– Можно про Гаттераса после? – Череп с костями не давал Ульяне сосредоточиться. Красная электрическая молния входила черепу ровно в правый висок и выходила из его левой скулы, но ухмыляющаяся костяная физиономия, похоже, этому была только рада. – Послушай, – спросила Уля у мальчика на проволочной ноге, – тебе никогда не попадался на глаза такой дяденька… – Ульяна описала какой.
– Лысый? – переспросил мальчик на проволочной ноге.
– Лысый, – кивнула Уля.
– Брюнет? – Мальчик на проволочной ноге внимательно посмотрел на будку.
– Брюнет, – подтвердила Уля, потом задумалась: "Если лысый, то почему брюнет?" Но раз сказала, значит, сказала – пусть он будет лысым брюнетом, так интереснее. Лысых много, а лысых брюнетов мало – может, даже вообще в природе не существует.
– Попадался, – ответил мальчик на проволочной ноге. – Он возле трансформаторной будки чуть ли не каждую ночь околачивается.
– Что же ты мне сразу ничего не сказал? – отчего-то разволновалась Уля. Очень уж не давал ей покоя этот лысый, который, оказывается, еще и брюнет.
– Ну, во-первых, ты меня об этом не спрашивала, – с легкой обидой в голосе заметил мальчик на проволочной ноге. – А во-вторых, вон какой кусок у меня от головы отвалился, поэтому я забывчивый.
– Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть, – спохватилась Уля, понимая, что была не права. – А лысый брюнет – он просто так околачивается или что-то здесь делает?
– Лысый брюнет залезает в будку, запирает за собой железную дверь и чем-то там, за дверью, бренчит. Потом выходит.
Уля вспомнила старинную кость, которую откопал дядя Петя. Про бандитское логово она тоже вспомнила.
– Все понятно, – сказала Уля. – А ты не слышал, чтобы кто-нибудь за дверью кричал или звал на помощь?
– Нет, ни разу, – ответил мальчик на проволочной ноге.
– Значит, вставляют кляп, – подумала Уля вслух. Она сделала шаг по направлению к трансформаторной будке, но тут из-за спины супердевочки послышался хрипловатый голос:
– Стой, близко не подходи! А вдруг там излучение излучает!
Это был дядя Петя, Ульянин сосед по дому. Тот самый, который держал на пустыре огород и выращивал там картошку. Они жили в одной парадной, но дядя Петя этажом выше.
Мальчик на проволочной ноге тут же превратился в окаменелость.
– Что же ты, гипсовая твоя башка, не предупреждаешь несовершеннолетнюю молодежь о том, что в будке высокое напряжение! – Дядя Петя погрозил ему пальцем. – А ты, – он погрозил пальцем Уле, – не видишь, что ли, знаки предупреждения? Вон череп с молнией и костями. Вон надпись: "Не подходи – убьет!" Супердевочка называется! Ты о родителях сначала подумай, перед тем как под напряжение лезть.
– Я не лезла, – сказала Уля.
– Еще бы, – дядя Петя поежился. – Если бы ты туда полезла, я бы сейчас с тобой не разговаривал.
– Дедушка Петя… – Уля слегка помялась, прежде чем задала вопрос. – А правда, что когда-то в трансформаторной будке было бандитское логово?
– Брехня. Сколько лет здесь живу, ни разу ни одного бандита не видел. И потом, бандиты – народ трусливый. Они только маленьких не боятся и милиционеров. А электрического тока они боятся пуще крокодилов и змей. Тем более, там не просто ток, там – высокое напряжение! – Дядя Петя протер усы и разгладил складку на рукаве рубашки. Рубашка у дяди Пети была особенная – со сменными отстяжными подмышками и пятилетним запасом воротничков. Он ее купил в Военторге, была она офицерского образца, и дядя Петя ею очень гордился. Усмехнувшись, дядя Петя сказал: – Уж я-то в электрическом деле собаку съел. За две минуты с закрытыми глазами разбираю и собираю электроутюг. Меня раньше вся страна знала. Я на Адмиралтейском судостроительном заводе работал бригадиром электросварщиков и лично возглавлял движение "Смерть заклепке!". Это еще до войны было, я ж ветеран. Мы котлы сваривали методом стыковой сварки, экономили на времени и металле. Металла много никогда не бывает, ты это знай, – особенно если наша страна стремится догнать и перегнать в технике судостроения передовые капиталистические страны, такие как Англия и Америка.
