Но упоминание об "акробатике" не вызвало у ребят, как в первый раз, оживления. Не сразу, вразброд, тихо и неохотно, несколько мальчиков ответили, что никто их не трогает. И Валерий ощутил, что все как-то замкнулись; если б не то, что все по-прежнему сидели на своих местах, можно было бы сказать, что его стали сторониться.
С полминуты ребята молчали, уставясь в парты. Гена Конев, глядя в одну точку, прижмуривал то левый, то правый глаз...
Валерий встал и распахнул дверь класса:
– Можете расходиться.
Он спустился с ребятами в раздевалку и здесь предложил Хмелику зайти к Лаптеву вместе.
...Бывают в жизни минуты, которых стараешься никогда не вспоминать. И чаще всего это – минуты слабости. Терпимо воспоминание о боли, но невыносимо воспоминание о давнем малодушии – вспыхнув, оно заставляет усомниться в сегодняшней силе души. И страшна беспомощность, когда перед тобой непоправимое, когда стоишь, потупясь, ненужный, медля уйти... Беспомощности не забыть, но, на худой конец, это все-таки хорошо – служит наукой.
Так Валерий не мог потом позабыть минут, проведенных у Лаптева дома.
На звонок им открыла соседка председателя, и они долго стояли в тиши коридора, возле гудящего электрического счетчика, пока к ним не вышла мать Лаптева.
Она не пригласила их в комнату. Близоруко и раздраженно щурясь, не громко, но резко спросила, что им надо. Валерий сказал.
– Сашу нельзя сейчас видеть, – ответила мать Лаптева. – Ему нужен абсолютный покой. У него сотрясение мозга.
Хмелик, испуганно округлив глаза и губы, судорожно вдохнул. И чуть-чуть поубавилось враждебности на лице матери, оно разгладилось самую малость, и тогда стало на нем заметно страдание, скрытое до того за неприязнью.
– Мы хотели у Саши узнать... – сказал Валерий. – У меня такое подозрение: может, он не случайно упал... И я хотел спросить...
– Поздновато у вас родилось подозрение! – жестко перебила мать Лаптева. – После того как его успели избить и стукнуть головой об стенку!
– Кто?! – У Валерия застучало в висках и припомнился вдруг объясняющий голос Тишкова: "Теперь: откуда мы взяли, что Лаптев разбился?"
– Саша их не назвал. Потому ли, что он теперь их не помнит... – Мать запнулась, сделала с трудом глотательное движение. – Или потому, что он их боится.
Как случилось, звучало в этом "боится", что моего неробкого сына коснулся страх?
– Поздновато появились ваши подозрения! – Сашина мама отступила к порогу своей комнаты и взялась за ручку двери.
Валерию хотелось ответить, что его только что назначили вожатым, что он только еще начинает во все вникать, но он понимал, что эта отводящая от него упреки правда была бы все-таки жалким и мелким оправданием. Больше, чем оправдаться, он желал в ту минуту утешить чем-то мать Лаптева.
– Во второй раз такое с Сашей наверняка не повторится! – сказал Валерий и, едва сказав, почувствовал, какую сморозил глупость.
Только что произошла с Сашей беда, неизвестно еще, как все обернется, а он нашел, чем обнадежить, чем подбодрить: "второй раз вашего сына по голове не трахнут". Обошлось бы сначала с первым...
– "Не повторится"... – отозвалась мать Лаптева. – В вашей школе Саша, что бы там ни было, никогда учиться не будет.
Ребятам оставалось попрощаться. Уже с лестничной площадки Хмелик нерешительно спросил:
– А приходить к Саше когда можно?..
И мать Лаптева ответила слегка потеплевшим голосом:
– Позвони нам, Леня, по телефону.
В тот же вечер Хмелик рассказал Валерию, что на сборе Лаптев собирался говорить о тех пионерах, которые по вечерам спекулируют возле кино. Об этом проведали откуда-то двое больших ребят, на перемене они – Хмелик слышал – пугали Лаптева: ябедник от "темной" никуда не спрячется. Саша им ответил, что не к директору идет тайком жаловаться, а всем ребятам расскажет про некоторых. И они от Саши отстали.
