Они вышли из машины. Степь дышала мягким вечерним теплом. Лишь изредка ветерок лениво шевелил на придорожных деревьях молодую листву. Степь, казалось, отдыхала после дневного зноя. Отдыхал и натруженный за день колесами тяжелых самосвалов асфальт. И запыленная машина, чудилось, тоже отдыхала, стоя на обочине. Разогретый двигатель струил над ней вечерний воздух. Только отдаленный гул скреперов и бульдозеров нарушал этот покой – там прокладывали новую ветку большого оросительного канала.
– Красота какая! – сказал Ватажков. – Где еще такой простор увидишь!
– Давай вот туда заберемся, – предложил Тарас Игнатьевич, указывая на расположенный невдалеке курган. – Оттуда лучше видно. Взберемся, а?
– Пошли, – согласился Ватажков.
Они зашелестели придорожной травой, потом пошли по узкой тропинке меж хлебов. Вот и курган. Они взобрались на вершину. Горизонт будто раздвинулся, и степь сразу стала намного шире. Вдали поблескивало в лучах заходящего солнца большое водохранилище.
– Ты прав, – сказал Ватажков, – отсюда намного лучше видно. Бог мой, кажется, совсем недавно тут шли бои. Такая сушь стояла – пулеметы напоить нечем было. А сейчас… Знаешь, сколько у нас в этом году под поливом будет?.. Двести пятьдесят тысяч гектаров. Кто бы мог подумать, что там, где еще недавно только седой ковыль посвистывал на сухом ветру да курай осенью катился от Вербовой до моря, мы будем рис выращивать. Несметное богатство вокруг нас с тобой, Тарас Игнатьевич!
– И под нами – тоже, – сказал Бунчужный.
– Не понимаю, – повернулся к нему Ватажков.
– Я об этом кургане. Ты знаешь, сколько в нем земли? И какой. Ее ведь не бульдозерами заготавливали. Не самосвалами сюда возили. Брали ее, голубушку, прямо с поверхности, чистый чернозем, и сюда волокли кто в шапке, кто в подоле, кто в торбе простой.
– Так вот для чего ты меня сюда приволок, – улыбнулся Ватажков.
– Нужно решение облисполкома, потом Верховного Совета. С археологами связаться. Кто знает, какое добро в этой могиле захоронено. Может, ему и цены нет. А мы поможем. Условия "джентльменские": землю нам, а бесценные сокровища – им, для музеев. Мы прикинули уже: три-четыре таких кургана – и в "Благодатном" вся площадь под парк будет обеспечена. Парк вырастим не хуже асканийского ботанического сада.
– Однако ты жох, дорогой Тарас Игнатьевич. Тебе только позволь, ты наш городской парк культуры и отдыха к себе в "Благодатное" перекантуешь.
– Перекантую. А только не станем горожан обижать. Так договорились насчет курганов, Яков Михайлович?
– Ладно, договорились. Теперь и ехать можно?
– Можно.
Остывший двигатель весело набрал обороты, и машина помчалась по шоссе. Мириадами звезд вспыхивали и гасли блестящие мотыльки, выхваченные из темноты светом автомобильных фар.
Долго ехали молча. Потом Ватажков сказал:
– Нет слов, много еще у нас трудностей. И недостатков немало. И не так просто от них избавиться. Учиться надо. Друг у друга учиться. И у капиталистов – там, где есть чему. Они ведь у нас тоже многому учатся. Полагаешь, Джеггерс к тебе во второй раз притащился визит вежливости нанести? Он учиться приехал. Новенького запозычить. Бизнесмены, они себе на уме. И позавидовал он тебе вчера искренне. Есть чему позавидовать. Но главное – еще впереди. Людей чеканить надо.
"О чем он еще говорил?.. Ах да… Деловитости людей обучать надо. Прежде чем пообещать – подумай хорошенько. Дал слово – не отступай. Душа из тебя вон, а выполни. Ведь мы на твои обязательства ставку делаем, планы перекраиваем. Нет, это он не вчера говорил: это он говорил, когда еще на заводе командовал".
…Он и не заметил, как уснул. Ему снился фронт, артиллерийский обстрел. Только странный какой-то, совершенно беззвучный. Он видел фонтаны взрывов, понимал, что обстрел идет из орудий крупного калибра, но звука выстрелов не было. Только один, взметнувший землю неподалеку от его командирского блиндажа, он услышал совершенно отчетливо. Услышал и… проснулся. И в ту же минуту зазвонил телефон, который стоял на тумбочке, рядом с постелью. Хрипловатый голос дежурного сообщил, что на судне у достроечного пирса только что произошел взрыв. Нет, он не знает, в чем дело. Он только услышал взрыв, и охранник, забежавший сюда, сказал, что это на двести шестом. Нет, он еще никому не звонил.
Тарас Игнатьевич распорядился срочно вызвать главного инженера и Лордкипанидзе.
Одеться, выскочить во двор, завести машину было делом двух минут. Он поехал прямо к достроечному пирсу. Лордкипанидзе был здесь – он еще не уходил сегодня. Увидел Бунчужного, бросил коротко:
– На баке для горючего сварщик устанавливал датчик уровня. Жив остался. Отшвырнуло за борт. Парни выудили. Двое раненых. Разворотило часть палубы и борт. – Он посмотрел на Бунчужного и добавил: – Раненые в поликлинике уже. Звонил только что.
Они поднялись по трапу. Разворотило не только часть борта и палубы, но и повредило системы связи, энергопитания, водоснабжения, вентиляции. Бунчужный с горечью провел рукой по краю рваного металла.
33
Шарыгин знал: когда наступает ответственный момент, важно сделать единственно правильный при данной ситуации ход. Потому что именно в такие минуты и совершаются те головокружительные взлеты и катастрофические падения, при которых человек или выходит на орбиту, или валится в пропасть с тем, чтобы никогда уже не выбраться. Чудовищный поступок Галины ставит под удар и его, Шарыгина, как старшего ординатора. Конечно, большое значение имеет, какую позицию он займет: станет ли на защиту Галины, как это, несомненно, сделает Багрий, или, наоборот, ополчится против нее. Тут самое опасное – половинчатость. Надо с кем-нибудь посоветоваться. С Будаловым? Нет, лучше с Романовым. Он позвонил Ивану Семеновичу, извинился и коротко рассказал о случившемся. Тот ответил не сразу. В трубке долго слышалось его дыхание, неровное, частое. И по этому дыханию Вадим Петрович понял, что Романову трудно собраться с мыслями.
– М-да! – наконец произнес Романов, и это "м-да" окончательно убедило Шарыгина в том, что Иван Семенович озадачен. – Скажу тебе откровенно, – после долгой паузы начал Романов, – ничего подобного до сих пор мне и слышать не приходилось.
– Не удивительно, – сказал Шарыгин. – Случай и впрямь необычный. Я потому и звоню вам, что случай – необычный.
– Послушай, Вадим Петрович, а нет ли тут ошибки? Я ведь знаю Галину Тарасовну. Это на нее не похоже. Что она говорит?
– Она говорит, что мать уже больше не могла. Она потому и решилась, что мать уже больше не могла.
– Так и сказала?
– Так.
Трубка опять замолкла. Шарыгину пауза показалась чересчур долгой.
– Что же вы молчите, Иван Семенович? – спросил он.
– Боюсь, вокруг этой истории большая шумиха подымется… Впрочем, это закономерно.
– Что закономерно? – спросил Шарыгин.
– Шумиха, милый мой, шумиха. – Он помолчал немного, потом продолжал уже спокойно: – Эта история напоминает мне… Я недавно только читал о застенках Бухенвальда. Там, в лазаретах, безнадежных больных тоже из "гуманных" соображений убивали, и тоже таким способом. Ужасная ассоциация, друг мой!
– Ну, это вы лишнее уже, – сказал Шарыгин. – Хотя… Но что мне делать? Понимаете, Андрей Григорьевич ошеломлен. Ушел домой, ничего не сказав. А я должен что-то делать. Не наломать бы дров. Я потому и звоню вам, что не знаю, как быть.
– Полагаю, прежде всего нужно поставить в известность администрацию.
– Хорошо, – вздохнул Шарыгин, – я сейчас позвоню Людмиле Владиславовне. А с Тарасом Игнатьевичем как?
– И ему позвони, – решительно произнес Романов. – С ним можно как с бывалым солдатом – без церемоний: крепкий мужик, сдюжает.
Романов любил называть себя старым журналистом. И еще он любил называть себя битым волком. После разговора с Шарыгиным, возбужденный, он поднялся и сел за машинку. Но что-то мешало ему начать статью. "Все же Бунчужный – это Бунчужный. Сломит ли его этот случай? Скорее всего, сломит. А если нет? – Он в нерешительности подошел к окну. – Конечно, если написать о том, что произошло… Но с другой стороны…" Он задумался. Подошел к телефону. Набрал номер.
– Матюха? Не спишь еще? Такое дело, Матюха. Галина Гармаш только что свою мать умертвила. Усыпила, как подопытного кролика.
– Ты рехнулся, Ваня! Ты что говоришь?..
– А то и говорю, что слышишь. Шарыгин мне только что звонил. Такая, брат, катавасия получается. Ну теперь он у меня попляшет, Бунчужный твой. Я его рикошетом так шарарахну.
– Ваня, я тебе запрещаю Бунчужного трогать. У него сейчас и на заводе беда.
Иван Семенович даже присвистнул:
– На судне?.. И жертвы есть?..
– Двое раненых.
– Да, это уже не фактик, а факт. Крупнокалиберный.
– Да угомонись ты наконец, Иван. А если сунешься все же, запомни – не брат ты мне больше.
В трубке раздались короткие гудки.
Иван Семенович пропустил мимо ушей последние слова брата. Он даже трубку забыл положить на рычаг, стоял, похлопывая ею по ладони, отчего гудки в трубке становились то громче, то тише. "Вот он, тот случай… Как это говорится, пришла беда – отворяй ворота. Что ж, и на старуху бывает проруха, твое королевское величество!.." Он положил трубку на место и сел за машинку. Несколько секунд сидел в раздумье, потом, по привычке, застучал короткими очередями. "Был уже поздний вечер, – начал он, – когда мне позвонил мой добрый друг – молодой, очень способный врач, Вадим Петрович Шарыгин. Всегда спокойный и уверенный голос его звучал на этот раз неестественно тихо. В нем слышалась тревога и растерянность. Когда я узнал, в чем дело, у меня, много повидавшего на своем веку журналиста, перехватило дыхание и больно сжалось сердце…"
После небольшого предисловия, коротко, но внушительно излагалась суть, а потом – рассуждения чисто философского порядка: раздумье о смерти, о неприкосновенности жизни, о законах вообще и о советских в частности. Выводов он решил не делать. Ни к чему. В таких случаях самое верное обратиться к сердцу читателя. "Представьте себе, – стучал он, – что нечто подобное произошло с кем-нибудь из ваших близких. Нет, с кем-то самым близким. Потому что не было, нет и никогда не будет никого ближе родной матери…"
Он пробежал заметку глазами и вздохнул. Надо, чтобы о Галине Тарасовне как можно меньше. Смысл того, что она сделала, должен витать где-то между строк. И еще – нужно будет с утра позвонить Гармашу. И надо, чтобы все понимали, что он, Романов, публикует эту статью по долгу журналиста. Как назвать статью: "Убийца в белом халате"?.. Где-то он слышал уже нечто подобное. Ничего, тут именно такое название больше всего подходит. Название оставить, а в тексте все смягчить. Существует ведь отчаяние, вот и надо все свалить на отчаяние. Нет, не пойдет. "Нельзя такое – от моего имени. Такое от имени главного редактора недопустимо. Да и вообще лучше, чтобы выступил кто-нибудь из посторонних. Хорошо, если б медик. Вадим Петрович – вот кто. Его читатель уже хорошо знает. Позвонить?.. Нет, отложим до утра, да и не телефонный это разговор, а с глазу на глаз. Согласится ли подписать? Согласится! Надо только переделать немного, чтоб не от лица журналиста, а от имени представителя самой гуманной профессии. Утром сделаю. Утром всегда лучше получается".
Он лег в постель с тем чувством удовольствия, которое всегда возникало, когда нужное решение найдено и принято.
…Волошина выслушала сообщение Шарыгина, помолчала немного, потом поблагодарила:
– Спасибо, Вадим Петрович. – И добавила с горечью: – Такая беда! Вот беда!.. Пока никому не звоните.
– Я хотел Тарасу Игнатьевичу…
– Я сама. А вы уж проследите, чтобы там был полный порядок. Историю болезни Валентины Лукиничны – под замок.
– Не беспокойтесь.
Людмила Владиславовна привыкла в трудных случаях советоваться с мужем. Он подскажет, как лучше поступить. Ей нравилась эта его способность – всегда находить наиболее разумный выход из любого положения.
Константин Иннокентьевич крепко спал. Людмила Владиславовна растолкала его. Он присел на краю постели, ошалело глядя на жену.
– Что?.. Телефон?
– Нет. Мне нужно поговорить с тобой. У меня беда.
Она рассказала все. Ширин молча натянул пижаму и стал ходить по комнате. Решение у него возникло сразу, но он уже привык, прежде чем высказаться, прикинуть все "за" и "против". Людмила Владиславовна знала эту его особенность и не торопила. Наконец он остановился перед ней.
– Что делать? – произнес негромко. – Первое – сообщить в прокуратуру. Второе. Завтра же, – он посмотрел на часы, – нет, сегодня созвать партийное собрание. Обсудить. Но кто такая Галина Тарасовна? Ординатор. А куда заведующий отделением смотрел? Он ведь старый коммунист. С него и спрос. Тарас Игнатьевич всегда говорит, что спрашивать надо с начальника. Порядок в том и заключается, что на каждом участке есть свой начальник. Бригадир, мастер, главный инженер… А директор за весь завод в ответе. И ты виновата в том, что недоглядела на этом своем терапевтическом участке. Вот и повинись на партийном собрании. Перед законом ты не виновата, а перед партией… Вот и повинись… Протокол – в горком. Третье. Галину Тарасовну под благовидным предлогом от работы отстранить. И последнее. Тарасу Игнатьевичу позвонить немедленно.
Он снова заходил по спальне, с досадой скребя в затылке. Ах, некстати все это. Особенно сейчас некстати.
Людмила Владиславовна решительно набрала номер Бунчужного. Домработница сказала, что Тараса Игнатьевича еще в половине двенадцатого срочно вызвали на завод.
Волошина позвонила сначала в кабинет директора. Там телефон не отвечал. Тогда она попросила диспетчера разыскать Тараса Игнатьевича. Ей ответили, что сейчас это практически невозможно. Она поняла: на заводе что-то произошло. Позвонила в поликлинику. К телефону дежурной сестры подошел кто-то посторонний, сказал, что сестра занята, и тут же положил трубку.
34
Много искореженного, обгорелого железа довелось видеть Бунчужному во время войны. Обрушенные пролеты мостов. Разбитые паровозы и вагоны вдоль откосов железнодорожных насыпей. Изуродованные снарядами танки. Куски обгорелых самолетов. Но то была война. А тут…
– Будто фугасным шарахнуло! – произнес кто-то за спиной, словно прочитав его мысли.
Бунчужный оглянулся, увидел Скибу. Кивнул.
– Да, отличились к празднику. Приготовили подарочек.
– С чего начнем, Тарас Игнатьевич? – спросил Лордкипанидзе.
Бунчужный повернулся к главному инженеру:
– Срочно соберите "комсостав". У меня.
– Есть, Тарас Игнатьевич! – ответил тот и быстрыми шагами направился к трапу.
– Тебе, Лорд, на совещании делать нечего. Останешься тут. Организуй людей, убери все лишнее. – Он повернулся к Скибе. – Ну, что скажешь, Василий Платонович?
– А что тут говорить, Тарас Игнатьевич, залатаем. Суток за двое заштопаем, и не найдете, где та дырка была.
– Двое суток никак нельзя. Сутки.
– Сутки?.. – Скиба задумался. – Можно и за сутки. Только надо всю дырку единым куском закрыть. И так, чтобы стык в стык, до миллиметра. Управился бы только сборочный. А мы поспеем. Жаль, Назара Фомича нема, Каретникова…
– Ладно, давай собирай бригаду. Машины возьми у начальника транспортного. Скажи – я велел. И за Каретниковым пусть заедут. Он знает. Все!
Когда Тарас Игнатьевич сошел на пирс, ему сообщили о звонке Людмилы Владиславовны. Он тут же направился в поликлинику, чтобы проведать раненых и заодно позвонить Волошиной.
В поликлинике Бунчужному сказали, что пострадавшие отправлены в больницу. Ничего опасного для жизни. Оказана помощь.
Бунчужный позвонил Волошиной.
– Что случилось, Людмила Владиславовна?
– Мне нужно сейчас же вас увидеть, Тарас Игнатьевич.
– Сейчас? Да что случилось?
– Это не телефонный разговор. Я сейчас еду к вам. Буду через десять – двенадцать минут.
– Хорошо. Я у себя.
Тарас Игнатьевич хорошо знал, что нужно делать для срочной ликвидации последствий аварии. Сейчас придут руководители отделов, заместители, начальники цехов. Он изложит им свой план, поставит задачу. Потом они скажут каждый свое слово. Что-то уточнят, что-то потребуют от него, в свою очередь предложат что-нибудь более рациональное. Они будут высказываться коротко, стараясь быть предельно лаконичными, как на фронте перед наступлением. Приучились так. Затем он – тоже очень коротко – резюмирует все и отпустит их.
Он привык перед совещаниями, особенно такого рода, обдумать все до мелочи. Но сейчас ему очень мешал звонок Волошиной. Он ловил себя на том, что все время то и дело возвращается к мыслям о предстоящем визите Людмилы Владиславовны. Посмотрел на часы. "Черт бы ее побрал, обещала быть через десять минут, а уже четверть часа прошло".
Она вошла бледная, встревоженная. Поздоровалась, не глядя в глаза. Тарас Игнатьевич был готов услышать самое страшное о жене. Но то, что он услышал, потрясло его. Он сидел неподвижно, чуть подавшись вперед, глядя куда-то мимо Волошиной, сжимая ладонями край стола. Волошина закончила. Он молчал. Только пальцы побелели, да вздулись и тут же растаяли желваки на лице.
Открылась дверь. Показался главный инженер, за ним другие.
Бунчужный поднялся.
– Заходите, заходите, товарищи, – повернулся к Волошиной. – Извините, Людмила Владиславовна. У меня экстренное совещание. Сейчас.
"Да что он, каменный?" – подумала Людмила Владиславовна и поднялась.
…Багрий вернулся из больницы. Тяжело опустился в кресло. Он долго сидел так, не шевелясь, погруженный в свои думы. Никогда еще ему не было так одиноко и тоскливо. Он всегда знал, как надо поступать в том или ином случае. А тут – словно глухая стена. Позвонить Сергею Романовичу? Но что сказать ему?
Тарасу Игнатьевичу надо позвонить. Но что ему сказать? Он сидел и думал, думал. Потом поднялся, подошел к стеллажу с книгами, взял томик Толстого. Стал перелистывать. Посмотрел несколько страниц. Закрыл книгу. Похлопывая корешком по ладони, что-то искал глазами на полке. Что же он хотел найти?.. Ах да, вот это: Вересаев. "Невыдуманные рассказы". Неторопливо перелистал. Где же это?.. Вот!
"Я хочу кричать, вопить, дайте мне право свободно распоряжаться собой! Примите мое завещание, исполните его. Если я окажусь негодным для жизни, если начнет разлагаться мое духовное существо – вы, друзья, вы, кто любит меня – докажите делом, что вы, друзья, меня любите. Сделайте так, чтобы мне достойно уйти из жизни, если сам я буду лишен возможности сделать это!"
Нет, немного дальше. Вот здесь!
"Умирала его мать, – он очень ее любил. Паралич, отек легких, глубокие пролежни, полная деградация умственных способностей. Дышащий труп.
Сестра милосердия:
– Пульс падает, вспрыснуть камфору?
– Вспрысните морфий.
Сестра изумленно открыла глаза:
– Морфий?
Он властно и раздельно повторил:
– Вспрысните морфий!
Мать умерла.
У меня к нему – тайное восхищение, любовь и надежда. Однажды я ему сказал:
– Самый для меня безмерный ужас – это жить разбитым параличом. А у меня в роду и со стороны отца, и со стороны матери многие умерли от удара. Если меня разобьет паралич, то обещайте мне… да?
Мы поглядели друг на друга в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки".