Троянцы, наверное, тоже не думали, что их заметёт, что в них будут сомневаться, а потом найдётся мальчик Шлиман… А Гомер их прославит в веках. Вот молодчага!..
Когда заметёт весь наш 5-й "б" и нас будут раскапывать потомки из двадцать девятого века, может быть, они тоже найдут наши кости и наши сочинения. Например, сочинение на тему: "Мой дом, моя школа". Кстати, у меня за него единица. Они прочитают и узнают, как мы жили в 5-м "б", о чём думали… А у меня единица… вот стыдно-то будет…
- Опять, Кукушкин, глаза пустые. Думаешь не на тему!
Но я успокаиваю историшу, говорю, что думаю как раз на тему:
"Нас всех заметёт пылью…" И всё такое.
Она уже кончила объяснять, поэтому улыбнулась. Вообще-то она ничего, строгущая, но отходчивая. А с нами так и надо.
- Славян, - опять мне шепчет Перепёлкина, - ты завтра никуда не идёшь? Вечером?
Я поворачиваюсь к ней лицом и, честное слово, впервые смотрю ей в глаза. И она на меня смотрит.
До чего же она разутюженная и разглаженная вся! Воротник на ней порхает, как белая бабочка, даже крылышками шевелит. А галстук совсем новый и такой уж красный и обстроченный - глазам больно. А коса… Вот бы Марьяне такую! Я б такую заплёл в два счёта. Коса до пояса…
- Завтра вечером, - говорю, - буду далеко отсюда. Я исчезаю…
Она не поняла:
- Как исчезаешь? - Глаза "шесть на девять".
Так ей всё и скажи.
Показываю рукой, как ползу в тоннеле, но она опять не понимает. Говорит:
- Жалко, что исчезаешь. Хотела тебя пригласить на мой день рожденья.
Кого? Меня? К ней домой?
Я свистнул.
После чего историша выгнала меня из класса. Тут как раз звонок с урока… чтоб ему на минуту раньше!
Пока стоял за дверью, решил, что больше сегодня в школе мне делать нечего. Все и так знают, что я заболел, хватит!
Из класса все вылетели, а я влетел. Там сидели Юрка с Андрюшкой. Они, оказывается, сегодня дежурные. Все наши помчались на физкультуру. Оказывается, у нас физкультура. Ну и хорошо - значит, я освобождённый от физкультуры по болезни.
Андрюшка встал ногами на парту, запустил в потолок какого-то летучего зверя. Ага, парашютист. Это его новая игрушка. У него этих игрушек - выше головы. Отец ему из плаванья привозит.
- Славян, зачем портфель берёшь?
- Сам знаю зачем. И вы знаете сами.
- Чего знаем-то? - удивились оба.
- У кого воспаление мозгов?
Они сразу посмотрели на пол, как будто потеряли там что-то, а потом хмыкнули в один голос. У Юрки уши покраснели.
Молодцы! Ради какой-то девчонки, даже хоть и Перепёлкиной, так сказать про друга…
- Да брось, Славян, обижаться. Это мы пошутили…
- Хорошенькие у вас шуточки. Возьмите себе на память. Привет!
- Куда ты?
- Домой. Я же заболел. Ну и память же у вас дырявая!
- Мы тебя проводим. Да, Андрюшка? - спросил Нырненко Пчелинцева и подхалимски посмотрел на меня. - Можно?
- Вы дежурные, - напомнил я.
- Попросим Перепёлкину. Она посидит за нас, - весело сказал Андрюшка. - Я её живо притащу. - И убежал.
Хорошенькое дело! Он уже распоряжается Перепёлкиной!
- Послушай, - сказал мне Нырненко. - А что мы подщедрим ей на день рожденья?
- Кому - ей?
- Привет! Она же и тебя пригласила!
- Как это - и тебя? Она что - и вас пригласила?
- Ну да, - говорит Нырненко. - Меня - в устной вежливой форме. Андрюшке прислала по почте письмо с открыткой. На открытке розы нарисованы. На конверте: "Андрею Александровичу". Откуда она его отчество узнала?
- В журнале! - механически говорю, а внутри всё так и воет, как волк. Юрку - устно и вежливо, Андрюшке - письмо по почте… Розы… А мне на уроке буркнула… Отвлекала меня, слушать материал не давала…
- Ну и катитесь со своей Перепёлкиной!
- Привет! Она твоя, а не наша. Сам в неё вчухался, а мы с Пчёлкой ещё и виноваты.
Я не успеваю ответить, как входят Андрюшка с Перепёлкиной, переглядываются и смеются. Мне это предательство - словно острый нож. Ничего не говоря, срываюсь с места и бегу из класса. Бегу по коридору, по лестнице, по улице.
ПОЛЁТ ПАРАШЮТИСТА
Холодный ветер режет мне лицо, но это для меня хорошо, я немного остываю, потом перехожу на шаг и останавливаюсь в конце концов как вкопанный, больше нечем дышать. Рядом со мной остановились Андрюшка и Юрка. Им тоже нечем дышать.
- Ну, больной, и бегать ты здоров! - хрипит Андрюшка. Нырненко вообще молчит, дышит, как паровоз, пар валит у всех нас изо рта: холодно, свежо и замечательно! Народу на улице совсем мало, один-два человека: все работают, остальные учатся.
Мы остановились рядом с моим домом, с той стороны, где нет входа, там тянется большой газон и растут высокие - до неба - деревья. Хотя сейчас поздняя осень, тополя ещё не опали, почерневшие от холода листья дрожат на ветру и развеваются, как пиратские флаги.
- Что делать будем? - спрашивает Юрка и смотрит вверх. - Кажется, скоро дождь будет.
Андрюшка достаёт из кармана парашютиста на резинке и пускает его на газоне. Я против, чтобы пускали на газоне, но он не слушает, потом даёт нам с Юркой.
Юрка запустил три раза удачно, а у меня на второй раз парашютист сорвался и залетел в чью-то открытую форточку на первом этаже.
- Это нам не задавали! - сердито сказал мне Андрюшка и кивнул на форточку.
- Я что, нарочно, по-твоему?
- Нарочно не нарочно, а доставай. У меня один такой. Я его хотел Перепёлкиной подарить.
- Ах, Перепёлкиной! Подарить?.. Ну ладно!..
Я начинаю карабкаться на стену, надеюсь, что всё-таки кто-нибудь меня остановит, может, какие-нибудь прохожие или Юрка…
Юрка шепчет:
- А может, не надо? Лучше постучаться в дверь. Позвониться.
- Какая это квартира? - быстро спрашивает Андрюшка.
Я не знаю. Пока разберёшься в нашем доме, где какая квартира, умереть два раза можно.
- Ну вот. Ничего ты не знаешь! - говорит мне Андрюшка. - С тобой свяжешься - сам не рад будешь! Всегда так.
- Постучи в окно, - снова советует Юрка и подсаживает меня, обнимает за ноги. - Попроси. Извинись. Скажи: нечаянно!
Я так и делаю, но никто из окошка не отзывается. Никто не выглядывает ни из этого окна, ни из соседних окон. Глухо! Наверное, все на работе. Юрка роняет меня. Я валюсь в кусты шиповника: ну и колючий, чёрт!
- Может, до вечера это дело оставим? - предлагает Нырненко и с мольбой смотрит на Андрюшку. Но у Андрюшки глаза холодные, словно кубики льда из холодильника.
- Мне сейчас надо. Я сам полезу! Вот уж действительно трусы!
Ну уж нет! Этого он от меня не дождётся. Знаю я его. Потом шагу не даст ступить, всё вспоминать будет, как я струсил и не полез за его парашютистом. Всем растрезвонит, какой я нехороший человек: всегда в кусты прячусь. Знаем, было!
- Становись! - говорю Юрке. - Держи крепче, а не как сейчас. Я всё-таки бьющийся.
Юрка знает, что делать. Он всегда у нас работает низовым акробатом. Залезаю ему на спину, он начинает выпрямляться, теперь я уже стою у него на плечах. Дотягиваюсь до форточки, заглядываю внутрь и никого в комнате не вижу. Парашютиста тоже не видать.
- Может, не надо, ребята? - стонет внизу Нырненко - видно, тяжело ему приходится.
Откровенно говоря, лезть в чужую квартиру, тем более через форточку, мне самому не хочется. А как обратно?
- Струсил, так и признайся! - говорит мне Андрюшка. - А ну уйди! - Он начинает меня сталкивать, поднимается возня.
Нас с Юркой не так-то легко победить. Мы в школе так натренировались, что наша лошадь (игра называется "люди-лошади") считается чемпионской даже среди шестых классов.
В конце концов он сталкивает Андрюшку на землю, тот летит, а я хватаюсь руками за фрамугу, становлюсь на карниз и заползаю в форточку: неплохая тренировка перед тоннелем.
И тут прямо в форточке я начинаю дико хохотать. Они таращатся на меня снизу и ничего не понимают, а мне смешно стало, потому что я вспомнил клоуна по телевизору - они там дом строили, а он всё время в форточку вместо двери лазил.
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Я про это вспомнил и засмеялся. Но потом подумал: чего смеюсь, разве смешно в чужую квартиру лезть?
А вдруг здесь собака? Стал судорожно вспоминать, где у нас собаки живут. До того разволновался, что никак не могу вспомнить, где у нас собаки живут.
Знаю, что кошки у многих живут на первых этажах. Взять хотя бы старика с рыжим Днём. Ещё бы не хватало, чтобы я к нему в квартиру залез, он меня и так терпеть не может…
До чего страшно всё-таки лезть в чужую квартиру! Нет, я бы не смог быть вором - уж очень страшно. Зажмуриваюсь, до чего страшно, и переваливаюсь в комнату. И тут кто-то когтями хватает меня за шею, со всего маху прыгает мне на спину. Ору, как сумасшедший. Слышу испуганный Юркин голос:
- Его схватили! Атас! Бежим!
Шуршат за окном кусты, слышу топот ног. Всё - удрали!
Открываю глаза, с меня кто-то тяжело сваливается на пол.
Это же День! Стариковская кошка! Чувствовал, что как-то всё не так, просто не говорил, но чувствовал, что здесь живёт старик, должен жить здесь.
Оглядываюсь по сторонам и ничего страшного не нахожу в его комнате. Наоборот, с первого взгляда мне здесь всё понравилось. Настоящая мужская комната: запах табака, никаких тебе салфеточек, вазочек, занавесочек. На стенах - картины. На картинах - корабли. Морской бой! Вот так сражаются… Наши с кем, интересно? А это яхты нарисованы. А вот ружьё висит. Настоящее охотничье… Я ни разу не целился из такого ружья. Снимаю ружьё, целюсь в аквариум… Там плавают большие красные рыбы, называются золотые. Я видел их на Полюстровском рынке, ужас какие дорогие! Но я ничего не сделаю рыбам. Я рыб уважаю.
Ладно, повешу ружьё, а то ещё само выстрелит, потом отвечай за него.
Стол-то уж очень огромный. Спать на нём можно. И кресло кожаное и диван. На диване я бы не прочь поспать. Хорошо, наверное, спится на таком диване. Снятся корабли… Он сам похож на корабль. Книг много… И все без картинок. Чего там пишут? Всё про войну. Это - дело! А эту книгу кто написал? Бисмарк. Не знаю такого.
"Мурр-мурр-мурр!" - трётся возле моих ног рыжий День. А он, вообще-то, ничего кошка! Ишь, как напрыгнул на меня, как собака. А теперь привык. Я как будто бы и не совсем чужой здесь. Когда я вырасту, у меня обязательно будет своя такая же комната, настоящая, мужская. Я оклею её картами и буду вечерами курить трубку и путешествовать по морям и океанам или взбираться на горы и спускаться в пещеры. Я всё-таки ещё не решил, кем я буду. Мне всем хочется: и химиком, и спелеологом, и кочегаром хочется. В лагере наш кочегар разрешал мне шуровать в топке лопатой. А ничего!
Подхожу к самой двери. У двери на стенке висит портрет старика в военной форме. Он же подполковник! Ого! А с виду совсем не похож. Может, мне военным стать? А это кто с ним рядом?
Рядом с портретом старика висит фотография какой-то женщины с мальчиком. Смотрю на женщину, смотрю на мальчика, и вдруг мурашки у меня заскакали по спине. Да это же я вишу здесь на стенке! Меня обнимает какая-то женщина… У меня дома тоже такая фотография, только она обрезана, и я там один. На ней написано: "Слава. Четыре года".
Комната вдруг становится чужой, мне и раньше было в ней страшно оттого, что она чужая и я влез сюда, как вор. Но потом я немного привык к ней, и страх прошёл, но сейчас…
Сейчас мне страшно потому, что рядом со мной на фотографии неизвестная мне женщина… Я не знаю её, не помню этого лица… Я ничего не помню, что было со мной когда-то, когда мне было четыре года. Я помню себя с первого класса, а дальше - туман. Он окутал всю мою жизнь, которая была у меня когда-то. Я мог тогда быть мухой, коровой, птицей, кем угодно… Женщина печально смотрит на меня большими глазами. Мне начинает казаться, что я видел её когда-то… и слышал её голос. И этот голос был необыкновенный, он пел мне песни. Да, он пел!