Он вспомнил о Прасковье Никифоровне, погибавшей медленно и мучительно от опухоли с метастазами. Из-за этой больной вчера у него был неприятный разговор с Людмилой Владиславовной. Таких ведь можно лечить и на дому. Придет участковый врач, сделает назначения, после него – сестра. Сестра, если надо, и два раза придет, и три. Ни к чему такими больными койки занимать, койка должна "оборачиваться". Багрия возмущало и огорчало это. Он знал, что такое медленно умирающий больной в домашней обстановке; когда семья большая, жизнь всех отравлена не столько тем, что приходится ухаживать за больным, дежурить у его постели, сколько сознанием, что в больнице сделали бы все значительно лучше. В больнице круглые сутки врачи, а тут… Не вызывать же "скорую помощь" по несколько раз за ночь.
Еще хуже, когда семья маленькая, вот как у Прасковьи Никифоровны. Она да сын с невесткой. Молодые днем работают, а вечером – в институте. Ну как тут?.. В эту минуту Багрий и услышал свою фамилию, посмотрел в президиум. За столом сидели заведующий здравотделом и Шарыгин – старший ординатор Багрия. Лицо заведующего отделом было сосредоточено, спокойно и непроницаемо. Шарыгин писал протокол и хмурился.
Выступала Людмила Владиславовна, главный врач. Она всегда нравилась Багрию. Одета просто – черная гладкая юбка и кремовая блузка, под которой угадывались небольшие, по-девичьи упругие груди. Темно-каштановые волосы стянуты на затылке в тугой узел. Такой тяжелый, что, казалось, оттягивает назад ее легкую голову. Говорила она, как обычно, с подчеркнутым спокойствием. И в этом спокойствии чувствовались уверенность и сдержанная страстность. В больнице болтали о ее связи с Шарыгиным, о том, что он просто без ума от этой женщины. "А что! – думал Багрий. – В ней все красиво – и губы, с едва заметным чувственным изгибом, и глаза – черные, агатовые, и фигура – тонкая, стройная. Даже имя, отчество и фамилия звучат как-то особенно – Волошина Людмила Владиславовна. Пять "л". Ему вспомнились есенинские строки:
…Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное "люблю"?
Гриша Таранец говорит, что стихи о любви не должны рычать, они должны литься, чуть слышно журча, как ручей в лесу. А что? Верно ведь.
Волошина говорила о нем, о Багрии. А смотрела куда-то в сторону. Будто ей нелегко было. И Багрию оттого, что именно она, такая женственная, произносила эти по-мужски резкие слова, было вдвойне досадно.
Она словно почувствовала это, замолкла, опустила глаза. Стала перелистывать записки. Потом, когда опять заговорила, в голосе уже не было прежней резкости – преобладали грустные нотки.
– Вы поймите меня правильно, товарищи, – продолжала она, прижав руку к сердцу. – Андрей Григорьевич специалист высокой квалификации. Больные тянутся к нему. У него за плечами три войны. Многие из нас еще в детский сад бегали, а он уже во фронтовых госпиталях работал. Мы все помним. И правительство – вы это знаете – высоко оценило работу Андрея Григорьевича. У него четыре ордена и шесть медалей. Только в прошлом году его наградили орденом Ленина и присвоили звание заслуженного врача республики. Все это так. Но работа есть работа. – Голос ее снова стал твердым и жестоким. – Никто не собирается упрекать Андрея Григорьевича в халатности или злом умысле. Просто седьмой десяток – это седьмой десяток.
– Безобразие! – громко и гневно оборвал ее Чумаченко, заведующий хирургическим отделением. – Безобразие! – повторил он и поднялся – высокий, широкоплечий, седоволосый. – Мне тоже на седьмой перевалило. Что ж, давайте, значит, и меня в отставку? Весь институт старейших – в отставку, к чертовой матери?
Он сел, тяжело дыша, как после бега. Багрий посмотрел на него и грустно улыбнулся. "Остап, дружище, ну когда же ты угомонишься?"
Ему вспомнилось, как в сорок первом, вытаскивая на шести полуторках свой госпиталь, – вернее, то, что осталось от него, – встретил он Чумаченко. Тот стоял на обочине дороги в грязной рваной шинели, наброшенной поверх окровавленного халата, с пистолетом в руке, в надежде остановить хоть какую-нибудь машину. Бой шел уже совсем близко.
– Где Варя? – спросил Багрий о жене Чумаченко.
– Там, – махнул тот пистолетом в сторону села. – И раненые. И весь операционный блок – тоже там.
Багрий знал, что Чумаченко не оставит раненых и вывезти их тоже не может.
– Ты подожди здесь, – сказал он. – Я сейчас. – Он проехал около двадцати километров, увидел небольшую, искалеченную рощицу и приказал остановиться.
Раненых клали прямо на землю. Удастся ли забрать их?
Машины вернулись в село уже под обстрелом. Людей погрузили всех, из имущества – только инструменты.
За селом снаряд угодил в машину, в которой сидела Варя. Запомнилось, как Остап Филиппович стоял, широко расставив ноги, и смотрел почему-то не на разбросанные тела, а на остатки полыхающей машины.
– Пойдем, – сказал Багрий. – Тут уже ничем не поможешь.
Чумаченко огляделся вокруг, поднял пилотку с приставшими к ней светлыми волосами. Ее пилотку. Барину пилотку.
Впереди по дороге взметнулся огненно-рыжий столб. Потом другой.
– Пойдем, – решительно повторил Багрий.
Чумаченко затолкал пилотку за борт шинели, поставил ногу на облепленное грязью колесо и тяжело перевалился в кузов.
Проехали километров двадцать, разгрузили раненых в старой риге и вернулись за теми, что остались в роще. Так, то продвигаясь вперед, то возвращаясь, они к утру добрались до разбитого полустанка, погрузили раненых в санитарный поезд и пошли разыскивать штаб дивизии. Моросил дождь. Остап Филиппович вдруг остановился.
– Что? – спросил Багрий.
– Пилотка. Ее пилотка… Потерял!
– Бог с ней, с пилоткой.
Они пошли дальше. Крупное, с грубыми чертами, лицо Чумаченко было неподвижно, словно высечено из камня. По небритым щекам текли слезы. Он отер лицо рукавом шинели, посмотрел в серое небо и сказал со злостью:
– Зарядил, проклятый, льет и льет.
Нет, не мог Остап Филиппович не заступиться. Сколько раз приходилось им выручать друг друга – и на фронте, и после войны. "Фронтовая дружба – особая, – думал Багрий. – Она останется навсегда. Говорят, некоторые забывают. Может быть. Но только не такие, как Остап. "Мне тоже на седьмой перевалило. Что ж, давайте и меня в отставку?"…"
– Сейчас не о вас речь, – ответила Волошина. – Но коль вы уж прервали меня, я скажу, если и в хирургическом такое пойдет, как у Андрея Григорьевича, мы вынуждены будем и вас попросить.
В отделении Багрия и в самом деле потянулась какая-то черная полоса. Сначала эти две злополучные истории болезни с расхождением диагноза. Потом… Когда надвигается черная полоса, неполадки следуют одна за другой: диагностические казусы, неприятности с родственниками больных и в заключение – обязательно какой-нибудь "административно-хозяйственный ляпсус". Таким ляпсусом на этот раз стали не прикрытые белыми чехлами кислородные баллоны. Впрочем, с баллонами, возможно, как-то и обошлось бы, если бы не тетя Домочка. Совсем некстати подвернулась она со своим подсовом. По коридору шла комиссия – Волошина, представитель из министерства здравоохранения и старший инспектор облздравотдела Рыжая Ведьма, как прозвали ее за привычку вечно придираться к мелочам. Во время инспекции она всегда старалась показать, что требования у них, инспекторов областного здравотдела, всегда высокие, даже если инспектирует представитель министерства.
– Почему подсов не прикрыт, милочка? – остановила санитарку Рыжая Ведьма.
Тетя Домочка даже побледнела.
– Я была милочкой сорок лет назад, – сказала она, – когда ты, доченька, еще под стол пешком гуляла. А подсов не прикрыт потому, что больная только по-маленькому сходила. Звиняйте, пройти надо, а то у меня еще одна на судне лежит, как бы не поплыла. – И она двинулась дальше, выставив перед собой блестящий фаянсовый подсов.
Людмила Владиславовна рвала и метала по этому поводу.
Шарыгин ходил мрачнее тучи.
– Я бы выгнал эту старую дуру, – сказал он о санитарке.
– Что вы, что вы? – удивленно взглянул на него. Андрей Григорьевич. – Она же работает лучше всех.
– И лучше всех подводит нас, – ответил Вадим Петрович. – Поговорили бы вы с ней, Андрей Григорьевич, и предупредили. Раз и навсегда.
Багрий обещал, хотя знал, что из этого ничего не выйдет. Так и получилось.
– А она, звиняйте, чем по малой нужде ходит? Може, какавой? – насупилась тетя Домочка и ушла, сославшись на то, что надо за бельем: сестра-хозяйка ждет.
Вот об этом казусе и еще о многом другом говорила сейчас Волошина.
"Дрянная девчонка, – подумал Багрий. – "Мы вынуждены будем и вас попросить". Кто это "мы"? Горздравотдел? Или кто повыше? Она не из тех, кто разрешает себе такое, не согласовав предварительно с кем следует. Что она затевает?"
– Мы очень ценим опыт и знания Андрея Григорьевича, – продолжала Волошина. – И не подумайте, что мы собираемся отстранить его от работы. Но заведовать отделением… Для этого надо много сил, много времени. Это не каждому даже в молодые годы по плечу… Может быть, разумнее отказаться от заведования, остаться консультантом…
"Вот она куда гнет, егоза этакая", – подумал Багрий.
– Нет у нас такой должности – консультант, – резко сказал Чумаченко.
– Знаю, – спокойно произнесла Волошина. – Зачислим ординатором для формы. И все тут.
– Почему ты смолчал этой стерве? – спросил Чумаченко, когда они с Багрием вышли. – Неужели ты не понимаешь, что она готовит место для своего хахаля? Ведь все знают, что она таскается с ним, с твоим Шарыгиным.
– Может, все и знают, – спокойно сказал Багрий, – а мне ничего не известно, дорогой Остап Филиппович.
– Тебе никогда ничего не известно, – проворчал Чумаченко. – И как эти злосчастные истории болезни попали на стол инспектирующего из министерства, тебе тоже неизвестно. Ведь ты к этим больным никакого отношения не имеешь. Мы же знаем, что ты здесь ни при чем. Что все этот Шарыгин твой напутал. А ты его прикрываешь. И на научной конференции тоже всю вину взял на себя.
– Кто бы что ни натворил в отделении, отвечает заведующий, – произнес Багрий. – Что бы ни случилось, в ответе заведующий. Это старая истина.
– И какого черта она привела эти два случая? – продолжал горячиться Чумаченко. – Такие ошибки возможны даже в клинике.
– Я на нее не в обиде, – сказал Багрий. – Ошибка есть ошибка. И неважно, где она произошла, в клинике Академии наук или сельской больнице. И отвечать за нее, повторяю, должен заведующий отделением. И откуда они идут, эти ошибки, тоже должен искать он. Впрочем, зачем я тебе все это говорю? Ты же сам знаешь. А за участие – спасибо.
– А ну тебя, – махнул рукой Чумаченко и, круто повернувшись, зашагал к трамвайной остановке, смешно размахивая портфелем.
12
Бунчужный посмотрел на часы и попросил переводчика извиниться перед гостем:
– Скажи ему, Лорд, что я по делам, всего на час.
Джеггерс понимающе улыбнулся, стал набивать свою трубку. Ничего, он пока с мистером Лордкипанидзе походит. Мистер Лордкипанидзе великолепно знает завод.
Бунчужный вышел из цеха и увидел свою "Волгу". Она стояла у газона. Дима запустил двигатель и поспешил открыть дверцу.
– В обком, – бросил Бунчужный, усаживаясь.
– Поехали, – спокойно согласился Дима.
Когда машина вышла за ворота, Дима спросил:
– Ну как иностранец?
– Этот иностранец, брат, большой мастак в корабельном деле.
– Говорят, миллионер?
– Не это главное, Дима, – вздохнул Бунчужный. – Его завод обрабатывает в полтора раза больше корабельной стали, чем наш, а народу столько же, даже поменьше.
– Потогонщик, значит, он?
– Потогонщик. Но у него на заводе порядка больше. И нам бы у него поучиться.
– Так за чем же остановка, Тарас Игнатьевич? Махнули к нему на выучку – и дело с концом… Потом у себя наладим.
– И без него наладим, дай срок.
Несколько секунд они ехали молча, потом Дима спросил:
– К Ватажкову?
Бунчужный кивнул.
– Это правда, что вы с ним еще до войны на одном заводе работали?
– Правда.
– И воевали вместе?
– Вместе.
– Расскажите когда-нибудь?
– О чем?
– Как воевали.
– Да помолчи ты хоть минуту, дай подумать. В обком еду. К первому секретарю на прием. Не к теще на блины. Надо мне подумать или не надо?
– Надо, – неохотно согласился Дима.
Теперь он вел машину молча, но Бунчужному уже трудно было собраться с мыслями. "Разбередил прошлое, черт полосатый… А ведь и в самом деле много с ним пережито, с Ватажковым.
Великую Отечественную вместе начинали… Да, вместе начинали".
…Война шла уже второй месяц, когда их, молодых инженеров, сформировали в отряд и направили. Куда?.. Это знал только старшина, весь в новеньком – от сапог до фуражки с блестящим козырьком – обмундировании. В этом старшине больше всего не нравилась Бунчужному тонкая, жилистая, смешно торчащая из гимнастерки с целлулоидным подворотничком шея. И глаза не нравились – маленькие, настороженно бегающие. Его сразу же окрестили Старшим. И начал этот Старшой с того, что отобрал у всех документы, аккуратно сложил их и затолкал в свою полевую сумку… Шли на восток. Тянулись и тянулись беженцы – женщины, старики, дети… Иногда в противоположном направлении проходила воинская часть – солдаты, машины, – и тогда на душе становилось легче. Куда идем? И почему он отобрал документы?.. Решил спросить. Подсел на привале.
– Послушай, друг, может быть, все же скажешь, куда идем.
– Я командир, а не друг. "Куда идем?" Военная тайна это.
– Документы придется вернуть, командир.
– Это с какой же радости?
– А вдруг отстал кто? Как без документов?
– Сейчас нету такого слова "отстал". Теперь есть одно – "дезертировал". А за это – расстрел.
– Уж не ты ли будешь расстреливать?
– Надо будет, и я смогу.
– Однако же и дерьмо ты. – Бунчужный поднялся, пошел.
– Ну, ну! Поговори у меня! – крикнул ему вслед Старшой.
Бунчужный не обернулся.
– Ты с ним не связывайся, – сказал Ватажков, когда отряд снова тронулся. – Он все же командир наш. А по закону военного времени…
– По закону военного времени я его, стервеца, теперь денно и нощно стеречь буду, как сейф с драгоценностями, чтоб он сдох!
…Запомнилась первая бомбежка. Самолеты шли куда-то на юго-восток. Потом повернули к шоссе, зловеще черные в лучах заходящего солнца. Сделали круг. Зашли на цель. Слева от шоссе упала бомба. Вторая, третья… Запомнилось – летящая наискось в небо верхушка телеграфного столба с фарфоровыми чашечками и обрывками проводов на них. Все шарахнулись вправо, к лесной полосе. Бунчужный тоже побежал. Это была первая в его жизни бомбежка. Взрывы бомб. Крики людей. Конское ржанье. Детский плач… Скорее от этого хаоса!
Он перепрыгивал через канавы, путался в мелком кустарнике. Сердце колотилось не в груди уже, а где-то в горле. Темнело в глазах. Не хватало дыхания. А самолеты, казалось, были везде, покрыли собой все небо, затмили солнце… Потом до сознания дошло, что это – паника. И надо во что бы то ни стало преодолеть ее. Сейчас. Сию минуту.
Он сделал над собой усилие. Остановился. Огляделся, хватая воздух пересохшим ртом. И вдруг увидел, как там, на той лесополосе, куда он так стремился, почти одновременно взорвалось несколько бомб. Одна за одной. В ряд… Он упал на землю, приник всем телом к ней, чувствуя, как над головой со свистом проносятся обломки деревьев и комья земли. Потом поднялся. С удивлением отметил, что самолетов немного – всего три. И вовсе не трудно определить, куда они идут, куда сбрасывают бомбы, когда грозят опасностью, а когда можно стоять и спокойно смотреть на них. Досадуя на себя, стараясь преодолеть неловкость, он уже неторопливо зашагал к шоссе, где находился перед бомбежкой отряд и где бросил свой вещевой мешок. Как же далеко он успел убежать! Самолеты сделали еще один заход, постучали пулеметами и убрались. Ватажков сидел на краю небольшой канавы у шоссе и курил… Более безопасного места не сыскать… Это Бунчужный понял. И еще понял, что Ватажков видел все: и то, как Тарас в панике перемахнул через эту спасительную канаву, и то, как мчался к лесопосадке, навстречу взрывам. Спросил:
– Ты все время здесь?.. А я совсем ошалел от страха.
– У меня поначалу тоже так вышло. Соскочил с платформы и бежал, пока башкой о березу не стукнулся.
Умел нужные слова найти Яков Михайлович. Всегда умел.
Когда отряд собрался, недосчитались двух. Начальника механического цеха и Старшого. Начальника цеха скоро нашли… Неподалеку от лесной полосы. Мертвого. А Старшой как в воду канул. И утром не вернулся… Посоветовавшись, решили держаться все вместе. Командиром избрали Бунчужного.
– Прибьемся к воинской части какой-нибудь и станем воевать, как все, – высказал общее мнение Ватажков.
"Прибиться к воинской части" оказалось нелегко. Командиры требовали оформления через военкомат. Военкоматы отмахивались – без документов люди.
– Да свяжитесь вы с нашим городом, расспросите все на заводе, – не выдержал наконец Бунчужный.
Однако звонить было поздно, в городе уже хозяйничали немцы.
…Переправа. Десятки тысяч беженцев и военных. И всего – две баржи с катерком. Всем и до второго пришествия не переправиться. И вдруг – Багрий. Их дивизия сейчас переправляется… Штаб этой дивизии. Короткий разговор с командиром, и отряд зачислен в один из потрепанных уже в боях полков. Бунчужного назначили командиром взвода. А через короткое время пришлось уже ротой командовать… Дивизия двигалась то на запад, сталкиваясь с врагом, то на восток, чтобы через короткое время снова развернуться и принять бой.
После очередного тяжелого боя дивизия вдруг оказалась в глубоком тылу у немцев…
Он еще плохо соображал, что случилось. Шагал по пыльной дороге, босой, в растерзанной гимнастерке, без оружия. Справа – Яков Михайлович. Слева – Старшой. Откуда он взялся, Старшой? На обочинах – немцы. Нацеленные на колонну автоматы.
…Никогда не забыть этой картины. Солнце ярко освещает стену. Чернеют забранные колючей проволокой узкие, под самой крышей – окошки. За амбаром, на горизонте, громоздятся облака. Коренастый немец с голубыми глазами предлагает мирным голосом евреям и коммунистам сделать два шага вперед. Несколько человек, помешкав немного, выходят.
– Идиоты! – шепчет Ватажков.
Бунчужный трогает его локтем – да помолчи ты, ради бога.
Немец предупреждает, что каждый, кто знает о коммунистах и евреях и не выдаст, тоже будет расстрелян. Делает знак рукой автоматчикам. Короткие очереди. Тяжело оседают у стены тела.
Сарай. Сумерки. Рядом – Ватажков.
– Неужели это конец, Яков Михайлович?
– Это начало, Тарас Игнатьевич. Неразбериха первых дней. Все, что они делают, – бессмысленно. Сегодняшний расстрел уже сам по себе обрекает их.
Когда Ватажков лег, подсел Старшой.
– Я там смолчал. Но если они проведают, что я знаю. А они проведают…
– Куда сумку с документами задевал? – спросил Бунчужный.
– Спрятал. Надежно спрятал. Может, это и лучше, что документов нет. Я-то знаю, кто коммунист и кто… А вот если они проведают, что я знаю, а они проведают…
– Я тут старший сейчас, и мое это дело теперь. Все! Будем спать.