Уля кивнула. Дядя Петя прокашлялся.
– О чем это я? – спросил он, почесывая ямку на подбородке.
– О металле, – подсказала ему Ульяна. – Что много его никогда не бывает.
– Ну да, – нахмурился дядя Петя. – Понимаешь, какое дело – сегодня утром пошел на кухню, хотел приготовить завтрак, сунулся – в доме ни одного ножа. Колбасу даже нечем было порезать – ел прямо так, с куска. – Дядя Петя нахмурился еще больше. – В обед варю на плите картошку, хочу взять вилку, чтобы потыкать – сварилась или еще пусть чуть-чуть поварится, – глядь, а вилки тоже того – тю-тю! Нету, в общем, в буфете вилок! Что, думаю, за холера? Ну, понятно, – если там серебро, золото или даже цветной металл – за него хоть деньги платят теперь хорошие! А здесь, тьфу, ерунда какая-то – ножи и вилки из нержавейки! Вот ты – умная, ты мне скажи: кому понадобился мой железный утиль? Не внук же, Федька, их, понимаешь, стыбзил?
Глава 4. Пропажа броши и другие события
– Ульяна, – мама строго посмотрела на дочку, – ты не брала мою любимую брошь? Час уже как ищу, все ящики перерыла. Вечером придут гости, а мне даже выйти к ним будет не в чем.
– Надень цепочку, которую папа тебе из командировки привез, – посоветовала Ульяна маме.
– Сколько можно! – нервно сказала мама. – Я в ней и в театр, и в гости, и в школу на родительские собрания хожу. Меня без этой цепочки знакомые вообще уже, наверное, не представляют. Будто я с ней родилась и ношу ее всю жизнь, не снимая. – Мама, стоя на полу на коленях, выгребала шваброй из-под дивана накопившиеся там домашние мелочи. Броши среди них не было.
– Маша! – позвал с кухни маму отец. – Ты штопор нигде не видела? И вилок восемь штук почему-то только, а не двенадцать.
– Я штопором не пользуюсь, ищи сам. А вилки были на месте, я их позавчера пересчитывала. Уля! – Мама встала с коленей и оперлась на рукоять швабры. – Посмотри, как ты некрасиво сидишь. Хуже маленькой девочки – пятки в стороны, носки вместе. Как я тебя учила – надо всё делать красиво, сидеть тоже. Значит, брошь мою ты не брала. Странно, куда ж она могла подеваться.
Улин папа вошел в комнату и развел руками:
– Нету, всё обыскал! Ни штопора, ни вилок. Чертовщина какая-то! Домовой у нас, что ли, поселился? Не понимаю.
– Не домовой, а чердачный недомоганок – так они называются по-научному, – поправила Уля папу. – Недавно один профессор по радио выступал. Он рассказывал, что они пушистые, с кошачьей мордочкой, маленьким человечьим тельцем и собачьими лапами.
– Лично мне все равно, какие у них морды и лапы. Вечером придут гости, а мне бутылки открывать нечем.
– Сходи купи, магазин близко, – сказала мама. – Заодно можешь купить мне новую брошку и серебряное колье с бирюзой.
Уля видела: назревает сцена. Из-за какой-то дурацкой брошки, в которой нет ничего стоящего – обыкновенная пластмассовая поделка вместо натуральных камней, – мама с папой сейчас поссорятся до самого вечера, пока не придут гости. Будут дуться, друг друга не замечать, фыркать из-за каждого пустяка, который яйца выеденного не стоит, и вымещать свое зло на ней, ни в чем не повинной дочери. Так что лучше, пока не грянуло, пойти на улицу, так будет спокойнее.
– Мои опять поругались, – сказала Уля Никитке Ладушкину, который сидел в песочнице и царапал что-то палочкой на песке. Никитка был еще маленький, зато умный и сочинял стихи.
– Помирятся, – сказал ей Никитка. – А вот я со своей мамой никогда уже, наверное, не помирюсь. – Никитка переломил палочку и бросил ее в песок. – Послушай, это я только что сочинил. – Он встал, отвел руку в сторону и, как маленький Пушкин на картинке из "Родной речи", прочитал с выражением:
У меня была собака,
Она грустила мордой вниз,
А мама отдала ее куда-то
И говорит: "Мне некогда за ней ухаживать, у меня личная жизнь".
– Правда? – спросила Уля. – Так и сказала? – Затем подумала и удивленно добавила: – Что-то я не припомню, Ладушкин, чтобы у вас в квартире была собака. У тебя же аллергия на шерсть.
Ладушкин, хотя ростом едва достигал Ульяниного плеча, посмотрел на супердевочку свысока:
– В стихах вовсе не обязательно, чтобы все, о чем там говорится, происходило на самом деле. В них главное – передать чувства.
– Выходит, все, что пишут поэты, – вранье? И Пушкин – вранье, и Лермонтов?
– Не вранье, а поэтическая условность. Это разные вещи.
– Послушай, Ладушкин, а причем здесь тогда твоя мама? Ты же только что мне сказал, что больше с ней никогда не помиришься. Но раз не было никакой собаки, зачем тогда обижаться на маму?
– Я сказал – "наверное". А вдруг когда-нибудь у меня будет собака, и мама ее куда-то отдаст?
Ульянино терпение лопнуло, и она громко сказала:
– Уф!
Не успело ее громкое "уф" долететь до бубонинского газона, как оттуда, от бубонинского газона, донесся ответный звук, тоже громкий, но никакое не "уф".
Уля посмотрела туда. На стриженной под ежика травке в полуметре от заповедной зоны сидел Пашка Моржов и плакал. Чего Ульяна не могла выносить, так это когда кто-нибудь плачет. Не потому что она была супердевочка. Просто не любила людей, не умеющих сдерживать свои слёзы. Но все-таки ей стало вдруг интересно. Пашка был человек тихий и на священную территорию за оградой посягнуть ну никак не мог. Да и трава перед ним и около вроде была сухая – кроме мелких крапинок слёз, блестевших на отдельных травинках, признаков осадков не наблюдалось – тем более жестоких следов коварного бубонинского брандспойта.
– Ну, – сказала она, подходя к зарёванному Моржову, – рассказывай, почему плачешь.
– Из-за вилок, – сказал Моржов и заплакал еще сильнее.
– Понятно, – сказала Уля, сразу вспомнив, что буквально вчера Пашка напросился к ним в гости якобы смотреть телевизор. Свой-то у них якобы поломался, а девяносто восьмую серию нового бразильского сериала он должен был посмотреть обязательно, чтобы потом пересказать бабушке, иначе она умрет. Теперь ясно какой такой телевизор был причиной его визита. И почему папа сегодня не досчитался вилок, тоже понятно. – Совесть замучила? А ну признавайся, ты зачем стащил у нас из буфета четыре вилки и один штопор?
– Я нечаянно, – ответил Моржов.
– Он нечаянно! – возмутилась Уля. – Вот как дам тебе нечаянно по башке кроссовкой, будешь тогда знать, как зариться на чужое добро. Отдавай сейчас же, ворюга! И брошку мамину немедленно отдавай!
Моржов нервно замотал головой, отчего слезы полетели у него из глаз во все стороны, как из поливальной машины.
– Нету у меня ваших вилок. И штопора тоже нет, и брошки. Я их на чупа-чупсы сменял. – Пашка вытащил из кармана куртки горсть шариков в блестящих обертках с держалками из белой пластмассы. – Только лысый меня обманул! Никакие это не чупа-чупсы! – Поливальная машина с ногами вместо колес заработала на полную силу.
Ульяна взяла у Пашки один леденец на палочке. Под фирменной блестящей оберткой оказался стеклянный шарик с мелкими пузырьками внутри. Другие тоже были поддельными.
– А у этого твоего лысого была в ухе какая-нибудь серьга?
– Была – череп и кости. Я его вчера у помойки встретил, когда мешок с мусором выносил. У нас на лестнице мусоропровод не работает, туда Носовы из тридцатой квартиры чучело обезьяны сунули, которое у них моль поела, вот мусоропровод и забился. Сначала он меня про Квакалово спросил, это такой поселок за городом. А потом предложил обмен. Я ему приношу из дома всякие ненужные вилки, штопоры, вязальные спицы, ножи – в общем, всё, что острое и железное, а он мне за каждый штопор, нож, за каждую вилку дает чупа-чупс на палочке. Ты бы разве на моем месте не согласилась?
– Вот и менялся бы на свои, – сказала ему Ульяна. – Чужие-то зачем было брать?
– На свои мне мама не разрешила. Сказала: не тобой заработано, не тебе их из дома и уносить. Мне, сказала, одного папы хватает, который всё не в дом, а из дому.
– Зачем ему столько ножей и вилок, этому твоему лысому, он не говорил?
– Не знаю, не говорил.
– Ладно, – сказала Уля, – соси свои стекляшки на палочке. Но чтобы штопор и наши четыре вилки сегодня же нам вернул. И те, которые у дяди Пети украл, чтобы тоже ему вернул. Или я всем расскажу, что Пашка Моржов ворюга, и никто с тобой во дворе не будет больше дружить.
– Дяди Петины я не брал, – размазывая по щекам слезы, сказал Моржов. – Это Федька, он тоже с лысым менялся.
Глава 5. Лысый брюнет и его команда
Трое дяденек неопределенного вида сидели в садике на хилой скамейке и занимались подозрительным делом – пересчитывали ножи, вилки и прочие колюще-режущие предметы, незаменимые в домашнем хозяйстве. Звали дяденек Кусаев, Ломакин и Грызунов. Четвертый дяденька стоял перед ними и наблюдал, чтобы ни одна вилка, ни один самый малюсенький ножичек не остались несосчитанными и забытыми. Этот дяденька, который стоял, был лысый, как куриное яйцо. Пиратская серьга в его ухе клацала костяными зубами, когда какой-нибудь из дяденек на скамейке ошибался или сбивался со счета.
– Два умножить на два получается… – дяденька Кусаев задумался.
– Пять, – подсказал ему дяденька Грызунов, глянув на ученическую тетрадку, лежащую у него на колене, с таблицей умножения на обложке.
Череп в ухе дико захохотал почти не слышным для окружающих смехом, но дяденька Грызунов услышал. Он знал, что если череп смеется, значит быть ему, Грызунову, битым. Это в лучшем случае, когда у лысого хорошее настроение. В худшем – его лишат лекарства от доброты, которое им выдает лысый в обмен на партии колюще-режущего товара, принесенные ему в нужном количестве в нужный срок и в нужное место, а именно на эту скамеечку.
– Извиняюсь, это я тетрадь перепутал. – Улыбающийся дяденька Грызунов ловко дрыгнул коленной чашечкой, тетрадь подскочила вверх и спряталась у Грызунова за пазухой. На колено легла другая – тоже с таблицей умножения, но только – правильной.
Лысый для расчетов с людьми выдал каждому из своих помощников три тетради: одну правильную и две неправильные. На правильной таблица умножения на обороте была правильная, то есть соответствовала действительности. Дважды два на ней равнялось четырем, трижды три – девяти, и так далее. В неправильных же тетрадях таблица умножения была двух типов: 1) в выгодную для себя сторону; 2) в сторону, невыгодную для других. Например, если надо было кому-нибудь отдавать долг, то из кармана вынималась тетрадь первого типа. Трижды три в ней равнялось шести, то есть ты, отдавая долг, экономил в этом случае три рубля, если долг переводился на деньги. Когда же надо было забирать долг, то вытаскивалась тетрадь другая. Трижды три в ней равнялось уже двенадцати, то есть ты получал со своего должника на три рубля больше, чем он был должен.
Лысый был большой мастер по части изобретений такого рода. Это он в давние еще времена придумал стакан для торговли семечками с утолщенными стеклянными стенками и высоким дном. В такой стакан семечек умещалась ровно на пятьдесят граммов меньше, чем в стакане обычном. А сто граммов семечек стоили тогда десять копеек, так что считайте сами. Он был дедушкой русского лохотрона, основателем движения напёрсточников, создателем первых отечественных пирамид по выманиванию у населения законных трудовых сбережений. Словом, опыт лысый имел немалый и пользовался большим уважением… скажем так – в определенных кругах.
Только вот зачем ему сдался металлический хлам в виде вилок, штопоров, пилочек для ногтей, заколок, – никто в этих самых определенных кругах не знал, и куда он всё это девает, также никто не ведал. Свою тайну лысый не открывал ни одному человеку и любые попытки сунуть нос не в свои дела пресекал строго.
А еще у лысого был удивительный порошок злости, помогающий людям выжить в тяжелых современных условиях, когда любое проявление доброты, даже невольное, оборачивается мгновенно против тебя же. Порошок этот пользовался громадным успехом и стоил большие деньги. Ведь многие люди считали, что им не хватает злости, и все, кто их окружает, спекулируют на их доброте. И люди его покупали. Чтобы выкинуть из общей прихожей соседский шкаф или детскую коляску. Чтобы обругать человека в очереди. Чтобы опередить старушку и занять место в трамвае или автобусе. Начальникам порошок был нужен, чтобы держать в узде подчиненных. Подчиненным – чтобы хамить начальству. Злостью торговать было выгодно.
Но лысый имел в запасе также и порошок доброты. Он держал его в розовеньких бутылочках с розовыми завинчивающимися пробками – в отличие от порошка злости, который был в бутылках зелененьких с пробками такого же цвета. Спросу на порошок доброты не было решительно никакого. Как-то эксперимента ради лысый сплавил партию розовеньких бутылочек некоему тамбовскому мафиози. После этого ему пришлось долго прятаться, потому что вышеупомянутый мафиози в приступе безудержной доброты вложил деньги не в новое казино, а в строительство трех детских садов и приюта для бездомных животных.
Где он брал свои чудесные порошки, это лысый тоже держал в секрете.
Когда последняя вязальная спица, сосчитанная и записанная в тетрадку, перекочевала из рук помощников в объемистый "дипломат" лысого, их начальник сказал: "Не густо" – и сердито помотал головой.
Дяденька, который Кусаев, в ответ на это развел руками:
– Вот и я говорю – не густо. Шарики почти на исходе, на стекольной фабрике закрывают игрушечные цеха, и поддельные конфеты на палочке изготавливать уже практически не из чего.
– А мозги у вас на что? – фыркнул лысый, защелкивая на "дипломате" замок. – Изобретайте, творите, экспериментируйте! Клин что ли сошелся на этих стеклянных шариках? В конце концов, можно делать конфеты из сухого канцелярского клея. Или из березового гриба, который на деревьях растет. Да из чего угодно – главное ж не начинка, она же все равно несъедобная. Главное – как начинку упаковать.
– Я однажды работал на шоколадной фабрике, – сказал дяденька Грызунов, – так мы с ребятами что придумали: у детей в песочницах отнимали резиновые игрушки, а потом на работе заливали в эти игрушки в дырочку шоколадную массу, которая внутри застывала. Вахтеры на проходной на нас не нарадовались: вот какие добрые на нашей фабрике работают папы, да как они любят своих ненаглядных деток, каждый день им покупают игрушки – слоников, бегемотов, мишек всяких, кротов. А мы этих слоников, бывало, за вахту вынесем, ножиком резиновое их пузо за углом вскроем, и слоник или там, к примеру, верблюд – уже не резиновый, а из самого натурального шоколада. Отбою от покупателей не было, приятно вспомнить.
– Вот видишь, – похвалил дяденьку Грызунова лысый. – Выходит, можешь, когда захочешь.
– А я свинец из лаборатории выносил, когда помощником лаборанта работал, – следом за дяденькой Грызуновым поделился опытом своей жизни дяденька, который Ломакин. – Свинцовый лист вокруг пояса обернешь и идешь себе спокойненько мимо вахты.
– Кому он нужен, этот твой дурацкий свинец? – удивились одновременно дяденьки Кусаев и Грызунов.