- Молодец, парень, я всегда знал, что Леви умеет подбирать народ. Сегодня - на работе, завтра - свободен, Заходи в любое время, буду рад, выпьем, поговорим…
- Господин Гелиор, извините, что беспокоим вас, нам бы хотелось сделать репортаж из тюрьмы. Вы могли бы что-нибудь нам сказать. Мы…
- Они только что были у Попеску, - перебил заместитель директора.
- Попеску, Попеску… Знаю, знаю, - сокрушённо закивал головой Гелиор. - Бедный парень, бедный парень… Я уж звонил губернатору, просил: "Роберт, брось валять дурака, помилуй парня". А тот упёрся: "Нельзя, говорит, он полицейского убил". Да, жалко. И брат его погиб.
- Вот он что-то говорил, - решился всё же вставить Лем, - что на вашем корабле…
- Да, да, был у меня такой кораблик, отличный китобой. Староватый, правда, но ещё ничего. Потом уж эти брехуны из "Правдивых вестей" придумали, будто он негоден. Но команда была действительно неважнецкая. Загробили посудину, а заодно несколько человек. Вот Попеску и погиб, брат этого. А тот решил, что я виноват, явился меня убивать. Ну, пришлось попугать. Да, на беду, просрочил разрешение на пистолет. Посадили. Не жалуюсь. Демократия есть демократия. Не жалуюсь. Обхождение хорошее. Кормят отлично. Как в отеле. Уверен, что дома Попеску жил хуже, чем здесь…
Лори вспомнил коридор, окрашенный красной краской, камеру без окон, узкую железную кровать, серый табурет, на котором сидел, втянув голову в плечи, Попеску, его равнодушный взгляд, его мозолистые руки с якорями и русалками…
Гелиор ещё долго разглагольствовал о демократии, о порядке, о правосудии. Он принимал разные позы, стараясь выгоднее предстать перед камерой Лема. Тот совсем вспотел, снимая то сверху, то снизу, то крупным планом, то от двери. Гелиор командовал:
- Холодильник не снимайте, это уже слишком. Давайте так: я перед телевизором, смотрю программу "Запада-III" Так. Теперь - заместитель директора тюрьмы лично навещает меня, чтоб посмотреть, соблюдается ли распорядок. Сюда, сюда, левей, и уберите бутылки, неудобно… Давайте быстренько, а то сейчас придут мои директора и уж некогда будет, начнём заседание.
Когда они покинули камеру-"люкс" Гелиора, провожаемые многословными напутствиями заключённого № 8440, все были в мыле.
- Ну, господин заместитель директора тюрьмы, - ядовито заметил Лем, - если когда-нибудь сбежит заключённый и вас за это выгонят, вы с успехом сможете работать заместителем директора любого отеля. Только вот беда: если все заключённые мучаются в тех же условиях, что Гелиор, вряд ли кто-нибудь из них сбежит.
- Не беспокойтесь, - проворчал заместитель директора, вытирая платком худую шею, - не у всех такие условия. Идёмте к Деду.
Дедом называли в тюрьме Феррари, того самого, которому недавно стукнуло семьдесят пять лет и который уже отбыл пятьдесят семь лет из своего пожизненного срока.
Феррари сидел в узкой камере и мастерил пляжные корзинки. Его сухие, цепкие пальцы работали быстро и ловко; он не носил очков и вообще выглядел молодцом.
- Здравствуй, Дед, - сказал заместитель директора и улыбнулся. Чувствовалось, что старик был ему дорог: как-никак больше полувека провёл он в тюрьмах. (Заместитель директора немногим меньше, хотя и в ином качестве.)
- Здравствуйте, начальник. - Феррари встал, внимательно посмотрел на вошедших.
- Вот, поговорить с тобой хотят. Из телевидения.
- Телевидение? Слышал, слышал, но повидать не довелось.
- Расскажите нам о себе, Феррари, - попросил Лем, одновременно "обснимая" старика со всех сторон.
Дед просиял.
- Ну что ж, могу, могу… - Ему явно доставляла наслаждение возможность поговорить о своих делах. - Видите ли, я не жулик, не вор, не бандит какой-нибудь. Я - ревнивец…
Сначала Лори подумал, что Феррари шутит. Но, присмотревшись, убедился в том, что старик говорит серьёзно.
- Да, так вот, - продолжал он, - я ревнивец. Это означает, что я совершил преступление в состоянии аффекта, вызванного ревностью…
"Он просто шпарит юридическими терминами, - подумал Лори. - Ну, что ему говорили на суде, то он, наверное, и повторяет всю жизнь".
- А как было дело? поторопил Лем.
- А дело было так, - охотно продолжал свой рассказ Феррари. - У меня была девушка Клара. Хоть ты парень и красивый, - Феррари перешёл на "ты" одобрительно оглядел атлетическую фигуру Лема, - и девчонки за тобой, наверное, гоняются, но такой, как моя Клара, ты и в глаза не видал. Вот. - Он засуетился, полез в какой-то шкафчик, висевший, как и во всех камерах, у изголовья кровати, достал тщательно завёрнутую фотографию, - Вот, - повторил. - Ну, что скажешь?
На фотографии была изображена девушка лет двадцати, в подвенечном платье. У неё было миловидное, но ничем не примечательное лицо. Впрочем, нет, было в нём кое-что примечательное - глаза. Вернее, их выражение. Выражение такой безысходной, отчаянной тоски, что даже Лем проглотил слюну.
- Да, - хрипло сказал он, - красивая девушка.
- "Красивая"! - В голосе Феррари зазвучала жалость, - Красивейшая! Нет такой другой! Я, правда, вот уж скоро шестьдесят лет женщин не видел, кроме неё, - а она намного постарела, ей тоже сейчас семьдесят пять, - но твёрдо знаю; такой другой нет!
И звучала в словах старика такая непоколебимая, такая светлая и глубокая вера, всё лицо его выражало такое восхищение и любовь, что Лем прокашлялся и пробормотал:
- Да, пожалуй, пожалуй, теперь таких не найдёшь, - И он снова, чтобы скрыть смущённо, стал глядеть на фотографию, которую Феррари бережно и нежно держал в своих крепких, цепких пальцах.
Лори попробовал представить себе, смог бы он пятьдесят семь лет любить Кенни, если он в тюрьме, а она на воле? Но пятьдесят семь лет было для Лори невозможным понятием, как возраст галактик или число песчинок к пустыне.
А тем временем Феррари продолжал свой рассказ:
- Парень я тоже был видный, кочергу каминную гнул. Только на кочерге много но заработаешь. А был там один, сынок, с шарабаном, с лошадьми…
"Каким шарабаном? - подумал Лори. - Ах да? ведь это всё было больше полувека назад!"
- … ну, он мою Клару как-то пригласил прокатиться; она продавщицей работала в магазине, а магазин его отцу принадлежал. Поехали, он в лесу остановил и начал целовать её. Она отбивалась-отбивалась, лицо ему поцарапала… А когда обратно вернулись, Клара прибежала ко мне и всё рассказала. "Руки на себя наложу, - кричит, - как он смел, теперь тебе до меня и дотронуться будет противно!" Успокоил я её еле-еле. Уложил спать, а сам пошёл к этому дружку. Пришёл - меня слуга не пускает. Я слугу так легонько взял за руку и со второго этажа во двор выкинул. Вхожу, тот сидит с друзьями - такие же шалопаи, как и он. Вскочили, хотели меня схватить, да куда там! - Феррари широко улыбнулся, - Одним я дверь прошиб, другого, помнится, на шкаф забросил, а потом за главного взялся. Если б полиция не прибежала, убил бы, а так надавал как следует. Он потом год в больнице отлёживался. Но выжил, тоже крепкий был парень. - В голосе Деда звучало искреннее уважение. - Теперь-то уж умер давно, - закончил он задумчиво.
Помолчали.
- А я вот жив! - бодро вскричал Феррари. - Тюрьма, она как консервная банка сохраняет или как холодильник! И Клара моя жива, здорова. Живём дружно, крепкая семья. Только что она там, а я здесь. Ну да нечего. Зато любим друг друга. Она каждый месяц приходит в день свиданий. Да посмотрели бы вы на неё! Такая же красавица, а уж разодета… Деньжат хватает. Свой ресторанчик держит, на машине приезжает, с шофёром. Дай бог жена у меня!
От удовольствия Феррари даже крякнул.
- Как - жена? - удивился Лем. - Вы что, поженились?
- А как же! - Старик опять просиял. - Как меня схватили - ещё до суда, в предвариловке, - мы и обвенчались. Я-то не хотел… Ну куда я ей, тюремный ворон, А она так: или женимся, или я сейчас с моста в воду. Обвенчались. И вот она ко мне скоро шесть десятков лет каждый месяц ходит.
- А сколько длится свидание? - быстро спросил Лем.
- Один час раз в месяц…
Лем схватил ручку, что-то соображая.
- Шестьдесят лет… - бормотал он, - семьсот двадцать месяцев… Это семьсот двадцать часов. Тридцать дней… Так слушайте, Феррари. Получается, что вы как раз прожили вместе полный месяц. Месячное свадебное путешествие. Поздравляю вас с окончанием свадебного путешествия!
- А? Верно! Верно! Свадебное путешествие. - Старик радостно и растерянно улыбался, глядя поочерёдно в глаза всем присутствующим, - Здорово он подсчитал. Точно. Свадебное путешествие! Мы с Кларой, Надо ей сказать. Как она придёт - скажу. Сколько до дня свиданий осталось? Он подошёл к листу картона, висевшему на стене. Здесь кружочками он отмечал число остающихся до очередного свидания с Кларой дней. То был особый календарь. Для этого узника по сравнению с которым граф Монте-Кристо лишь мимолётно задержался в крепости, не существовало новогодних и рождественских праздников, воскресений и отпусков, сезонов и лет. У него месяц тоже содержал тридцать дней, только не от первого до тридцатого, а от одного дня свиданий до другого. И в году было у него двенадцать праздничных дней. Он был счастлив ими и жил от одного до другого, забыв огромный, шумный, несправедливый мир, оставшийся где-то там, за бетонной стеной, в дымке далёких воспоминаний.
- Клара молодец, - хвастался он, и глаза его молодо сияли. - Она ушла из того магазина, стала манекенщицей. Ещё бы, с такой фигурой! Потом сама дело открыла, теперь у неё ресторанчик. Деньжата водятся, на своей машине приезжает. Так-то… Другая бы уж давно изменила мне, развелась, замуж вышла, а моя Клара…
Когда тяжёлая дверь закрылась и они вышли из камеры, оставив старика за изготовлением пляжных корзин, заместитель директора тюрьмы усмехнулся:
- Проститутка эта Клара.
- То есть как? - Лем даже остановился. - Неужели стервой оказалась? За что вы её так?
- Да нет, она молодец. Действительно ходит каждый месяц. Но она по-настоящему проститутка. Профессиональная.
- Почему?
- Как почему? - заместитель директора тюрьмы удивлённо посмотрел на Лема. - А чем ей жить было? Чем ещё, коли одна осталась, может у нас заработать на хлеб женщина? Я имею в виду - честная женщина. Ну вот она этим и жила, кое-чего прикопила, купила себе место в доме для престарелых. Теперь там дни свои кончает. А раз в месяц нанимает машину - старик видит в окно - и подъезжает, одета так прилично. Он верит, что у неё дело своё, что ни в чём не нуждается. А ей на эту машину все старухи в том доме деньги собирают… Ну, что, ещё к одному пойдём? Только заглянем сначала в столовую, посмотрите хоть, как обед проходит, да и нам не грех перекусить.
Они вошли в один из коридоров тюремного здания. Раздался электрический звонок. Двери всех камер, выходившие на зарешеченные балконы, протянутые по всей длине помещения и соединявшиеся зарешеченными же лестницами, открылись одновременно. Для этого требовалось лишь нажатие кнопки на пульте надзирателя. Этот пульт помещался в одном из концов длинного коридора. Он представлял собой кабину из непробиваемого стекла. Надзиратель, не выходя из кабины, мог включить и направить в любое место могучие струи воды из брандспойтов, заполнить все помещение слезоточивым газом. В кабине имелись бойницы, через которые можно было, оставаясь в безопасности, простреливать коридор. Там имелись телефоны, сигнальные звонки и т. д.
С гордостью продемонстрировав всё это усовершенствованное хозяйство, заместитель директора провёл Лема и Роя в столовую.
Заключённые, вышедшие из камер, по свистку протопали тяжёлыми башмаками вдоль балконов, спустились по лестницам, построились в коридоре и промаршировали в столовую. Проходя у дверей, каждый брал ложки, металлические бачки и тарелки, подходил к окну раздачи, получал суп, второе блюдо, хлеб, шёл к длинному столу и садился на скамью напротив того места, где на столе был написан его номер.
Через десять минут раздавался свисток, все поднимались, строились и возвращались обратно в камеры, бросив у выхода из столовой грязную посуду.
Всё было рассчитано даже не по минутам, а по секундам.
Лем похвалил организацию дела и сказал, что так хочет есть, что готов встать в очередь заключённых.
Их провели в небольшое помещение в административном здании и подали плотный завтрак, сопровождаемый дюжиной банок пива.
За завтраком шла непринуждённая беседа.
- Как они, в общем-то, ведут себя? - поинтересовался Лем.
- Как и в жизни, - усмехнулся заместитель директора, - все по-разному. Вот вы уже видели кое-кого. После завтрака увидите совсем другую птицу.
- А вам не надоело здесь служить? - задал Лем довольно бестактный вопрос.
- Почему же мне это может надоесть? Работа как работа. Есть даже общее с вашей.
- Есть? - спросил Лем, перестав жевать.
- Есть. Ведь что такое телевидение в нашей стране? Тюрьма. Огромная тюрьма, в которой сидят десятки миллионов людей всех возрастов и положений. И сидят прочнее, чем за любой бетонной стеной. Это только дураки называют ваше телевидение жевательной резинкой для глаз. Чёрта с два! - И расфилосовствовавшийся заместитель директора тюрьмы погрозил воображаемому оппоненту костлявым пальцем. - Это тюрьма! И никто из неё выйти не может - все прикованы к экранам. А у нас, между прочим, кандалы отменены уже лет двадцать тому назад. Для чего существует тюрьма? Во-первых, она изолирует заключённого от жизни, от общества, То же и телевидение, - вы ведь уводите своих "заключённых" из реального мира. Да и от людей изолируете. Раньше все ходили в гости, сидели с сотнями, тысячами себе подобных в кино, на стадионах. Теперь каждый торчит в одиночку или с семьёй у своего телевизора. Далее. Тюрьма наказывает. Чем? Режимом, который ты обязан выполнять. И телевидение тоже. Хочешь поспать, пойти к приятелю, поудить рыбу… Нельзя! Будет фильм, викторина, бейсбольный матч, - изволь садиться к экрану… Нет, что ни говорите, в нашем деле много общего.
- Да, конечно, конечно. - Лем серьёзно обдумывал слова заместителя директора, от которого он никак не ожидал подобных рассуждений. - Если смотреть на вещи с нашей точки зрения… Ну ладно… - Он бросил взгляд на часы. - Кажется, у нас остался ещё один. Пойдёмте, а то нам уже пора.
- Пойдёмте. Значит, так. Этот парень, номер четыре тысячи двести сорок первый, фамилию не помню, - дезертир. Он отказался идти в армию. Получил пять лет. Парень молодой, нахальный, никакой вины за собой не чувствует. Дерзит. Уже два раза побывал в карцере, а сидит-то меньше полугода. Не удивлюсь, если нахамит вам.
- Ничего, - сказал Лем, заряжая камеру, - мы и не к тому привыкли. Вот это как раз наши с вами профессии и отличает: вы тут живёте в полной безопасности, а нам иной раз приходится бывать в таких переделках, что ой-ой-ой! Правда, Рой?
- Ещё бы, - подтвердил Лори, хотя не мог припомнить ни одного опасного момента в своей работе с Лемом, кроме их совместных поездок на машине. Вот это был действительно смертельный риск.
Камера 4241-го (как выяснилось, его звали Рибар) помещалась в крыле для опасных преступников. Тут сидели безнадёжные рецидивисты, отпетые бандиты, которым не на что было надеяться и которых ждал суд, забубённые головушки, которым было на всё наплевать. Тут были и те, кто совершил попытки к побегу, нападал на надзирателей, сидели всевозможные "агитаторы", "смутьяны"… И вот дезертир.
Впрочем, крыло мало отличалось от остальных. Просто надзирателей здесь было больше, в столовую выводили каждый этаж отдельно, а камеры частенько пустовали, так как их обитатели перекочёвывали в карцер.
Когда они вошли в камеру, Рибар не обратил на них никакого внимания. Он сидел в углу на табурете и читал газету.
- Встань, четыре тысячи двести сорок первый! - резко произнёс заместитель директора тюрьмы. - Не забывай устав! Если ты так не любишь стоять, можем отправить тебя в карцер. Там, как известно, не выпрямиться.
Рибар неторопливо встал и устремил презрительный взгляд на вошедших.
- Можешь сесть, - сказал заместитель директора. - Вот корреспондент телевидения. Он пришёл задать тебе несколько вопросов.
Рибар спокойно дождался, пока Лем закончил снимать его со всех сторон, потом спросил:
- Господин заместитель директора, я обязан отвечать на вопросы или нет?
- Дело твоё, но не вижу причин, почему бы тебе это не сделать.
- Ну так пусть они идут, откуда пришли, мне нечего им сказать.
- Слушай, парень, - вмешался Лем, - не кипятись. Я не директор тюрьмы, не судья и не надзиратель. Между прочим, я и не хозяин телестудии. Я работяга и зарабатываю свой кусок хлеба. У тебя что, зуб против меня или так, от злости хочешь у меня этот кусок отнять? Меня ведь сюда прислали. Думаешь, мне очень приятно тут околачиваться? Но жить-то надо.
Лем сразу нашёл верный тон. Рибар усмехнулся, присел на койку, спросил:
- Ну так что надо говорить? Я ведь такое скажу, что твой хозяин тебя сразу выгонит и всё равно не разрешит передавать.
- Это, брат, дело хозяина. Моё дело - сделать репортаж. Тебя за что посадили?
- А за то, что не хочу подыхать. Понял? - Глаза Рибара заблестели. Он размахивал руками, говорил резко и зло. - Интересное тут дело получается! У нас ведь в стране закон: за попытку к самоубийству на год сажают. Слышал? Знаешь такой закон?
- Ну, знаю, - сказал Лем.
- Так вот, интересное дело. Значит, если я захочу покончить с собой - получай год; а если, как я, не хочу - получай пять! Вот ведь как получается, - Он хрипло расхохотался.
- Так в армию идти - ещё не значит самоубийством кончать…
- Не я кончу, так другие. У меня в семье покойников хватает, - туманно пояснил Рибар. Он безнадёжно макнул рукой. - Слушай, парень, - мягко заговорил Лем, - ведь если все так будут рассуждать, кому же в армии служить? Так на нас Монако войной пойдёт и завоюет…
- Ты не передёргивай! Не передёргивай! - закричал Рибар: в голосе его послышались надрывные нотки. - Если на нас нападут, я первый пойду. У нас в семье не было трусов! Понял? У отца медаль, у брата медаль…
- Вот видишь, они же пошли воевать…
- На кладбище. Понял? На кладбище! Ты не передёргивай! На нас нападут - грудью встану. А сейчас куда? Кто напал? Кто, скажи. У тебя что, дом забрали или бомбу ни голову бросили? Ты их видел, этих "врагов"? До них плыть-то чуть не месяц, на другой конец света! Что я там потерял? Что они мне сделали? Кого я там защищать буду? Тебя? Или вот его? - Он ткнул пальцем Лори в грудь. - Может, господина заместителя директора? Он-то ведь не едет туда. - Рибар метнул в сторону заместителя директора ненавидящий взгляд. - Вот мы там наведём порядок, тогда как раз тюремщики и потребуются! Нет уж, пусть сами едут себе тюрьмы завоёвывать! Поезжай сам. Берут ведь добровольцев. Поезжай, что ж ты? Я здесь посижу. Лучше пять лет в тюрьме пожить, чем всю жизнь на кладбище. Так и скажи своим телезрителям. Да только не скажешь. Не разрешит твой хозяин. Если разрешит, готов не пять, и десять отсидеть. Вот так! - Он опять рассмеялся, на этот раз искренне. - Передадут мою речугу по телевидению - соглашаюсь продлить здесь свой отпуск ещё на пятёрку! - Он весело хлопнул Лема по плечу и на мгновение предстал таким, каким был в действительности: совсем ещё мальчишкой, смертельно обиженным, отчаявшимся, запуганным, раздавленным несправедливостью и безвыходностью своего положения.