Но на последней переменке большие ребята прислали за ним Тишкова, который возле них околачивается, и Саша поднялся на четвертый этаж. Вернулся Лаптев в ссадинах и в крови и сказал, будто упал. Однако можно было догадаться, что это скорее всего не так, потому что ребята, которые Лаптеву грозили, стоят по вечерам в переулке рядом с теми, что отнимают у маленьких деньги. Сами они не отнимают, но стоят рядом с теми, которые отнимают.
Узнав все это, Валерий поспешно спросил Хмелика, сможет ли тот показать ему в коридоре двоих ребят, суливших Саше "темную". Хмелик ответил, что сможет. И Валерия охватили азарт и озноб нетерпения. То рисовалась ему расплата с хулиганами, то он прикидывал, что может ей помешать: не явятся, например, завтра подлецы в школу, раздумает до утра Хмелик... Первое и особенно второе было почти невероятно, но все-таки беспокоило. И, чтоб Хмелик не передумал, Валерий стал длинно хвалить его за мужество, отчего тот насупился и, похоже, немного струхнул. У Валерия ёкнуло сердце, и он продолжал хвалить Леню – выспренне, немного заискивающе, а уж этого с ним никогда не бывало. Он ожесточался от фальши своих слов, но не мог смолкнуть. Тогда-то Хмелик неожиданно его прервал.
– Волков бояться – в лес не ходить! – проговорил он решительно. И не слишком смело улыбнулся.
...Когда наутро Хмелик указал Валерию в коридоре на Шустикова и Костяшкина, Валерий изумился. Костяшкина он не знал, но Алеша Шустиков был в мужской школе его одноклассником. И за те годы, что Валерий учился с ним вместе, Алеша Шустиков никогда, ни по какому поводу не оказывался в центре внимания ребят. Он был тих и уныл. Даже Ляпунову никогда не подпевал. Пожалуй, лишь два раза имя его было у класса на устах. Первый раз – когда он в числе сельскохозяйственных культур, произрастающих в долине реки По, назвал макароны. Все тогда долго хохотали. И второй раз – когда в седьмом классе у ребят зашел разговор о будущих профессиях. Кто мечтал стать капитаном ледокола, кто химиком, кто футболистом, кто артистом, как Ильинский, кто разведчиком, как Кадочников... И многие признавались, что выбор еще неточный – может, и передумают. Шустиков же сказал твердо, но без мечты в голосе:
"Я – зубным техником".
Его переспросили:
"Зубным врачом?"
"Нет, техником, как дядя мой".
"А что тут интересного?"
Шустиков пожал плечами.
"Обеспечен буду очень хорошо", – пояснил он снисходительно и вяло.
"Чем?" – наивно спросил кто-то.
"В материальном отношении", – веско ответил Шустиков.
Гайдуков потом, наверно, неделю приставал к нему. Он обрушивал на Алексея названия вывесок.
"Привет, "починка зубов"! – обращался он к Шустикову. – Как дела, "мосты и коронки"?"
Шустиков только кривился слегка. Но, когда Игорь как-то окликнул его: "Эй, "челюсти новейших систем"! Это как понять? Щелкаем, что ли, с гарантией?" – Шустиков обиделся.
"Какое б ни было дело, – сказал он, – издеваться над ним нечего".
Игорь тогда сказал Валерию:
"Ерунду он городит!"
Но все-таки Шустикова оставил в покое.
Вот на этого Шустикова и указал Хмелик. Валерий тотчас сказал об этом Игорю, тот – Зинаиде Васильевне. И Гайдуков пригласил Шустикова и Костяшкина для объяснения в пионерскую комнату.
Чтоб услышать беседу Гайдукова и Котовой с обидчиками малышей, Валерий прошмыгнул в холодный и пустой школьный зал. Здесь он взобрался на маленькую эстраду и прильнул к заколоченной двери, ведшей в пионерскую комнату. Но, как Валерий ни напрягал слух, доносились до него только отдельные слова. Выпрямившись, он на цыпочках отошел от двери. При этом доски под ним заскрипели, а с дрогнувшего шкафа сорвались свернутые в тяжелую трубку старые плакаты. Валерий поспешно выскочил из зала в коридор и тут стал поджидать Игоря.
Наконец Зинаида Васильевна, Игорь, Шустиков и Костяшкин вышли из пионерской комнаты. Зинаида Васильевна сразу же направилась в учительскую, Гайдуков подошел к Валерию. Костяшкин и Шустиков были совершенно спокойны и не торопились уйти. Приблизился прогулочной походкой Станкин, взял Игоря под руку и увел его. Тогда Костяшкин с дурашливым недоумением протянул ему вслед:
– Ты сма-атри... – и вразвалочку побрел к стенгазете.
Валерий небрежно спросил Шустикова, кивнув на двери пионерской:
– Что это вы там? Всю большую перемену...
– Штаны просиживали, – ответил Шустиков и, вынув из кармана завтрак, принялся за бутерброды с корейкой.
– Минута до звонка! – крикнул кто-то.
Шустиков зажевал быстрее.
Игорь, которого Валерий настиг в дверях класса, ему сказал:
– Видно, напутал твой малыш. Не поручусь, а не похоже...
После уроков Валерий заглянул в 5-й "Б". Учительница только что покинула класс, и все уже выскочили из-за парт.
– Завтра – в кино. Помните? – обратился к ним Валерий.
– Помним! – отозвались ребята оглушительно, точно пробуя голоса после часового молчания.
– Ну, я вас не держу... А Хмелик где? – Валерий переводил взгляд с места на место. Ему казалось, что Леня запропастился где-то здесь, заслонен чьей-то спиной.
Ребята на ходу отвечали:
– А он раньше ушел...
– Он захворал...
– Не захворал, а об ступеньку разбился...
– А на контрольной был еще...
– И на ботанике...
Класс пустел. У Валерия, как от удара, гудело в голове. "В чем дело? – думал он. – Мог же Хмелик на самом деле поскользнуться, оступиться..."
Но почему-то не верилось.
Он узнал адрес и побежал к Хмелику домой. Он бежал по мостовой, чтоб не натыкаться на прохожих, и, кажется, еще никогда не испытывал такой тревоги.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Хмелик отделался ушибами – синяками да шишками. Через несколько дней он появился в школе. И все-таки Валерий не мог сказать с облегчением, что опасался худшего. Обошлось без увечий, но то, что произошло, было не менее, хотя по-иному, скверно. Хмелик наотрез отказывался говорить, как он сверзился с лестницы, кто его толкнул или бил. Он молчал. Он не сробел – Валерий сознавал это, – а просто сообразил: вожатому хулиганов не одолеть. К чему же спрашивать попусту?.. Этот вопрос читался в хмуроватом взгляде Лени.
Получалось – нелепей не придумаешь. Он, Валерий, не может защитить маленького. Не может унять подлецов. От внушения Гайдукова и Котовой Шустикову с Костяшкиным ни тепло, ни холодно. Зато Хмелику от "внушения" Шустикова и Костяшкина пришлось плохо – он не надеется больше, что в школе будет, как надо, по-справедливому.
Кто же тогда главнее в школе, кто хозяева: Игорь Гайдуков, Стасик Станкин, Лена Холина, он сам или теплая компания молодчиков, на все поплевывающих, сквернословящих по вечерам в переулке – наперебой, напоказ, "тихим" на острастку? Кто задает в школе тон: комитет комсомола и совет дружины или шайка верзил из переулка?
Жажда поделиться своими думами и недоумениями с человеком, который зрело и уверенно истолковал бы все и на все дал ответ, одолевала Валерия. Эта жажда усилилась, когда Игорь вскользь сказал ему, что Котова советует в ближайшее время принять в комсомол Алешу Шустикова. Шустикова, который, если б даже и не трогал Лаптева и Хмелика, все равно недостоин был звания комсомольца! Чего-то самого главного недоставало в Шустикове. Он мог на сборе в торжественной тишине, после воспоминаний о героических днях прошлого, засвистеть вдруг – и вовсе не из озорства. Ему было просто незнакомо торжественное настроение. Может быть, Валерий и не сумел бы связно сказать об этой черте в характере Шустикова, но одно он знал твердо: тот вступает в комсомол ради какой-то своей выгоды и ни для чего больше. Это было неоспоримо. И, однако, оспаривалось... Зачем?
Как Валерию нужен был умный и непременно старший товарищ, как ему хотелось подойти к Ксении Николаевне! Ему казалось, что ее ответ на его вопросы может оказаться поразительно простым и неожиданным, как решение головоломки. И тогда сумятица в его голове заменится умным и строгим порядком. Но после тройки, да еще "некрепкой", как говорят в таких случаях в школе, он не считал себя вправе занимать время учительницы разговором "на тему вообще". (Так, по застенчивости шутливо, называли, бывало, ребята в мужской школе откровенные беседы с учителями по душам.) Еще решит, чего доброго, Ксения Николаевна, что он пытается загладить впечатление от своего неудачного ответа.
В то время как Валерий колебался, подойти или нет к Ксении Николаевне, он узнал, что его разыскивает по школе Наталья Николаевна, студентка-практикантка.
Наталья Николаевна преподавала ботанику в 5-м "Б". Именно после ее урока Хмелика избили. Наталья Николаевна проводила его домой. Она пыталась узнать, с кем Хмелик подрался, но он молчал, а она, внимательно присматриваясь к этому так не похожему на задиру мальчику, догадалась, что драки и не было. Когда перед уроком она заходила в биологический кабинет, Хмелик и другие ребята сосредоточенно разглядывали новые пособия, развешанные по стенам, – цветные изображения васильков, тюльпанов, одуванчиков, окруженные мелкими циферками и тоненькими, исходящими, как лучики, стрелочками. Настроение у всех было мирное.
Нет, драки не было – было избиение. В драке не бывает одного пострадавшего. И она не обходится без шума. Наталья Николаевна не сомневалась в этом. Хотя Леня ничего не подтверждал, ничего не отрицал, она не повторяла одних и тех же вопросов, а задавала всё новые и наконец сказала, что ей неясно одно: от кого ему досталось. Но Хмелик и тут промолчал.
А Наталья Николаевна стала горячо говорить ему, что не должна несправедливость остаться безнаказанной; что ее педагогическая практика в школе заканчивается, но она не может расстаться с 5-м "Б", пока не накажут тех, от кого пострадал Леня. Если она, Наталья Николаевна, не сумеет сейчас восстановить справедливость, то как же через год сюда придет на постоянную работу?.. (Она договорилась с директором, что, наверное, кончив институт, будет учительницей у них в школе.)
Произнося слово "справедливость", Наталья Николаевна чувствовала неловкость: понятно ли пятикласснику это слово, сталкивался ли он уже с ним?
Но на прощание Хмелик ей сказал:
– Если вам нужно будет выбирать, лучше не идите в нашу школу работать...
Это был угрюмый, однако добрый совет. Лишенный простодушия.
Наталья Николаевна любила детей. Ей нравилось доходчиво и бодро растолковывать им непонятное, журить, незаметно любуясь их наивностью, жалеть, когда они, нескладно ответив, грустили из-за троек. Ей нравилось испытывать разнообразные и новые чувства. Ребячья жизнь казалась ей большой игрой со множеством забавных правил, к которым надо относиться серьезно, чтоб не оказаться чужаком в детском мире.
Совет Хмелика ошеломил двадцатилетнюю студентку своей ранней мудростью, на нем не было меты того, хоть и затейливого, но несложного мира, каким представлялось ей детство.
В разговоре, который завязался у Валерия с Натальей Николаевной, едва они познакомились (Наталья Николаевна разыскала его, узнав, что он – вожатый Хмелика), обоим хотелось спрашивать. Но оттого, что собеседница Валерия была напориста, и оттого, что она была почти учительница, Валерий поначалу только отвечал.
– Скажите, много в вашей школе хороших ребят? – начала Наталья Николаевна.
– Порядочно. Вообще говоря, много.
Они шли по бульвару. Выдался теплый вечер, неожиданный в череде холодных дней поздней осени, и аллеи заполнились гуляющими. Они шествовали парами, а иногда шеренгами, держась за руки. Впереди звучал баян.
– Сегодня лето нам дает последнюю гастроль, – не то проговорил, не то пропел какой-то парень за их спиной.
– И в комитете хорошие ребята? – спросила Наталья Николаевна.
– В комитете, безусловно, да, – ответил Валерий.
Было неудобно вести деловой разговор, лавируя между гуляющими.
– А есть в школе, наверное, и ребята похуже?
– Есть, конечно, похуже. – Валерий не мог смекнуть, куда гнет студентка.
– И что – приносят они вред? – Наталья Николаевна замедлила шаг, повернула голову к Валерию.
"Приносят, подлецы, да еще какой!" – подумал Валерий, но ответил скупо:
– Бывает, нарушают дисциплину.
– С Хмеликом и Лаптевым, например, "нарушения" были, да? – Тон у Натальи Николаевны был сдержанно-испытующий.
– Я сам про это все время думаю, – просто сказал Валерий.
Он хотел объяснить, что мешает уличить виновников, но Наталья Николаевна продолжала спрашивать. Ее новые вопросы, казалось, ничуть не касались судьбы Хмелика и Лаптева – она интересовалась, любят ли его товарищи и он сам читать и какие книги, кто увлекается театром, кто бывает на концертах в Консерватории. Валерий, недоумевая, рассказал, что читает книги, какие входят в программу по литературе, и еще некоторые, что Станкин – театрал, а Кавалерчик посещает музыкальный лекторий и по воскресеньям ходит на утренние концерты.
– Значит, книги любите, театр любите, музыку любите? Верно?
– Ага, любим, – ответил он утвердительно и вместе с тем озадаченно.
– А за нашу социалистическую культуру не боретесь! – резко сказала Наталья Николаевна.
Фраза эта показалась Валерию слишком громкой, – может быть, потому, что смысл ее был туманен. Культура связывалась в его представлении с парком культуры и отдыха, где летом можно было посидеть на скамеечке в тени, взять напрокат лодку, поиграть в шашки. Некультурно было свистеть в два пальца, браниться. Сейчас Валерий попытался определить мысленно, что в парке было для отдыха и что – самой культурой, но не смог и, немного растерянный, слегка задетый, произнес:
– Почему же не боремся?..
– Вот этого я не знаю, – сказала Наталья Николаевна.
То, что затем услышал Валерий, было неожиданно, потому что повторяло его мысли, а отчасти, правда сбивчиво, отвечало на них.
– Вы знаете, что школы называют очагами культуры? Понимаете почему?
Он неуверенно кивнул.
– Ну, потому, конечно, что в школе вы овладеваете культурой, то есть познаете науки, литературу.
Действительно, науки и литература – это культура, они проходили.
– И, понимаете, оттого, – продолжала Наталья Николаевна, – что хозяева в школе – те, кто вооружен культурой. По-моему, именно по этой причине... Собственно, прежде всего по этой причине школы называют очагами культуры. А по-вашему, так? Права я, по-вашему?
Тема разговора до сих пор не очень-то занимала Валерия, но подкупало его то, что Наталья Николаевна, взрослый человек, почти готовая учительница, делится с ним чем-то, не до конца для самой себя решенным, ищет у него подтверждения своим мыслям. И, благодарный за неподдельный интерес к себе, он ответил живо, как если б тема беседы и впрямь его волновала:
– Это абсолютно точно, Наталья Николаевна!
– Но тогда точно и вот что... Ведь если наоборот... если те, кто вооружен культурой, – не хозяева в школе, школу нельзя считать очагом культуры. Так?
Вот об этом он и думая недавно – правда, немного по-другому.
– Да, – сказал он. – Но как же так?! Я вот стараюсь, как говорится, обмозговать... У нас же очень многие...
Наталья Николаевна перебила его: